Брат Парамон тоже встал, за ним встал и Неждан. Глянув на них, с воза соскочил Годинко и распрямился Радим.
Акке заговорил.
– Он что? – шепнул Годинко.
– Тризну[65] творит, – ответил старшина. – По Ингвару, вождь он их был. Новгородские сказывали, что сын боярина урманского, да без земли остался – братья старшие всё под себя подгребли. А из людей с ним только эти двое согласились славы добывать у великого князя в Киеве. Остальные, что были с ним, на другие посулы повелись. Вот он к купцу в обоз охранником и нанялся.
Акке закончил, отхлебнул из ковша, передал Гуди. Тот так же, сначала подняв над головой, отпил, потом провёл взглядом по лицам, на которые пламя и сумерки бросали то свет, то тени, и отдал чашу брату Парамону. Он молча принял и, намочив в браге седые концы рыжеватых усов, протянул Неждану. Неждан хлебнул кислую густую жидкость, и она, уколов нёбо, шибанув в нос, покатилась по кишкам вниз. Отдал старшине. Старшина, принимая, пригладил усы, приложился, передал Радиму. Как и урмане, Радим поднял ковш и только потом сделал длинный глоток и вдруг, развернувшись, ткнул плеснувший ковш в руки Годинко. Тот даже вздрогнул. Но отхлебнул, брага, качнувшись, намочила нос.
Когда ковш, пройдя круг, опорожнился, урмане встали плечом к плечу, и Акке заговорил снова.
Купец напрягся, вышел вперёд и начал на его слова выговаривать по-урмански. Урмане молчали, как деревянные, тогда купец заговорил жарче и даже взмахнул рукой.
– Чего они? – подался вперёд Радим. – Делят чего?
– Хотят уйти из-под купца, – перевёл Парамон, – с ним нет удачи.
– А он что? – вопросил старшина.
– Говорит, что им серебром за охрану заплачено.
– Пору-убят пса… – протянул Радим с тихим удовлетворением.
Но Акке, не меняясь в лице, отвязал от пояса кошель и молча бросил купцу под ноги. За ним кошель бросил Гуди.
Купец поперхнулся словом, зыркнул так, что треснувший искрой костёр блеснул в очах, но серебро поднял. А Акке развернулся к Неждану и, на купца более не глядя, теперь прямо говорил ему.
Парамон глубоко вздохнул дважды, прикрыл глаза, опустил голову, но тут же поднял и, освещённый пламенем, сказал:
– Ингвар ушёл. Они готовы принести клятву на мече тому, кто и в несмелом, – он вдруг указал на Годинко, – способен будить ярость битвы. Тебе, Неждан.
Неждан решил, что послышалось. Ему?! Мальчишке с едва видимой бородой, битому отцом за бессилие ног, ещё лето назад презираемому сверстниками? Ему вслед плевали от беды соседи! Ему?! Урмане?
Он затоптался, заскрёб затылок. Ноги дрогнули, жуткий синий зверь колыхнулся в животе, захолодел там, и от этого поползли мурашки.
Акке молча ждал.
– Ты готов? – спросил брат Парамон, пытливо глядя в очи.
Неждан сглотнул. Ждали урмане, ждал Парамон, огонь отражался в его глазах, их не согревая. Неждан сглотнул ещё раз, за спиной пыхтел Радим, перед лицом билось и трещало пламя. Неждан кивнул ставшей враз тяжелее снежного кома головой.
– Так тому и быть. Всё в руце Господней, – тихо промолвил Парамон и громче добавил: – Выйди вперёд, обнажи меч.
Неждан выпростал уже очищенный и натёртый клинок, тот светился, не хищно, а масляно, словно ухмыляясь.
Акке шагнул навстречу, сложил ладони на рукояти.
– Положи свои руки на его, – подсказал Парамон.
Неждан исполнил. Акке заговорил, глядя в глаза, закончил, склонил голову и отошёл, на его место шагнул Гуди. Проделал то же. Толпа позади и по краям негромко гудела. И вдруг, протиснувшись из-за Радима, к огню выбрался Годинко.
– Я! Я тоже! – жарко выпалил он.
Толпа стихла, только бурчал что-то косолапый возница.
Радим вытаращился и распялил щербатый рот.
– Что таращишься, он свободный человек, – пожал старшина плечами.
– Ты понимаешь, – спросил брат Парамон, – что должен будешь идти с этими людьми до конца?
– Пойду, – твёрдо сказал бледный Годинко и стиснул шершавую горячую рукоять меча, чувствуя, как сверху легли жёсткие Неждановы руки.
Когда Годинко поднялся с колена, Неждан, сам не зная зачем, покопался на возу в своей торбе и вытащил туго замотанное серебро, что дал купец после побоища на Соловьиной усадьбе. Вытянул три браслета и, вернувшись к костру, протянул урманам и Годинко.
Купец стрельнул глазами, Сивко-возчик затряс кособокой бородой. Парамон смотрел безмолвно, урмане переглянулись, Годинко только хлопнул глазами.
– А что, братие, так ли провожаем славного Ингвара-урмана?! – внезапно гаркнул Радим и выскочил в круг. – Как в заморье у них, не ведаю, а у нас по вою тризна не с одними слезами, а с питием и борьбою! Пей, братие, и помянем славно!
Он ткнул одному из урман мех, тот отхлебнул, Радим отнял, отпил сам, вернул.
– Разойдись, честные! – хмелея, орал он. – Кто в пищик[66] дует? Наддай!
