– Щит подвысь и не в землю гляди.
И морок словно спал. Годинко заорал, выпростался из корявых пальцев бухнувшегося на колени Сивко и, перехватив потной ладонью сулицу, выставив щит, побежал за ринувшимся к избам Нежданом.
– Куда?! Куда?! – кричал Сивко.
В щит что-то сильно ткнуло, так что он запнулся, но, заорав пуще прежнего, побежал вновь туда, где мелькала некрашеная рубаха Неждана.
Неждан словно сквозь синюю мглу видел, как урмане втроём ввалились в ворота справа, там раздались крики и лязг железа. Метнулся влево, толкнул приоткрытую створку других ворот и, не думая, резко присел. Над головой хищно пропела стрела. Он бросился в сторону, потом к крыльцу, пихнул дверь, из неё, загудев, вылетели ещё две стрелы. Заревев, впрыгнул в избу и, больно ударившись коленом, полетел на утоптанный земляной пол, запнувшись о поставленную поперёк лавку. Зарычав на боль, на падение, перекатился на спину. Сверху падало острое длинное неминуемое железо. Неждан заревел ещё сильнее, выплёвывая ему навстречу ярость и пену! Но железо вдруг отклонилось, блеснув в задымлённой полутьме, а через Неждана перелетел кто-то и, визжа, тыкал, тыкал сулицей в оседающее тёмное тело.
Вскочив, Неждан в ярости обвёл избу глазами. Годинко!
Годинко, захлёбываясь слезами и соплями, забрызганный чужой кровью, уже не визжа, а почти плача, колол дёргающегося чернявого, распластанного на полу человека. Завоняло дерьмом. Справа на Неждана, воя, полетел кто-то ещё. Коротко вскинув хищный меч, Неждан почти рубанул сверху вниз, чтобы развалить от плеча до бедра, выпустить кровь и дать мечу упиться забранной жизнью… Но сквозь синюю, как стужа, как безжалостный дикий мороз, неистовость, словно сквозь лёд, рассмотрел растрёпанную, мелькнувшую в жидком свете сволоченного оконца косу, разорванную на груди сорочку, опухшее от побоев лицо и серые, серые, как у Белянки, распахнутые от страха, полные мольбы глаза и отвёл удар. Меч недовольно скрежетнул по полу, а девка, налетев на грудь Неждана, со всхлипом осела у ног. Но тут же за ней слева в лицо полетел топор. Неждан присел и, приподняв остриё, прыгнул через цепляющуюся в ужасе за рубаху девку вперёд. Достал, завалил ещё одного чернявого и провернул в его животе меч, ещё, ещё! И, стоя на коленях над ним, скрючившимся и воющим, зарычал, роняя пену ему на проступающую сквозь стёганку кровь.
Девка, воя, отползала к двери. За ней на двор, в свет вывалился Годинко, не чующий в ходящих ходуном, липких от крови руках ни сулицы, ни щита с торчащим обломком стрелы. Неждан, обуянный яростью, выскочил вслед.
С улицы неслись крики, лязг, слышалось, как ревел, обзывая кого-то псами, Радим. Неждан ринулся туда, вытянув руку с мечом, и трясущемуся Годинко показалось, что это меч, меч его тянет вперёд – тянет убивать.
Плача, девка на четвереньках поползла к запертому овину, раздёрганная коса волочилась по пыли. Годинко зачем-то шагнул за ней, а она, заходясь плачем, билась в овинные, подпёртые колом ворота и тонко кричала.
Годинко ногой выбил кол, створка растворилась, из неё вывалился связанный мужик, за его спиной причитала баба и плакал малец.
Годинко развязал мужика, девка бросилась к нему на грудь, зарылась лицом в бороду, по которой потекли его слёзы, а он заскорузлыми руками прижал её к себе, бессмысленно и пусто повторяя:
– Доня моя, доня…
Годинко выскочил со двора.
– Куда! Пёсье мясо! – заорал на него уже спешившийся Радим, бегущий с копьём в глубь селища, оттолкнул плечом и, ревя, понёсся дальше.
Годинко отлетел к стене, ударился так, что перехватило дыхание.
– За нами! За нами вставай! – гаркнул на него старшина, ведший пятерых стражников, перегородивших щитами улицу.
Подняв всё ещё трясущейся рукой щит, Годинко пристроился сзади. Они не миновали и одного двора, как самый левый из стражи охнул и выронил топор. Из плеча у него торчала длинная стрела.
– Под стреху, вправо! Хазарин с крыши бьёт! – проорал старшина.
Стражники сгрудились под стрехой, бессмысленно таращась и выставив щиты и топоры в сторону узкой улицы, где извивался в пыли их раненый.
– Спину мне прикройте кто! – гаркнул старшина и, отпустив щит, метнулся из-под стрехи.
Стража затопталась на месте, а Годинко вдруг бросился вперёд и, разворачиваясь, поднял щит, в него тут же ударило так сильно, что тёмное железное жало стрелы выскочило из доски, выбив щепу.
– Топор его себе возьми! – запыхтел старшина, оттаскивая раненого под стену. – А свою палку брось, одного дурня с копьём в теснотище хватит! А ты не ной! – напустился он на раненого. – Щитом прикройся и тут сиди покуда. Как урмане со щитами идут, видывали? Вот так во двор и зайдём!
Неждан крался вдоль замершей улицы, дважды в него летели стрелы. Но он не бросался в слепой ярости в сторону лучников. Его мысли превратились в стойкую, затаившуюся до времени стужу, готовую взорваться неистовой пургой. От этого мышцы звенели. Ему казалось, что он видел всё, слышал каждый шорох, каждый звук – крики, лязг, топот, но распознавал среди них только те, что грозили опасностью.
