Вдруг в ворота вошёл мужик. Его огромные, заскорузлые от плуга руки торчали из рукавов некрашеной рубахи. Повёл головой, словно ища что-то остановившимися глазами, и Годинко узнал того самого, которого развязал у овина, того, у кого на груди билась и рыдала давешняя девка.
Мужик медленно обошёл урман, уже стоящего, опираясь о меч, Неждана, обвёл двор взглядом, скользнул по сипящему Радиму, по мёртвым и, зацепившись глазами за пятящегося хазарина, как цепляется за корягу унесённая лодка, внезапно бросился на него сбоку, растопырив огромные кривые пальцы.
Годинко дёрнулся было вперёд – что-то сделать, помочь! Хазарин без замаха, коротко всадил клинок мужику в подреберье, но отступить и выпростать саблю не успел.
Всей тяжестью огромного, натруженного в пахоте и работах тела мужик, нанизался на остриё и, дотянувшись задубелыми пальцами, сжал хазарину горло вместе с бородой, увлёк наземь и душил, даже умерев. Без звука заливая кровью чужой двор, душил, пока враг не захрипел, плюясь и клокоча.
– Эвон как… – прохрипел Радим.
Один из урман вырвал из уха у посиневшего хазарина серьгу и оттащил от него мёртвого, другой молча принялся обшаривать тела.
– Ингвар? – спросил Неждан, у которого кишки словно сжала чудовищная рука и перед глазами плясали круги.
Урман распрямился, качнул головой и показал в сторону, где у колодца стоял обоз.
Перед обозом распоряжался запаренный старшина, на земле, в пыли, уже лежало несколько тел. Над ними собирались блестящие мухи.
– Побитых татей сюда всех волоките! Наши кто убит? Кто ранен – туда, к колодцу. Радима видел кто?! – шумел он.
По едва голубому небу легко пробежало зыбкое облако, пронося над возами прозрачную сень. Воняло лошадиной мочой, кровью и потом от стражи и обозных. Раненых было трое.
Брат Парамон, чёрный, как птица, наклонялся от одного к другому. Неждан приковылял поближе и сел, привалившись спиной к колесу. Парамон оглянулся, осмотрел кровь на волосах, портах, рубахе, заглянул в глаза и повернулся к лежащему навзничь Ингвару, в головах которого таращился и переминался купец.
На каменный, в испарине лоб Ингвара налипли волосы. Губы сжались под бородой до белизны, и до белизны были сжаты на рукояти меча пальцы. Из живота, пробив кольчугу, торчала длинная стрела с рябым оперением.
– Сделал, вот, сделал… – корявый возница, тряся бородой, торопливо совал Парамону плошку с раздавленной в кашу, пахучей до вони луковицей.
Парамон пальцем выкинул из плошки почти треть, налил воды, покрутил, мешая, выкинул ещё, долил опять воды и, подняв дёрнувшемуся Ингвару голову, поднёс плошку к губам. Тот отпил, отвернул голову, Парамон заставил пить ещё. Ингвар хлебнул и опять, сжав губы, закрыл глаза. Урмане, бросив раздетый до портов босой труп хазарина в стороне, подошли и склонились над ними. Годинко, сжимая двумя руками топор, стоял рядом. Приковылял побитый, выдернувший из забора своё копьё Радим.
Парамон омыл ему неглубокие, но многие раны и склонился над животом Ингвара. Принюхался, как собака. Ингвар, открыв воспалённые глаза, не отрываясь смотрел на него.
– Волхвует! – выдохнул шёпотом Годинко над ухом Неждана.
– Дыру он в брюхе нюхает, – прохрипел Радим.
Парамон поднял голову, сначала посмотрел Ингвару в глаза и потом заговорил по-урмански. Один из урман встал рядом на колени, принюхался, склонившись, и, разгибаясь, провёл по бороде рукой.
Ингвар слегка приподнял брови, глядя только на Парамона, тот, не отрывая взгляда, молча качнул головой. Купец отбежал зачем-то к возам. Не добежал. Вернулся.
– И чего это, дядько? – опять выдохнул Годинко, отпустил топор и вцепился в Нежданово плечо.
– Луком из брюха воняет, – ответил Радим. – Стало быть, в серёдке стрела. С такой дырой не живут. Отвоевался Ингвар наш. Помирать в криках будет… Я раз такую смерть слыхивал…
– Так он урман же…
– А урмане что, не люди? – заворчал возница. – Как и все мрут.
Ингвар закрыл глаза, открыл и, вздрагивая, тихо заговорил по-урмански. Урмане кивали бородами, купец хватал рукой то тафью, то свою бороду. Парамон слушал не шевелясь, один раз только посмотрел на Неждана, когда Ингвар показал на него глазами.
– Чего он? – просипел Радим.
– Много чего! – с досадой брякнул купец.
– Умирать решил сейчас, – прервал Парамон.
Один из урман отошёл и вернулся с обозным копьём, с ним подошёл старшина. Второй заговорил, показывая Радиму на его копьё, оглянулся на Парамона, на купца.
– Копье у тебя просит, – встрял купец.
– Уж понял на что, – ответил Радим и кряхтя встал.
Копья положили рядом, поперёк перекрыли досками и покрыли плащом. Урмане переложили Ингвара на плащ. Он дёрнулся, сжал меч сильнее, из невольно открывшегося рта на заплетённую в косу бороду плеснула розовая слюна.
Радим и урмане встали у концов копий. Неждан выдохнул, оторвал спину от колеса, поднялся. В ноге дёргалась боль.
– А снесёшь? – спросил старшина.
Неждан кивнул.
– И я пойду! – неожиданно для самого себя вдруг сипло выкрикнул Годинко и осёкся.