Хлопнул крупного Акке по твёрдому плечу и, весело скалясь, опять заорал:
– Что, урман, выходи «На щипок»[67]! Не пугайся – не в смерть заломаю!
Парамон перевёл, Акке заухмылялся, взял у Радима мех, припал к нему надолго, отступил, снимая пояс, и собрал ремешком на затылке волосы.
– Эвон, честные! – загрохотал Радим. – Когда голова – конская задница! Да мы её сейчас заседлаем!
Обозные и стража загоготали. Акке повернулся к Парамону, тот, чуть потеплев глазами, перевёл. Урман засмеялся и быстро проговорил что-то.
– Чего крячет? – сжимая и разжимая кулаки, спросил Радим.
– Говорит – не раз на кабана выходил и этого завалит, – перевёл Парамон.
– Вот меткий! – засмеялся старшина. – Кабан, как есть кабан!
– Кабан лесу воевода! – не смолчал Радим. – Ну, где плясовая! Хватай!
Кто-то хлопнул в ладоши, остальные подхватили, возчик из новгородцев дунул в пищик.
Радим растопырил огромные руки, пошёл, пошёл боком по кругу и, сблизившись с урманом, словно припал на левую ногу, а сам резко скакнул вправо, охватил урмана поверх плеча одной рукой, вторую сунул вперёд – сковать туловище. Тот отступил одной ногой, налёг грудью, обхватил поперёк, и, пыхтя и ворочаясь, они под пищик и хлопанье многих рук затоптались на месте. Разошлись! Снова столкнулись, отбивая руки друг другу, наконец сошлись плотно и, стискивая каждый свой захват изо всех сил, сипели один другому в огненные от отблесков бороды.
– Наддавай, вятич! – орали владимирцы.
– Крутнись! – кричал Акке ражий новгородский стражник. – Крутнись, колода! – И вдруг, скидывая шапку и выскакивая, заорал ещё: – А ну кто?! Выходи!
– А я вот! – подскочил старшина.
И, кидая длинные тени, уже две пары завозились под дудку и хлопки перед костром.
Потом пили, пили много.
– Он славно ломает! А ты что не бьёшься ни с кем?! Пей! – свирепо гудел Радим, нависая над Годинко, на его рубахе местами проступила кровь от давешних порезов.
…Рядом сидел Акке с мехом, из-за костра Гуди орал в небо какую-то песню, за ним, переминаясь с ноги на ногу, плясал и дудел новгородец. Старшина пьяно сопел и мотал бородой не в лад.
– Почему, – бросив веток в костёр, спросил Парамон, – почему ты дал им браслеты?
Неждан, следя за поднимающимися в чёрное небо искрами, пожал плечами:
– Они отдали своё серебро. У меня было…
– Почему браслеты? Кто-то подсказал?
– Нет, – качнул головой Неждан, – их можно носить. Я неправильно сделал?..
– Всё в руке Божьей. Höfðinginn. Fólk mun fylgja þér. Так сказал Ингвар. Ты помнишь?
Неждан снова качнул головой, отрицая.
– Это значит – вождь, за которым идут люди. На севере браслетами одаряет воинов вождь, – проговорил Парамон, глядя в пламя. – На всё воля Божья… – Помолчал и добавил: – Ты теперь браслетодаритель – в ответе за них. Эта ноша тяжелее меча.
Неждан в этот раз кивнул согласно и молча уставился в ночное тёмное небо.
Утром солнце поднялось в облака, небо было серо и розово – как птичье веко. Дым от кострищ тонок и слаб. Над селищем висел дым другой, хлебный. Бабы с коромыслами пугались идти к колодцу, вокруг которого хмуро ходили тяжёлые от попойки обозные.
Голова у Годинко гудела, словно была горшком, лопнувшим у нерадивой хозяйки в огне. Он долго пил колодезную студёную воду. Она уже булькала в животе, но муть ни из головы, ни из кишок не вымыла.
Один из урман, тот, что был светлее волосом, лил на себя из бадьи воду и фыркал по-конски. Распрямился, глянул на Годинко и вдруг, тыча в свою грудь, сказал:
– Gudi, Gudi Matssen[68].
– Чего? – растерялся Годинко.
– Имя своё речёт. Да твоё спрашивает, – буркнул проходящий мимо новгородец.
– А-а, – кивнул Годинко и растревожил в голове муть. – Годин я, вятич.
– Gudi?! – радостно изумился урман. – Gudi! Gudi Yngri![69]
Заулыбался шире, отстегнул от пояса короткий нож и сунул Годинке в руки.
– Hér getur stríðsmaður ekki farið án hnífs![70]
– Ножом тебя жалует, – отозвался от воза брат Парамон. – Прими и отдарись.
Годинко смутился. Отдарка не имел. Замялся, но вдруг снял с шеи один из оберегов, что грелись на груди под рубахой, надел на урмана и отступил, говоря:
– Мать дала. Вот.
– Mamma. Eg skil. Takk, litli bróðir[71], – серьёзно ответил урман.
– Ты теперь ему брат, – сказал Парамон. – Стоять вам друг за друга. – И тише добавил: – Неисповедимы пути Господни…
Косолапый Сивко-возчик, обихаживая свою конягу, бормотал удовлетворённо:
– Ти-иша! Эвон, наш-то, щучья голова, не сплоховал – вятич!
У воза в новгородском конце сизый и мутный старшина ругался с купцом, рядом маялся, норовя прислониться к тюкам, Радим.
– Моих больше людишек! Потому долю в оружье и сбруе я большую беру! – выговаривал купец.