Парамон шагнул к воротам. Под забралом к нему тянули чёрные ладони измождённые бурые калеки.
Конные и полдесяток, чавкая в бессильной удержать их шаг земле, повернули к дымам, чадящим над владимирским и новгородским обозами.
Парамон ускорил шаг, промокшая холстина хлопнула на ветру, прилипла к ногам.
Увидав его с пристани, оба урмана, торговавшие мелочь ладейщику, заспешили следом.
Парамон догнал дружинников, когда они охватили навес полукольцом и, приподняв щиты, замерли. За их мокрыми спинами перетаптывались в грязи всадники.
Мужик с печёной рыбой прыснул в сторону, корявый возница отодвинулся от костра к телеге.
Мстивой приподнял рукой натянутую пологом рогожу, с неё полилась вода. Он без слов ткнул сапогом в замычавшего Годинку. Неждан вскочил на ноги.
– Кланяйся, смерд! Пади на колени! – зарычал на него Мстивой.
Ворочая головой, продрал глаза Радим. Соловей сел, быстро оглядел конных, морщины на его лице внезапно разгладились, он подобрался, как лисица перед броском.
От другого конца обоза, запахивая плащ, быстро шагал купец. Откуда-то от реки придвинулся владимирский старшина. Остальные обозные перемешались, сгрудились поодаль. Урмане было сунулись к Мстивою, но старшина удержал. Люди на пристани наблюдали издалека.
Брат Парамон прошёл сбоку, встал перед воинами и, глядя поверх их голов, спокойно поклонился конным. Затем так же спокойно, переведя взгляд на Мстивоя, поклонился ему. Поправил на груди крест и снова посмотрел на конных.
Радим, ворча, поднялся, Годинко съёжился, у его лица, словно вросшее в землю, маячило толстое колено Мстивоя.
Один из всадников быстро глянул на Соловья, его конь переступил с ноги на ногу, брякнула узда, а Парамон громко, чтоб слышно было у причалов, произнёс:
– Смиренный инок Спасской обители Парамон аз. Иду с провожатыми из Муромских лесов, где с благословения великого князя киевского Владимира искоренял поганую веру и нёс со братией слово Божие для приведения мери под руку князей русских. О том от церкви Успения Пресвятой Богородицы во Владимире на Клязьме несу письмо под печатью. А также послание от настоятеля Спасо-Преображенского собора Чернигова-Северского к митрополиту Киевскому Михаилу.
Всадники переглянулись, Мстивой отступил на полшага, его медвежьи глаза вцепились в Парамона, купец нервно затеребил конец пояса, старшина заворочал шеей и уставился на Парамона, словно увидел впервые.
Один из конных слегка кивнул головой и неожиданно тонким голосом сказал:
– Мерянского татя, что беды Чернигову творил, оставьте и ступайте в Киев.
– Тать, – ответил брат Парамон, – взят был на землях под рукой Владимира. Капище его уничтожено этими воями…
Всадник нетерпеливо поднял руку:
– Мы также под рукой великокняжеской! Здесь суду и быть.
Парамон, однако, молчал. На ветру хлопнул натянутый полог, стряхивая капли.
– Отчего молчишь?! – нетерпеливо выкрикнул всадник, резко и властно дёрнув рукой.
Брат Парамон ещё помолчал и только потом ответил, глядя прямо в сузившиеся цепкие глаза всадника:
– От лица Церкви говорил, ты её прервал, боярин. Сам ли? Что ещё сказать?..
Всадники переглянулись снова. Толпа у причалов зашевелилась.
Мстивой слегка подался к Парамону, который к нему даже не повернулся.
Боярин вновь вскинул руку, однако худощавый человек, сидящий справа на гнедом коне прямо как палка, его удержал и, слегка наклонившись, зашептал что-то.
Боярин задумался на мгновение, метнул взгляд на Соловья и ответил, словно распорядился:
– Лишь в установление правды хотели имать поганого татя для суда нашего. Но коли всё так, как говоришь, быть посему – везти его вам в Киев на великокняжеский двор, а чтобы не сбежал или не был отбит у вас иными разбойными людьми, или хазарами, или печенегами, в охрану с вами пойдёт полдесятка дружинных людей под началом полусотского Мстивоя. Завтра поутру выходите. Кормление дружинных за счёт обоза.
При последних словах купец было вскинулся, но боярин остановил его одним взглядом и добавил:
– Кормление считай мздой за обозный проезд по черниговским землям, по чину уплаченной боярину Гюряте Дивеевичу.
Парамон вновь поклонился и спросил:
– Дозволь спросить, Гюрята Дивеевич?
– Твой вопрос или Церкви? – вновь недобро сощурился боярин.
– Мои уста лишь ей принадлежат, а помыслы Господу, – спокойно глядя поверх бородатых дружинников, произнёс брат Парамон. – А что, черниговские земли полны хазар и татей?
– Хазарам укорот ещё князь Святослав указал. А в силе руки нашей пусть Церковь не сомневается, – поджал губы боярин и развернул коня.
Дождь закончился с закатом. Последние капли, скопившись на кромке натянутой рогожи, пламенели багряным. Низкие лучи, как всегда бывает после непогоды, казались ярче обычного, и на фоне тёмно-синих, густых, уходящих к востоку туч прибрежная зелень стала светлой, река заиграла множеством дробных белых искр.
Между Гуди и Акке сидел понурившийся Годинко и тихонько шевелил палочкой уголёк в костре, переживал, что испугался толстого колена Мстивоя. Искоса бросал взгляды то на Неждана, то на побратимов.