– Куда? Щучья твоя голова… – заворчал на него возница.
– Пусть идёт, – промолвил Парамон. – Раз решил идти до конца.
Вокруг столпилась стража и обозные, из улицы выглядывали выпущенные из хлевов и подклетей напуганные мужики. Небо всё так же чертили и чертили ласточки, словно и не было под ними ни крови, ни криков и не лежали сейчас мёртвые.
– Ворота откройте! – выкрикнул старшина. – Дурни!
У реки кивнувшему Ингвару, пряча слёзы, задеревеневшими пальцами перерезал горло Акке, сын Вегарда. Неждан стоял над ним и над Гуди – вторым урманом, который, припав на колено, сжимал пальцы Ингвара на рукояти меча, пока у того не потускнело отражённое в глазах небо. Парамон стоял в стороне, между Радимом и Годинко.
Тело, завернув в плащ с мечом и кольчугой, положили в длинную яму. Неждан вспомнил могилу под камнем и мёртвого витязя, у которого взял меч. Ему показалось, что это было давно, что не одна прошла жизнь.
Засыпали землёй. А потом собрали на берегу камни и обложили могилу так, что получилась как будто лодка.
Парамон дольше всех простоял над могилой, смотря на текущую реку. Губы его на сей раз не шевелились. Шевелились только глаза на рассечённом давним шрамом лице, словно текли в них какие-то воспоминания… Или это отражалась студёная, как его взгляд, вода текучей реки…
Неждан сидел у воза. Колено ныло, в голове было пусто. Косолапый Сивко обтирал кобылу рогожей, пришёптывая ей, словно не было никакого побоища, словно в стороне не лежали, остывая, тела, бывшие ещё сегодня горячими и быстрыми людьми. Пусть и вражьими, но живыми людьми. А теперь по ним ползали мухи. Неждан отвернулся.
Осмелев, местные мужики приволокли ещё одного, истерзанного, в синих, заляпанных кровью портах. Соловей завозился под возом, побормотал по-мерянски и закрыл глаз.
– Кабы знать, господине… – сокрушались мужики, топчась перед купцом и старшиной, за которыми возвышался Радим. – Сего задавили миром, а другой ушёл. Да не хазарского роду и не таков, как этот, наш – северский… Пеший, через тын ушёл. Да где по рощам искать?..
– А что, – спросил купец, вдруг уставившись на плюгавого мужичонку в крашенной крапивой зеленоватой рубахе, – тати все конны были?
Мужик дёрнул под бородёнкой кадыком и перевёл взгляд на стоящего рядом кряжистого, дородного старика, подвязанного цветной плетёной подпояской. Купец шагнул вперёд и быстро крикнул:
– Тебя спрашиваю! Чего на сторону зыркаешь?!
– Так конны… – залепетал мужичонка. – Хазаре ить…
– А кони где? Сбруя? – сощурив быстрые глаза, наступал купец.
Старик шагнул пузом вперёд и, глядя из-под кустистых бровей, загудел:
– Ты вот что, господине, коней тех не замай! – За его спиной согласно загомонили мужики. – Бессонов двор без кормильца остался. Девкам скольким позор учинили те хазаре! Сколь припасу извели?! Да и не твои мы холопья!
Он потеребил ножик, свисавший с подпояски в деревянных гладких ножнах:
– Мы люди свободные.
– Так вас, псов, – влез Радим, – мы, мы от тех хазар освободили!
– А ты, вой[64], на меня не реви! – гаркнул, задирая торчком бороду, старик. – Как бы не вы, так хазар, может быть, и не было! Или рубить будешь?!
К гомонящей толпе подступили урмане, подошёл брат Парамон. Обвёл всех взглядом с рассечённого лица и ровно промолвил:
– Коней возьмёте. Сбрую и всё оружие от хазар, какое ещё осталось, снесёте на возы. Мёртвых похороните, где укажу.
И, больше не говоря, ушёл.
Вечереющее небо поднялось дыбом, облака встали на его краю, как кони, – крутыми, выпуклыми грудями и пламенели от низко опустившегося солнца. С реки потянуло холодом. У Неждана озябли ноги. С подводой, на которой селяне увезли тряские тела хазар, хоронить подальше, вернулся брат Парамон. Из деревни принесли хлеба, яйца и меха с брагой, от неё терпко разило кожей и сивым хмелем. На обмен селяне ничего не спросили.
Урмане стояли в стороне, тесно склонив головы, и говорили друг с другом. Соловья уже взгромоздили на воз. Рядом с ним сидел Годинко, под его мягкую бородку сбегали со щёк две очерствевшие складки.
Один из урман поковырялся в новгородском возу и вытянул пару низких жёлтых сапог с острыми носками, с каблуками. Протянул Неждану. Тот глянул в синие под рыжими бровями глаза, потёр ногой о ногу и помотал головой. Урман кивнул, пожал плечами, отошёл.
Обозный Сивко развёл большой костёр, на котором уже грелся горшок. Купец пересчитал сёдла, уздечки и хлопнул пузатого старика по ладони. На западе небо густо темнело, фыркнула ведомая на реку обозная лошадка. Парамон подсел к костру и каркнул по-урмански. Купец глянул на двинувшихся урман и тоже подошёл. Подошли старшина с Радимом. Стража и те обозные, что не ушли с лошадьми на луга, сгрудились у огня.
Урман, что уронил над Ингваром слезу у реки – Акке, в самый большой, найденный на возах ковш вылил из меха брагу. Встал над костром, поднял ковш над расчёсанной головой и заговорил, другой – Гуди, стоял рядом не шевелясь, смотрел на огонь.