Неждану думалось, что он уже старик. Торчали вдоль дороги рыжеющие ломкие стебли репейников, бывшие зелёными, толстыми и сильными побегами ещё весной, почти в то же время, когда Неждан вышел из дому. Слишком много ему пришлось передумать и пережить за такой короткий срок. Куда больше, чем, может быть, даже его отцу за всю жизнь. Он внутренне замолчал и уткнулся взглядом в скрипучий обод подводы.
Над ободом покачивалась нога в стоптанном сапоге, наполовину прикрытая подолом некогда чёрной и прочной, теперь же истрёпанной, потерявшей цвет холстины.
– Кто думает, что он знает что-нибудь, – произнёс брат Парамон, – тот ничего ещё не знает так, как должно знать; но кто любит Бога, тому дано знание от Него. Господь и с сей ношей даст сил справиться, если на дорогу к Нему вышел.
Неждан не ответил вслух, но подумал: «А куда к Нему идти? На север, юг, на восток, на запад?! Тяжело…»
Парамон, словно подслушав мысли, произнёс:
– Когда вышел в путь к Богу, то нет дороги, ведущей не к Нему. И каждый следующий шаг на ней легче предыдущего.
Неждан оторвал глаза от обода, посмотрел на Парамона, тот слегка кивнул и, поморщившись, повернулся отогнать мух и напоить раненых. На растущих вдоль дороги берёзах серёжки, ставшие коричневыми, казались высохшими. Заклубилось далеко на небе, как шерстяной завиток, полупрозрачное облако. Догнал Годинко, неся полшапки тугих, сочных ягод.
Соловей тяжело думал. Вековечный лес обступал его с двух сторон. Лес-даритель, лес-благодетель, родитель, лес – бог. Казалось, метнись с воза, и окажешься под плотным покровом живых крон, и всё – он укроет, защитит. Не зря ведь кормлен горячей живой кровью столько лет. Не зря страшные духи, его составляющие, впитывали, чтобы стать сильнее и благоволить к людям рода, тот ужас, который вместе с жизнями жрецы исторгали из жертв, приносимых на священных камнях и в дубравах.
Только между лесом, кровом, между Соловьём и тенистым покоем дубрав сейчас встали люди. Чужаки. Славяне, волнами некогда накатившиеся с запада, решившие, что постигли лесные тайны, но не умеющие отличить шёпота божества от простого трепетания осины.
Он презирал, внушал им страх, ненавидел их, продавал сотнями. Хотя поначалу хватал везде, куда мог добраться под пологом леса, как щука из глубин подбирается к плотве, только для жертв.
Глупцы под предводительством урмана с крестом, ведомые дикой силой мальчишки с морозными глазами, пусть и разорили его большое гнездо, до других не добрались. А такие были по дремучим чащам. И в каждой – серебро. Только этим знать о том не надо.
У этих на серебро можно было пробовать обменять просто жизнь, у тех, кто выше них, за серебро можно взять жизнь в почёте.
Телегу тряхнуло на корневище. Толчок отозвался в поколотой ноге тупой болью, в затягивающейся молодой тонкой кожей дыре на месте глаза зачесалось, будто в несуществующий глаз попала соринка.
Раненый дружинный, рядом с Соловьём лежащий на возу, разлепил в тяжёлом полусне сухие растрескавшиеся губы и тяжело вздохнул. Глупый недоросль, на котором неуклюже брякало понавешанное оружие, всем совал ягоды.
Лес вдруг качнулся, зашумел, в нём крикнула птица, и в этом был благосклонный ответ замшелых чащобных богов на мысли, что рождались под давно завшивевшей шапкой, отороченной лисьим мехом.
Стало больше попадаться селищ. Поля далеко отодвинули лес, хлеба стояли тяжёлые, готовые к жатве. По дороге, ставшей шире, скрипело множество возов. Куда-то гнали бессчётно скота, и в обе стороны текли, текли люди.
Брат Парамон, прихрамывая, шагал рядом с конным Нежданом, которого заставил сменить старую рубаху на новую, купленную в одном из селищ, и ехать верхом. Рядом с тщательно расчёсанным Акке верхом на лошади севшего на воз Гуди ехал, выставив напоказ нож, горделивый Годинко.
– Ти-иша… – усовестил свою лошадёнку, когда они въехали на долгий пологий холм, корявый возница. – Днепр, – натянув поводья, ткнул он кривым пальцем вперёд.
Казалось, кто-то пролил на равнину широкой дугой серебро, и теперь оно, источая прохладу, дрожало под слабеющим осенним солнцем, а ночью должно ровно светить яснее месяца.
После въезда в тесные посады, где возницы отгоняли кнутами мальчишек и собак, меч Парамон велел спрятать на возу, под торбами, урманам и Годинке туда же сложить оружие, оставив только ножи на поясах – для еды, и спешиться.
Купец завернул своих к новгородскому подворью, а после, поговорив с Парамоном, пропал в толпе, как камень в траве. Владимирский обоз, едва пробираясь по заполненной народом улице, потащился вверх, к княжьему подворью.
Чем дальше от посадов, от внешних стен скрипели возы, тем меньше воняло кожевнями, рыбой, дёгтем, скотиной. Чёрный дым кузниц отступал перед сизыми дымами кухонь. И отовсюду неслись другие запахи: хлеба, пота, мочи, яблок, навоза – запахи человеческой жизни.