Брат Парамон что-то втолковывал урманам на их языке. Они оглядывались на Соловья, на городские стены, вставляли каркающие слова в его рассказ, кивали, выскребая из сырых бород вшей. Радим глядел туда, где белёные холстины убирали бабы во влажных, облепивших их груди и бёдра понёвах.
Под навес влез старшина, досадливо отогнал рукой дым.
– Иди сего до ветру своди, – буркнул он Радиму, кивнув на Соловья.
Радим было заупрямился, но старшина вдруг заорал на него так раздражённо, что Радим быстро вскочил и потянул Соловья за шиворот к воде. Тот не сопротивлялся, а только недобро ухмыльнулся, глядя Парамону в глаза.
– Это тебе не тати с дубьём! – ворочая шеей, зло заговорил старшина. – Это дружинные люди! Вой!
– Страшишься? – ровно спросил брат Парамон.
– Он правильно говорит… – заметил подошедший купец.
– А чего страшишься? – не обращая на новгородца внимания, вновь задал вопрос Парамон.
Старшина засопел, сильнее задвигал шеей, скребя бородой по кожаному нагруднику, и вдруг рявкнул:
– Страшусь! Страшусь! Мы кто?! Мы обозная стража, а это княжьи дружинные люди! Воины! Как курей нас передавят, если что!
– Так чего? – Парамон поправил на груди крест и скользнул взглядом по понурому Годинко. – Страшишься, что отбиться от них не сможешь, или того, что с дружинными людьми биться нельзя? Так не по княжьему велению боярин Гюрята к нам приходил. Да и не дружинные люди с Соловьём сладили, а вы…
– Ты крестом заслонился, урман, с тебя и спроса нет! – замахал руками купец. – А нам что? Пропадёт обоз в лесах, кто дознается?!
– Почему думаешь, что пропадёт твой товар в лесу? – не повышая голоса, спросил Парамон.
– А на что?! – вместо купца рявкнул старшина. – На что ещё с нами пять дружинных со зверем сим идут?! С полусотским! Где видано, чтоб пять с полусотским шли! Слепней от коней гонять?! Умыкнут того проклятого Соловья или прирежут и нас с ним, чтобы видоков не осталось!.. А у меня детей семеро!
Брат Парамон молчал, смотрел то на старшину, то на купца. Его непроницаемые ледяные глаза не выражали ничего. У него за спиной молчал вставший Неждан.
Купец то открывал, то плотно сжимал рот, словно удерживая переставшие помещаться за зубами слова.
Брат Парамон внезапно развернулся к Неждану и в упор спросил:
– А ты, у тебя есть что сказать?
Неждан от вопроса не вздрогнул. Он давно уже над ним думал, и никакого ответа у него не нашлось, кроме одного.
– По Правде делать – идти далее. – Неждан протянул Годинко руку и помог подняться. – Татя, что людей продавал сотнями и детей на капище резал, – от этих слов старшина опять задвигал шеей, – к великому князю. Чтоб всё их гнездо, за его спиной свитое, он вызнал и выжег. Кто не пойдёт со мной – его воля. Сам пойду.
– Кто не пойдёт, того дружинные копьями погонят… – пробормотал купец. – И завтра велел идти! Дорога-то дождём небось в кашу размыта…
– Дружинных не боюсь. За мной Правда, а за кем Правда – тот силён.
– С тем Бог, – поправил брат Парамон, вставая.
Серым, как сырая волчья шерсть, утром к обозам Мстивой привёл пятерых вчерашних воинов с копьями, щитами и топорами. Они выросли из речного тумана молча и так тихо, что вылезший из-под воза Годинко их заметил, только когда увидел перед лицом колено Мстивоя.
– Ты, холоп, урмана с крестом сюда, – хакнул он Годинке.
– Он не холоп. – Из-за воза вышел босой Неждан в своей холщовой рубахе, на которой вокруг дыры, зашитой обозными бабами, темнело так до сих пор и не отстиравшееся пятно его крови, пущенной Соловьём.
Неждан показал на нож свободного человека на поясе Годинко.
– Я говорить не велел, – тихо и страшно, как дальний гром, пророкотал Мстивой. И перевёл взгляд ниже.
На Неждане поверх рубахи желтел скрипучий пояс новой кожи, с левого бедра свисал меч в покоробленных ножнах.
Глаза Мстивоя зажглись звериным огнём, но каменные морщины лица не сдвинулись.
– Как смеешь, смерд! – глухо и потому ещё страшнее зарокотал он и задвигал огромными чёрными железными пальцами. – Кто опоясал?!
Дружинники за его спиной зашевелились. Неждан вместо того, чтоб отступить, шагнул к Годинко, поднял его с колен и взглянул Мстивою в лицо синими морозными глазами.
Мстивой распялил неожиданно красный в железной бороде рот и сжал круглый, как камень, кулак. Акке и Гуди с топорами без звука выступили из-за другого воза, трое дружинных молча развернулись к ним, подняв щиты. И тут послышался твёрдый, спокойный голос Парамона:
– Отрока Господь опоясал. Знаешь кого выше, Мстай-вой?
Мстивой грудью развернулся к Парамону, засверлил глазами и прогрохотал:
– Бог тот твой, не мой, урман!
– Это мы есть у Бога, а не Он у нас, – ответил Парамон спокойно и вдруг глухо зарычал по-урмански, подступая к Мстивою.