Сбитый Нежданом, отпихнув дюжего стражника, зло глянул из-под бровей и, брызгая слюной, пошёл кричать на замерших холопов. Стража ушла следом.
Парамон каркнул урманам, те из кучи скарба принялись вытаскивать плащи и оружие. Акке, покопавшись, вынул из торбы тёмно-жёлтые, почти коричневые штаны и протянул Неждану. Парамон повернул рассечённое лицо, холодно говоря:
– Порты переодень, опояшься и… обуйся. – И отошёл к дружинному.
Годинко, подлетев сбоку, плюхнулся на землю и принялся стягивать сапог.
– Нет, – затягивая гашником порты, остановил деревянным голосом Неждан. – В лаптях пойду.
Скрипнул жёлтым ремнём и поправил на боку меч в покоробленных ножнах.
Акке и Гуди, уже обвешанные оружием, стояли в синих плащах. Акке провёл по бороде рукой, блеснул браслет. Годинко, путаясь в топорище, пытался схватить их скарб одной кучей.
– Оставь, приберут, – сказал, распрямляясь, Парамон.
К ним через двор подбежал плюгавый неподпоясанный лысеющий человечишко и, избегая глядеть в глаза, низко склонился.
– Снесёшь куда указано, – мотнул бородой Парамон на торбы и щиты. – Что пропадёт, они с тебя спросят. – Он указал посохом на урман и прокаркал им что-то.
Акке протянул руку дружинному, помог подняться, тот натужно выдохнул и кивнул.
– Идём далее, – вымолвил Парамон.
Неждан дёрнул за ворот Соловья, толкнул за шагающим почему-то к воротам Парамоном. Акке поддерживал дружинного.
Преющий пуще прежнего Годинко пошёл следом.
Выйдя, свернули. Вдоль частокола торчала увядающая осенняя трава.
У главных ворот Годинко ещё раз подивился красным столбам, изукрашенным ровной, без огрехов резьбой, и дружинным, казавшимся, как эти столбы, несокрушимыми. Крыльцо за вытоптанным двором и вовсе походило на вход в Ирий[82].
Там тоже стояли два кольчужных стража с мечами в ножнах багряной твёрдой кожи.
Парамон шёл через двор не останавливаясь. Сновала челядь, топтались под навесом кони, хрустели сеном.
Чёрной птицей Парамон поднялся по ступеням. Неждан ещё раз пихнул Соловья, чьи связанные за спиной руки налились кровью, и, пройдя меж покосившихся на Неждановы лапти и меч стражей, прошёл в исколотую узором тесовую дверь.
В темноватых широких сенях качнулись, осыпая сажей дубовые балки, светильники. Парамон шагнул дальше – туда, где гудели многочисленные голоса, брякали гусли и откуда тянуло съестным. К широкому проходу в обширную светлицу. Свет падал там косыми лучами из часто и высоко прорубленных окон.
Перед проходом, когда усадившие дружинного на лавку урмане и Годинко пристраивали топоры и длинные ножи меж другим сложенным оружием, Парамон оттеснил стреляющего глазом и комкающего губы Соловья, склонился и тихо сказал Неждану:
– Будь собой, сыне. – Глянул на лапти и кивнул чему-то. – Будь собой.
Неждан заглянул в глаза на рассечённом лице, пристроил меч рядом с топором Годинки. Отнимать пальцы от скрипнувшей рукояти не хотелось. Синий холод кольнул изнутри затылок.
Толкая Соловья, он шагнул за Парамоном в светлицу.
Свет косым лучом тронул серую тафью и плечо Парамона, и от этого казалось, они осеребрились.
Вслед за Нежданом, держащим Соловья за ворот, вошли оба урмана. Шагнул ставшими враз деревянными ногами и Годинко.
Шагнул и остановился. На него обрушились гомон, смех, дребезжание гуслей, стук роговых и глиняных кружек, собачье рычание и скулёж, когда кто-то поддал сапогом прямо в собачью свару.
Проскользнул холоп с блюдом, пробежали девки.
Годинко сглотнул, а Парамон, склонившись ещё ниже, уже говорил туда, куда и смотреть было страшно.
Гомон постепенно стихал. Годинке казалось, что все сидящие здесь за длинными столами упёрлись в него взглядами, и кровь сначала схлынула у него с лица в грудь, а потом горячо прилила обратно. Увидев, как качнулись, кланяясь, спины урман, поспешно склонился и он.
Парамон, закончив говорить, отступил чуть в сторону, серебро луча на его плече и тафье погасло. Неждан увидел зеленоватые, пронизывающие, как рассвет пробивает мглу, глаза, тонкий, чуть кривой нос, твёрдый рот и русую с проседью бороду. А потом уже золотой обод на лбу и свисающие с него по бокам лица, переливающиеся туманом подвески из белых мелких камешков.
Соловей в его руке дёрнулся, осел на колени и вдруг зацокал громко:
– Суда, великий княць! Суда от тебя! Справедливоцти!
Неждан потянул его, силясь удержать, но Соловей обвис так, что затрещал ворот.
– Я – боярин! Одихмантьева роду! Под руку твою мерю приокцкую привецти лелеял!
Неждан дёрнул сильнее, но Соловей, валясь всем телом, полз и рвался. Ворот врезался ему в шею, пустая глазница побагровела.
– Справедливоцти! – захрипел Соловей ещё раз.
– Справедливоцти! – захрипел Соловей ещё раз.
