канные шрамами люди. Оба урмана и Годинко шагнули за ним. Купец уже ловко сидел за столом напротив, среди расшитых кафтанов и густых бород.
По столам опять понесли сытники, горячую птицу, булькающие меха. Зазвенели струной гусли.
Ни князь, ни воевода на Неждана больше не смотрели. Только Путята сверлил широкую спину в холщовой рубахе.
Из горницы тенью вышел Парамон.
Переговариваясь, ухмыляясь, чавкая, множество человек уставилось из-за стола на Неждана, на лапти.
Один из них каркнул по-урмански, другие грохнули хохотом.
Гуди подался вперёд, Годинко схоронился у него за спиной. Другой, указывая костью, что-то добавил. Неждан глянул ему в лицо начавшими помимо воли леденеть зрачками.
Тот, с бордовым, как червяк, шрамом на щеке, Сигурд, гаркнул сначала по-урмански, а потом ломано спросил по-славянски:
– Ты воин?
Вперёд шагнул Акке, взял со стола роговую кружку, заглянул в неё, вытянул пальцем волос, молча поднёс к губам. Но пить не стал, протянул вперёд, на предплечье у него тускло сверкнул браслет. Сигурд молча смотрел на Неждана, а потом вдруг ткнул своей кружкой в кружку Акке так, что брага качнулась, расплескалась, шипя, и выпил. Те, кто сидел ближе, загомонили, полезли стучать своими чашами и резными ковшами. Гуди подпихнул к столу Годинку. Огромный дядька с детскими глазами и соломенными усами под сломанным носом совал ему наполненный коричневатой пеной резной ковшик, гудя по-славянски чисто:
– Выпей с нами! Славно…
Владимирский старшина топтался сзади.
– Не пьёшь. Почему? – спросил вдруг сидящий рядом с Сигурдом седеющий человек.
Неждан помолчал, рука дёрнулась почесать по-отцовски затылок, помочь выскрести из головы правильные слова, но он её сдержал и тихо ответил, глядя в чарку, что сунул ему Акке:
– С живыми всегда выпить успею. Как пить с теми, кого уже нет?
– Мёртвые не возвращаются, – проговорил седеющий.
– Вернуть не смогу, – так же тихо ответил Неждан. – Помнить – буду.
Перед глазами встал запрокинувшийся назад лучник Девятко, захлёбывающийся собственной кровью, смятые, исколотые дружинные из Чернигова и глубоко сидящие под каменным гладким лбом пытливые глаза Ингвара. В груди словно пробежала позёмка.
Седеющий проницательно посмотрел на Неждана и проговорил:
– Возьми Öl, протяни в воздух, и те, кто перешёл Bifŕst[87], выпьют с тобой.
Делая глоток колючей влаги, Неждан вспомнил слова вышедшего Парамона: «Не пей эль чистым».
Годинко уже сидел за столом между Гуди и огромным дядькой, старшина пристроился с краю и всякий раз, прежде чем глотнуть из кружки, ворочал шеей и оглаживал бороду. Акке сидел в гуще урман.
– Зачем стоять? – проговорил Сигурд. – Садись, где место есть.
Неждан нашёл глазами пространство между людьми и втиснулся.
Едва сев, услышал над собой:
– Куда впёрся? Тут я сиживал!
Развернувшись, Неждан выбрался и, не поднимая головы выше серебряной застёжки, сколовшей зелёный плащ, ответил:
– Прости, не видел.
Шагнул в сторону. И тут же получил твёрдый тычок в грудь.
– Навозом, поди, лавку извозил!
Неждан поднял взгляд на кудрявую бородку, на пухлые кривящиеся губы, но в глаза заглядывать не стал.
Вновь, в который уже раз за сегодня, в нём шевельнулся огромный морозный зверь. Он борол его в себе, сжимая в кулаки задёргавшиеся пальцы, смотрел внутрь себя.
Сидящий справа урман, жующий сытник, недовольно на них покосился, седеющий ткнул Сигурда и показал глазами. Но Неждан того не видел, всё внимание его было на готовой вот-вот пробиться наружу крепнущей ледяной ярости.
– Что встал? Лавку оботри – и пошёл, пёс!
Услышал ещё Неждан и наконец поднял взгляд на молодое, брезгливо сморщенное лицо.
– Пшёл…
Слушая наставления от здоровенного дядьки, как надо пить, Годинко понял, что-то произошло, когда Гуди вскочил через лавку и, толкая привставших людей, полез туда, где взметнулся зелёный плащ.
Неждан не сдержался. Помимо воли его рука врезалась в презрительно кривящиеся губы, а ноги бросили вперёд – добить!
За столом зашумели, зацокал седеющий, отмечая скорость и силу удара.
Неждана обхватили поперёк тела чьи-то руки. Он ощерился, обернулся.
Морщась от боли в незажившем плече, его держал Гуди и говорил, говорил по-урмански.
Расталкивая воинов, шагнул брат Парамон, схватил Нежданово лицо в ладони, заслонил всё вокруг и произнёс.
– Здесь я. Это я, сыне. Я. За мной иди. Мы идём сейчас…
Неждан заворочал глазами, как ослеплённый молнией. Один из воинов поднял на ноги того, в зелёном плаще. Кровь залила ему бородку, испачкала плащ.
– Смерд!.. – зашипел он и полез за ножом.
– Сядь! – вдруг рявкнул Сигурд. – И пей меньше.
– Вишь, – сообщил Годинке дядька, – укоротили-то боярыча! Славно…
И схватил за понёву пробегавшую мимо девку с блюдом.