Вдоль гомонящей улицы, крытой деревянными плахами, чёрными и растрескавшимися, торговали с прилавков и из заплечных кузовков. Тучи мух вились над рыбами, свиными головами и разделанными телячьими тушами, пестрели расписные мисы и рыжие горшки. Люди, одетые в грубо крашенные рубахи, выменивали скудные излишки своего тяжкого труда на земле: муку, яйца – на верёвки, соль или валяные шапки. Терема за крепкими тесовыми заборами вставали выше. Брехали псы. Шли оборванные и добротно одетые, мелькали понёвы, наборные пояса, опушённые шапки.
Годинко вслед за урманами и Радимом пялился на молодух и девок в лентах. Урмане, вертя головами, цокали языками – город был богат. Конечно, ножи и мясо были нужны всякому, но только в богатом городе будут покупать расшитые ткани, тиснёную кожу и украшенную медью и серебром конскую сбрую.
Неждан оторвал взгляд от стоявших в лавке жёлтых, коричневых и даже красных сапог, только когда ступил босой ногой в нечистую, вонючую яму.
Город был непонятен, тесен.
Связанный Соловей, трясясь на возу, безучастно смотрел на спину возницы в выгоревшем зипуне.
Миновав большие красные ворота с резными столбами, у которых переминалась дружинная стража, обоз свернул влево и вдоль частокола добрался к другим, неказистым, серым и широким.
Владимирский старшина, ещё скособоченный после удара дубиной у ручья, с трудом кланялся и толковал что-то мелкокостному, вертлявому, добротно одетому человеку, возникшему между двух стражей из дверцы в воротах.
Акке зевал и вертел головой, а Соловей пристально присматривался к вертлявому вновь обрётшим быстроту зелёным глазом. Парамон безмолвно дождался, когда обоз въехал наконец в ворота, велел стоять и пропал в дальнем конце обширного двора, по которому сновали куры, псы, и девка гнала свинью.
– Ты, смерд, – резко выкрикнул вертлявый человек, прежде чиркнув взглядом по урманам, затянутому в проклёпанную хазарскую стёганку Годинке, сидящему меж ними Соловью, привалившемуся к кольям стены черниговскому дружинному и босому, в испачканных в вонючей жиже портах Неждану, вставшему чуть в стороне, у их сложенной в кучу поклажи. – Почто стал? Ты, пошёл таскать, собака!
Серые люди уже копошилась у возов, где возвышался Радим, и старшина на палочках с зарубками сверял количество стаскиваемых в клеть тяжеленных пахучих кругов воска.
Неждан осматривал вытоптанный двор, по которому стелился жирный дым поварен, высокие, прочно уложенные брёвна терема со слепыми оконцами, но понял, что кричат ему, только когда слева мелькнула, целя в лицо, резная палка. От внезапности отдёрнул голову, палка больно ударила в плечо. Не думая, взвившись яростным синим вихрем изнутри, он коротко, без замаха, пнул вертлявого в живот.
Тот, хакнув, согнулся, силясь вдохнуть, распялил рот и, звеня привешанными к поясу ключами, завалился набок. Засучил ногами.
Годинко тревожно дёрнулся, глянул на осклабившихся урман и тоже заухмылялся. Соловей стрельнул глазом по валяющемуся сипящему человеку и едва заметно удовлетворённо хмыкнул чему-то.
Мужики у возов, разинув рты, остановились и разом смолкли. Владимирский старшина дёрнулся, заворочал шеей, рябой Радим, вытаращившись, запустил в бороду пятерню. Толстая баба, высунувшись из поварни, всплеснув руками, застыла, заохав. Из-за возов, расталкивая мужиков, показались вооружённые стражники. Брат Парамон, шагая так широко, что чёрная холстина, развеваясь, мела оборванным подолом конский навоз, отпихнул бабу и, схватив под мышки всё ещё пучащего глаза и хватающего ртом воздух человека, поставил на ноги. Завизжала под навесом свинья.
– Ты! Ты!.. – заплёвывая куцую бородёнку, зашипел, отдуваясь и извиваясь в руках Парамона, человек. – Руки! Руки отрублю!..
Акке, оскалившись, схватился за поясной нож и шагнул вперёд, за ним твёрдо двинулся всё ещё бледный Гуди, у них за спинами маячил красный, разом взопревший Годинко. Соловей неподвижно наблюдал.
Стражники, сжимая топоры, уже были рядом. Парамон быстро скосил глаза на одного из них и вдруг пихнул ему человека. Тот, звеня ключами, уцепился за руку с топором. А Парамон, не оглядываясь, шагнул вперёд и, окатив Неждана холодным взглядом, слегка поклонился и громко произнёс:
– Великий князь Владимир Святославович требует тебя. Вели своим людям вести так же татя – мерянского боярина Соловья Одихмантьевича.
Через двор к ним порывисто шёл сухощавый человек, чьё лицо над серебрящейся бородой было твёрдым, как корень. Чёрная холстина была чиста, белый клобук[81] спускался длинными ушами на грудь, в тусклом солнечном свете блеснули вышитые на них золотом кресты.
Он резко выставил вперёд руку, пахнущую воском и ещё чем-то густым и сладковатым, которую брат Парамон смиренно облобызал, окинул быстрым взглядом урман, Годинко, задержался на Соловье и просверлил чёрными глазами Неждана, которого ещё колола изнутри игольчатая ледяная дрожь. Обернулся к стражникам, властно вымолвив:
– Ступайте.
И, больше на них не глядя, выговорил Парамону на быстром языке и стремительно ушёл.