Князь не двинулся, только чуть качнулись туманные подвески. К нему повернулся сидящий по левую руку сухоликий седеющий человек и внятно, чтоб слышал каждый, произнёс:
– Негоже смерду лапотному боярина связанным держать. Вели смерда наказать, княже.
Несколько бород за столами согласно закачались. Снова загудели голоса. Акке и Гуди шагнули вперёд.
Сидящий справа от князя ширококостный старик с перстнями на огромных пальцах метнул на кивавших цепкий, колючий взгляд и отставил кружку. На его толстом предплечье замерцали серебряные браслеты.
У Неждана вздыбились на затылке волосы и синие круги пошли перед глазами.
Годинко захолодел.
Князь, так же не двинувшись, кинул в сторону старика взгляд, быстро вернул его на Неждана, перевёл на сипящего, извивающегося Соловья, и тут, поклонившись, заговорил брат Парамон:
– Княже, дозволь ещё молвить?
За столами кое-где опять загомонили, старик заёрзал, взялся за кружку, опять блеснули браслеты.
Князь вдруг по-рысьи мелькнул глазами, сжал губы, но, словно справившись с собой, поднял руку и ровно, но так звучно, что было слышно каждому, вымолвил:
– Говори.
Парамон распрямился и произнёс:
– Сей мерянский боярин многие беды содеял и торговли заколодил. Есть он тать и тёмный волхв. На потребу своим бесовским богам людей твоих по капищам резал. А иных многих продавал хазарам, ещё рыщущим по степям и перелескам. А вот на чью сие потребу, свою ли только, то, княже, тебе судить. О том, что правду говорю, именем Господа нашего клянусь! Но вели мне видоков звать.
Соловей, переставший дёргаться, вывернул зрячей стороной голову и ненавидяще смотрел с колен на Парамона. Сухолицый, сидящий по левую княжью руку, упёр взгляд и задвигал желваками. Из-за княжей спины выдвинулся монах, тот – в белом клобуке, и шепнул князю в подвеску.
Снова по-рысьи двинув зрачками, князь проговорил:
– Велю.
Сухолицый оглянулся, монах ответил ему сверху пристальным взглядом. Сухолицый, отворачиваясь, с кем-то досадливо перемигнулся.
Парамон поклонился, сделал шаг спиной к проходу. Неждан подтянул наконец Соловья.
Парамон поддерживал тяжело ступающего черниговского дружинника. Неожиданными за их спинами оказались кланяющийся новгородский купец и не знающий, куда девать руки, владимирский старшина.
– Вот люди сии. И все, что стоят пред лицом твоим, – свидетели бед, творимых в землях под твоей рукой.
Сухолицый вдруг задрал бороду, так что стала видна толстая шейная гривна, и воскликнул:
– Дозволишь ли, княже, чёрным людишкам на боярина клепать?!
По столам опять пошёл гул и движение.
Огромный старик потемнел, дёрнулся телом, перегнулся над кабаньей печёной ногой, почти метя на ней жир бородой, и пророкотал, заглядывая сухолицему в лицо и тыча в урман пальцем:
– Сих воев смердами зовёшь?!
– Они урмане, кто знает? За серебро всё скажут…
Последние слова утонули в глухом ропоте, донёсшемся с лавок, к которым Годинко стоял ближе.
Там сидели люди с затвердевшими вмиг лицами. Один резко встал, на его щеке бордовел уродливый, как толстый червяк, шрам. Вскакивая, он опрокинул кружку, брага, шипя, потекла на пол.
Однако, усмиряя гнев, склонил, словно набычил, голову и прокаркал с урманским выговором:
– Мы клятвы, боярин Путята, не нарушали! За что так говоришь?!
– Они за побратимов нам! – загудели за тем же столом чисто по-славянски. – Под одним стягом рубимся!
Князь сидел молча, как притаившаяся рысь, до поры прячущая свирепость за мягкой кошачьей повадкой. Жили только его, подмечающие каждое слово, пронизывающие глаза.
«Будь собой», – вдруг вспомнилось Неждану, и вместо меча, лежащего на лавке у входа, он направил начавшую вздыматься в нём глухую синь в слова.
– Они не бесклятвенны, – неожиданно громко сказал он, глядя в княжьи глаза.
– Что лаешь, собака! – взвился Путята. – Княже, вели я сам псу рот заткну!
– Тут я решаю, – всё так же ровно проговорил князь. – Ты, говори, – сказал он Неждану. – А ты, Сигурд, сядь. Боярин Путята в твоих клятвах не сомневается. Так, боярин?
Сигурд так же резко, как вставал, сел, в кружку ему уже лили брагу. Путята заёрзал и кивнул. Огромный старик справа от князя удовлетворённо задвигался.
Неждан, не отпуская Соловья, поклонился, тронув рукой доски пола. Распрямился.
– А что раньше так низко не поклонился? – спросил князь, следя за Нежданом как за воробьём – по-кошачьи.
– Брат Парамон учил, – ответил Неждан, пристальнее рассматривая князя, – власти низко кланяться, коли лик её будет не только человечий, но и Божий. Нет власти не от Бога.
Старик провёл по бороде рукой, сдвинул морщины, едва заметно кивая.
Князь снова по-рысьи метнул по столам взгляд. Некоторые согласно загудели.
– Крещён? – сощурился князь.
– Идёт к Богу, ибо во всём идёт до конца, – ответил за Неждана брат Парамон.
Князь склонил чуть набок голову и спросил:
– Так кому они клятвенны? – И рысий огонёк вновь мелькнул в его зрачках.
– Мне, – твёрдо ответил Неждан. – А я только что твоей, сиречь Божьей, власти кланялся.