Створка ворот слева распахнулась, и тут же он услышал, как сзади кто-то мягко спрыгнул с крыши. Оглядываться не стал – выскочивший из ворот человек в стёганой безрукавке с нашитыми на груди медными бляхами, с маленьким круглым щитом в одной руке и диковинным выгнутым мечом в другой уже пластал косой удар, намеченный в шею.
Неждан не прянул назад – туго сжатая метель его неистовства заставила метнуться под клинок, под руку. Для удара мечом замаха не было. Развернувшись, он толкнул напавшего в спину, прямо на того, другого. Рассмотрел взметнувшуюся чёрную косицу и прыгнул следом с уже занесённым мечом. Только противник его от толчка не рухнул. Мягко подался вперёд и, валясь, в падении с разворота взмахнул своим искривлённым мечом, целя в ноги.
Если бы Неждан не прыгнул вперёд, железо рассекло бы ногу, а так коленом он врезался в подбородок, остроконечная шапка с опушкой слетела с головы упавшего, лязгнули зубы. Другой уже бил сверху! Меч Неждана оказался занесённым раньше, и, слегка подавшись в сторону, он пропустил блеснувший клинок перед собой и обрушил, заревев, свой меч на руку бившего. Не отсёк – пробил бронзовый наруч[63], вдавил в кость, брызнула кровь. Хазарин завыл, выпустил свой странный клинок и ударил под колено ребром маленького круглого щита ровно за миг, как на его шапку сверху Неждан обрушил навершие меча. Череп под ударом чавкнул, а Неждан отступил, припал на колено, опираясь на меч. Ногу изнутри словно обожгло, она почти перестала слушаться. Второй хазарин, лежавший до того на спине, перевернулся на живот, встал на четвереньки, длинная кровавая нить из разбитого рта свисала с узкой бороды. Глядя ненавидящими глазами, он схватился за нож, но не успел. Выпустив меч, забыв о потонувшей в синем вихре ярости боли, Неждан бросился головой вперёд и ударил ей в лицо. Снова сбил наземь, оседлал сверху, нащупал горло и, в неистовстве рыча и роняя пену, принялся душить, рвать руками и бил, бил о землю бритую, с пучком чёрной косицы на темени голову, пока хазарин не захрипел и его глаза не остекленели.
Силы покинули руки, нога болела нещадно. Жуткая синяя бездна ярости поднималась к затылку всполохами, как в угасающем ночном костре жар, когда в него вдруг неистово бросится ветер.
Неждан слез с тела, подобрал враз ставший тяжёлым меч и опёрся о серые брёвна стены.
Долго не простоял.
– Псы! Псы! – неслось из глубины селища.
Превозмогая боль в колене и слабость, поковылял на крик. Сзади его кто-то подхватил под плечи. Он обернулся, готовый вцепиться зубами схватившему в лицо, и увидел взъерошенного, потерявшего шапку Годинко. На перепачканном кровью лбу у него вздулась жила.
– Меня старшина обратно к обозу отослал… – залепетал он. – Они там хазар порубили, один по крышам убёг. Во всех хлевах мужики заперты, бабы, деды… А собаки все, все дохлые… Я тебя увидел. Тут эти лежат, – он, сглотнув, кивнул на тела. – Ты сказал – за тобой идти и…
– Псы! – между тем снова раздался крик.
Неждан кивнул, опять отлепился от стены и, припадая на ногу, пошёл на крик. Затем, скривившись, поскакал на одной ноге, опираясь на Годинко.
Свернул в проулок. Крики становились явственнее, громче. Вдвоём они ввалились в распахнутые ворота двора, где четверо хазар окружали орущего окровавленного Радима, размахивающего топором и поленом. Пятый ещё подёргивался, прибитый конным копьём к брёвнам забора.
Неждан без звука отпихнул Годинко и ударил ближайшего хазарина мечом, врубив клинок в шею. Нога подвела, и он повалился прямо сквозь выплеснутую ударом кровь на хазарина. Оставшиеся трое повернулись.
Годинко замер от ужаса, потом завизжал, бестолково поднял над головой топор.
Один ощерил щербатый рот, шагнул навстречу, двое других повернулись к заревевшему пуще прежнего Радиму. Неждан завозился на уже мёртвом теле, выковыривая меч. В ворота, подняв щиты, вступили два урмана. Тот, что оказался ближе, оттолкнув Годинко, так что он отлетел, выронив топор, присел, принимая хазарскую саблю на щит, рубанул по ноге в остроносом сапоге. Второй коротко врубил свой топор хазарину в лоб. Годинко прижался спиной к забору. Радим, до того оравший и дико вращавший топором, вдруг опустил руку и отступил на шаг. Ближайший к нему хазарин кинулся вперёд, занося саблю, урмане, сомкнув щиты, встали над всё ещё не поднявшимся Нежданом, другой хазарин, переводя взгляд, попятился, в ухе у него блеснула серьга.
Радим принял на всё ещё зажатое в руке полено удар и ткнул обухом противнику в лицо, ломая нос и кроша зубы, а когда тот невольно отступил, бросил полено и, подняв топор двумя рукам, хакнув, обрушил удар сверху, словно рубил у себя на подворье сучковатую колоду и сам, тяжело дыша, осел у дёргающего ногой тела.
Оставшийся хазарин, шипя и оскалившись, дико водил глазами. Отступая, выставил перед собой щит и саблю.