Созывая уже вставший на крыло выводок, подала голос кряква. Потянуло прохладной прелью.
У дороги лежала ветка, с одного конца замазанная глиной, под неё были положены три камня с кулак. Обоз проскрипел мимо, вниз к ручью, распрягать, греть каши, пока не стемнело. Мстивой, не сбавляя шага, скользнул по ветке глазами и впервые за четыре дня пути стянул с головы круглую подшлемную валяную шапку. Потный клок длинных сивых волос прилип к щетине, уже пробившейся на его покрытой длинными шрамами голове. Ветка ему верно говорила – на день пути ни спереди, ни сзади случайных людишек нет.
– Ваш-то, – снимая со своей лошади поклажу, указал бородой Радим в сторону ручья, где, обмазав жидкой глиной голову, Мстивой скрёб засапожным ножом щетину вокруг длинной пряди, – лоб бреет.
– Старых богов воин, – отозвался один из дружинных, снимая с воза торбу.
– Биться с кем собрался? – поинтересовался Радим.
– Он всегда биться готов, – ответил другой дружинный и тут же спросил: – Правду про вашего опоясанного отрока бают?
Радим задумался, почесал сначала коня, потом бороду и ответил:
– Где иному страшно жизнь положить, сей рычит и лезет. И столь велико в нём бесстрашие, что за ним следом лезешь и ревёшь… За ним идя, смерти не ведаешь…
– Говорят, он берсерк? – вставил, коряво выговаривая слова, дружинный урман.
– Не знаю кто, – ответил Радим, – но в сече жгуч, как стужа. Эвон чего имею! – В его руках булькнул мех.
Всё шло, как и должно, обозные мужики распрягли, напоили коней, натаскали хвороста. Дымы, в сумерках розовые, поднялись в густеющее небо, в котором только запад ещё и был светел.
Неждан кивнул Годинко и с ним вместе набрал хвороста и сучьев для отдельного костра. Брат Парамон этому удивился, хотя виду не подал. Удивился и Годинко – они всегда сидели за кострами владимирского обоза, а тут Неждан велел развести огонь чуть в стороне и, когда ветки затрещали, велел кликнуть Акке и Гуди. Брат Парамон уже сидел рядом и безмолвно наблюдал. Урмане подошли, неся от возов торбы с пшеном, вяленой рыбой и мех. Когда Годинко принялся возиться с горшком, норовя подставить его к углям так, чтобы каша не подгорела, Неждан тихо попросил Парамона:
– Отче, переведи, чтоб невидно проверили топоры и щиты с шеломами под рукой держали.
Парамон посмотрел на Неждана, однако перевёл. Урмане переглянулись, уставился Годинко.
Неждан помолчал, почесал по-отцовски под шапкой и тихо, словно кто мог подслушать, вымолвил:
– Мстивой сей все дни пути не на лес зыркал, всё обочь дороги смотрел. И я за ним смотреть стал. Сколько путников мы на дороге встретили сего дня? – вдруг спросил он Годинко.
– Не было никого…
– Не было, – повторил Неждан. – А сейчас на бугре у сосен ветка на камнях положена не сосновая, свежая – кора ещё не усохла. И по всей дороге таково – то камни чудно да неприметно свалены, то ветки заломлены, то деревья грязью мазаны. И всё на эти приметы Мстивой смотрел…
Парамон сделал знак рукой подождать и перевёл урманам.
Гуди почесал бороду и что-то проговорил.
– Он спрашивает, – перевёл брат Парамон, – почему сегодня тебя это встревожило, почему не раньше?
– А раньше перед ночлегом никогда примет не было сих, и сам пусть посмотрит, где стоим. Впереди ручей, с боков лес, дорога что на север, что на юг в гору идёт. Будь я тать, здесь бы ждал.
Акке выслушал перевод, осмотрелся, словно увидел поляну впервые, и согласно покивал.
– Как стемнеет и огонь прогорит, ночевать от костра отползёте, – снова сказал Неждан.
– А ты? – спросил Годинко.
– К Соловью под воз.
У возов комкавшему шапку владимирскому старшине что-то говорил Мстивой, на его сизой голове темнела длинная царапина. Старшина покивал и, не поднимая взгляд выше Мстивоевой бороды, поклонился. Рядом с ними мялся Радим.
– Что он ему говорит? – насторожился Годинко.
– То сейчас сведаем, – отозвался Неждан.
К ним, булькая мехом, с улыбкой шагал Радим.
– Gudi! Grautur logar![78] – подхватился вдруг Гуди.
– А? – не понял Годинко.
– Каша твоя горит, – перевёл ему Парамон.
– Эвон, – Радим сел рядом с Акке, – кашу спалил, щучья голова! Да не кручиньтесь, други! Есть чем горелое приправить! – Он снова булькнул мехом. – Зверь-то, – заговорил тише Радим, мотнув головой в сторону возов, – старшине велел на вторую стражу ночью дружинных своих ставить. Наверное, чтоб жиром не заросли… Так они пить-то всё оттого не могут… Хотя уже изрядно хлебнули… – Радим снова повертел в руках мех, словно проверяя, сколько осталось. – Да мы-то не дружинные люди! Не нам ночью стоять! А? – Он хлопнул Акке по плечу.
– Пей с водой, – шепнул Неждан Годинке.
Тот кивнул, потрогал, совсем как Гуди, свою молодую бороду и вернулся к обжегшему пальцы горшку с кашей.
Мстивой издали внимательно смотрел на их костёр.