За происходящим, уперев, будто во хмелю, в обширную грудь бороду, с высокого стола с одобрением наблюдал старый Добрыня.
И только сейчас Годинко заметил, что князя с ним рядом нет, нет и многих других за столами, и женщин почти не осталось.
Как кнут, резко мимо столов прошёл боярин Путята, а за ним плыла дева в узорчатом уборе.
Парамон увёл Неждана к проходу, в потёмки сеней.
Князь вошёл в низкую тёмную клеть, словно подбирающийся хищник. В качнувшийся огонь светильни жилистый мужик совал железный прут. Потел в кольчуге стражник, и сопел дородный человек в тафье на лысеющем черепе. Огонь дёргался, качался, коптил рывками. Воняло мочой, блевотиной.
Черниговский дружинный, сидящий у стены на лавке, дёрнулся встать. Князь пытливо ждал, пока тот через боль распрямится и поклонится. Мужик оглянулся и вновь принялся водить прутом в огне.
В углу что-то завозилось, дверь опять раскрылась скрипя, пламя подскочило.
Парамон ввёл Неждана.
– Жги, – коротко приказал князь, водя глазами по лицам, как рысь.
Мужик выволок из угла в худосочный свет оконца связанного Соловья, неторопливо разорвал на груди рубаху. Сдёрнул вниз и приложил к плечу горячий прут.
Соловей зашипел, задёргался, но рта не раскрыл, и глаз, горящий ненавистью, не зажмурил.
Чадно завоняло жжёным мясом.
У Неждана пробежала по спине ледяная дрожь, охватила затылок. Парамон сжал его ладонь.
Князь, однако, к Соловью даже не повернулся. Вперился взглядом в дружинного и тихо прорычал:
– Кто идти с обозом велел?
Дружинный, бледный от боли в израненном теле, от этого рысьего взгляда сглотнул:
– Боярин Гюрята с иными городскими старцами. Сначала татя забрать хотел. Когда монах сей не дал, велел Мстивою, полусотскому, нас с обозом вести.
– Мстивой… – повторил князь, то ли вспоминая, то ли запоминая. – Дальше!
– Мстивой тот завёл по дороге в засаду. За татей бился… Дружинных они первых порезали…
– А ты? Что ж ты жив?
– Монах отбил… – отвёл глаза дружинный. – А Мстивоя, – глянул он на Неждана, – сей окоротил.
Князь мазанул взглядом по лицам и вдруг, затрепетав носом, выхватил из огня прут и ткнул им Соловья в плечо. Потом в лицо, в грудь!
Завоняло палёным волосом. Соловей ощерился, завозился и взвыл.
Князь, чуть не рыча, уже почти исступлённо, наотмашь бил его дымящейся железкой. От каждого взмаха за ней тянулся тяжёлый сизый чад. Соловей забулькал, словно подавился, и завалился набок.
Пляшущий огонь делал лицо князя страшным, то выхватывал его из тени, то бросал обратно во тьму. Неждана опять затрясло, Парамон ещё крепче сжал его руку.
– Гюрята! Гюрята… – дико вращая глазами, шипел князь.
Мужик спокойно отобрал у него остывающий прут и, наклонившись над Соловьём, равнодушно сказал:
– Сомлел, княже.
– Жги! – крюча пальцы, как когти, зарычал князь.
– Опять сомлеет… – вступился лысый.
Князь втянул носом смрадный воздух, дёрнул головой и вдруг, будто сбрасывая звериную личину, ровно распорядился:
– Дружинного лечить, кормить и к гридям. Соловья до завтра выходи. Вы – со мной.
Не дожидаясь, вышел. Брат Парамон потянул Неждана из чадного, вонючего пространства, освещённого блёклым, как бельмо, оконцем и розовым, как нарыв, огнём.
Князь шёл резко и в то же время мягко. Неждан смотрел на его спину в тусклой синей рубахе, на разметавшиеся без обруча волосы, вспыхивавшие то медью, то сединой, когда на них падали отсветы, и думал, что князь сей как река – летом лежит в берегах, поблёскивает, а по половодью рвёт с корнем ветлы в два обхвата…
Пока шли переходами и ступенями, княжий терем казался пуст, словно чуяли все, что сквозь державную личину готов прорваться зверь.
Низкую дверь в бревенчатой стене князь не открыл, а словно бы оттолкнул.
Впрыгнул в светлицу, как в логово. Метнулся к окну, к столу, снова к окну и, замедляясь, заходил, заходил, сел.
Дверь опять отворилась и, тесня Неждана с Парамоном, вошёл старый Добрыня. Обстоятельно расположился на лавке и только после спросил:
– Кто?
– Гюрята! Гюрята! – зашипел, опять скрючив пальцы, князь.
– Это из черниговских. У мерян по погостам кто?
– Сомлел пёс! – почти выкрикнул князь. – Не выдал!
– Сам сомлел или ты примучил? – спросил в упор Добрыня.
Князь затрепетал ноздрями, закривил в ярости губы.
Добрыня тяжеловесно повернулся к Парамону и приказал: – Сказывай.
Парамон поклонился, дверь опять отворилась, тихо вошёл тот монах в белом клобуке, смиренно уткнул седую бороду в грудь.
– Кто, княже, по твоим землям в мерянской стороне воровству людей потворствовал, не ведаю. Не соглядывать ходил – слово Господне нёс, – холодно начал брат Парамон.
Князь цепко смотрел ему в рассечённое лицо.
Парамон же, не отводя взгляда, продолжал:
– Но по одним погостам меря дань исправно возит, по многим другим – плохо. То обозы обратно отобьёт и в лес заворачивает, то сам погост пожжёт. Отчего так?