– Годин, – сказал Неждан, глянув на Мстивоя, – пошли со мной под воз пожитки стлать, ровно и ты там спать будешь. Да каши черпни нам в тряпицу, мы там повечеряем.
Когда стелили нехитрую постель под телегой, Годинке казалось, что взгляд звериных, тяжёлых, как кулаки, глаз раскалывает ему череп, чтобы вызнать спрятанные мысли. Но когда они принялись есть, Мстивой развернулся и пошёл к лесу, наверно, оправиться.
Он и правда зашёл за кусты, развязал гашник[79], а когда облегчился, обернулся на стан, где в сумерках горели рыжие костры, и быстро шагнул дальше в темнеющий лес, даже ветка не качнулась.
Пройдя глубже, туда, где стволы ушли далеко в небо и огромные кроны сгустили под собой почти ночную темень, огляделся. Из-за стволов вышел человек, которого Мстивой заметил не сразу. Мягко ступая, он подошёл близко, и Мстивой буркнул ему:
– На второй страже в дозор дружинные встанут. Сколько вас?
– Два на десять, – хрипло ответил человек. – Боярин что новое велел?
– Тут я тебе велю! – глухо рыкнул Мстивой.
Человек промолчал. Мстивой ещё зыркнул по сторонам, где шевелились тени, и продолжил:
– Мало вас. Дружинных со спины берите, всех одним временем, по два, а то и по три человека на каждого. Если из луков стрелами, то не враз убить можно, а пораните – крик поднимут, весь стан всполошится. У воза с Соловьём я буду.
– Как тебя людишки мои узнают?
– А узнай!
Человек опять промолчал. Перед внутренним взором Мстивоя пронеслась картина, где лежит он у воза среди прочих, побитый в ночи татьими дубинами. Он сапнул, как конь, и сказал:
– По Перунову знаку пусть узнают. Я без шелома буду.
И переложил длинную прядь с затылка к виску.
Человек кивнул.
– Ступай, – приказал ему Мстивой, развернулся и пошёл туда, где приплясывало уже не рыжее, а ало-жёлтое пламя обозных кострищ. Уже знал Мстивой, что сделает на рассвете, – принесёт Перуну две жертвы: урмана и щенка!
И вдруг легко стало! Это ведь Перун! Перун-отец посылает меч!
Годинко, после того как они с Нежданом повечеряли да накормили Соловья, блестевшего глазом, всё никак не мог устроиться под возом. Неждан лежал рядом тихо, словно ему не было дела до того, что где-то за полночь стан начнут резать и крушить дубинами и топорами.
– Мы под возом чтоб из луков не посекло? – наконец шёпотом спросил он Неждана.
– Не будет луков, – едва слышно ответил Неждан и замолчал.
Годинко, так и не дождавшись продолжения, вновь беспокойно заёрзал и опять спросил:
– Почём знаешь?
– Ты и сам знаешь, – шепнул не сразу Неждан. – В потьмах из луков бить наверняка не выйдет – стан всполошится. Стража в щиты встанет. Тихо резать начнут. Я бы такое содеял. Соловья береги.
Неждан отвернулся, подтянув к себе меч ближе. Его тревожили только дружинные.
Если они пойдут бить обозную стражу, то и татей не нужно – сомнут и вырежут оба обоза – Парамон сказывал, научены. Но тогда не убрал бы их Мстивой в дозор от возов. Оставил бы посерёдке… Стало быть, дружинные не в сговоре. А вот Мстивой… Сей всё знает. И делать-то что?! Побьют тати сколько-то людей! А как защитить? Если предупредить, так людишки хоть и всполошатся, а всё равно не составят возы в круг. Того Мстивой ни купцу, ни старшине сделать не даст. Они боятся его. И если не сей ночью, то в другую всё одно вырежут подчистую всех. Только не угадаешь в какую, сторожко делать всё будут.
Неждан втянул носом холодающий воздух. Пофыркивали кони, сочно топча густую, уже покрывающуюся росой траву, болтали у потрескивающих костров обозные, пахло кашей.
«Почему я должен о сём думать, о людях, о том, как защитить их? – вопрошал он у себя мысленно. – Почему я?!»
Вопрошал, у себя ответа не находя! Скакали перед лицом отблески костров, лес вставал за ними тёмный и молчаливый.
И хотя лежал неподвижно, так что думалось Годинке, что он уже уснул, мысли его метались, и не знал он, кого спросить сейчас и получить ответ.
«Почему я, почему?! – вновь улетал его вопрос в пустоту и темень, и казалось, что уже не будет на это ответа, когда в самом вопросе ответ всплыл: – Почему я? Почему, Господи!»
И это последнее слово, образ, до того не появлявшийся в его мыслях ни разу, пришедший внезапно, вдруг дал покой, уверенность, и дальним эхом прозвучал голос брата Парамона, твёрдый, как утренний свет: «За кем Правда – с тем Бог».
Акке вскочил на крик, оборвавшийся в хрип, который не пробудил, а воздел его на ноги. До того, как сон слетел с глаз, он уже стоял на одном колене, прикрывшись щитом и держа топор. Рядом, также не снявший спать подшлемной шапки, однако не надевший кольчугу, щитом закрывался Гуди и, не двигаясь, глядел во тьму брат Парамон.
Как и сказал Неждан, они отползли от костра, когда пламя догорало, и теперь закрывались щитами то ли от темноты, то ли от отсветов почти затухших огней.
– Быстро! – вдруг сказал Парамон. – Один к возу с Соловьём, другой к кострам, до которых успеет, и веток в них! И начинайте орать!