– Славно… – ответил огромный Буревой, поднимая свои детские глаза. – Славно Руси с таковыми быти…
Как уснул, Неждан не помнил, что снилось, тоже упомнить не мог – мелькало многое. От этого проснулся тяжёлым. Но Годинке было ещё тяжелей.
Гридница воняла осевшим дымом и остывшим жиром. За раскрытой дверью рассвет был по-мышиному сер и тих, пока его не разворошил горластый петух. Неждан пихнул Годинку, тот замычал. Хотелось по нужде и смыть с лица липкую паутину снов.
Двор уже не был пуст. Окончательно изгоняя предутреннюю мглу, нарастали звуки и ворочались тяжёлые запахи. Сипели меха в распахнутой, рдеющей и горячей утробе кузни. Собаки тёрлись у поварни, сочащейся дымом и съестными парами.
Обходя фыркающих у бадей с водой воинов, холопы тащили дрова, торбы, мешки.
Неждан, оправившись у выгребной ямы, опустил в кадку у гридницы голову в немую холодную воду. Резко вскинулся, вымывая из неё хмель, а из волос вонь нужника. Вода тусклой вереницей взлетела вверх, опала, промочив рубаху на спине, побежала по лицу и бородке.
– Славно… – пыхтел рядом Буревой, выплёскивая на обнажённые плечи целые пригоршни.
Кривой шрам на его груди посинел.
– А что, – вдруг поворотил он к Неждану свой детский взгляд, – ты босый бьёшься?
Неждан потёр было одну краснеющую ногу о другую и хотел, как обычно, уткнув подбородок в грудь, отмолчаться. Но вчерашние мысли, мысли о себе самом, о княжьем поясе, к которому сейчас был пристёгнут меч, о силе, внезапно наполняющей руки морозной несокрушимостью, гудели под вихрами до сих пор. И никакая студёная вода их вымыть не могла.
Будто вороний крик в пустое небо, подбрасывала память в голову лязг железа, боль, крики, исторгаемые им из людей! Нет, не из людей – из врагов! Уважительные взгляды урман, перешёптывания обозных за спиной, одобрение в обычно холодных глазах Парамона – всё плыло перед внутренним взором. Но главное – мгновение мольбы, мелькавшее в глазах всякого, перед кем он ледяной стеной вставал со жгучим, как мороз, мечом, решая, жить сему человеку или стать хладным, как его собственная в этот миг душа.
Сам собой Нежданов подбородок поднялся вверх, и теперь он молчал, глядя Буревому в глаза.
Тот мигнул.
– Всегда босый, – отозвался за спиной Годинко, тусклый, как это утро над частоколом.
– В заморье, – отфыркиваясь и протягивая мокрую прядь длинных волос между ладонями, заговорил Рёрик, – после дождя воины бьются в одном сапоге. Чтобы не скользить. Упираются босой ногой в грязь. Только им это не помогло… – осклабился он в конце, что-то вспоминая.
– Слыхал я, от дедов слыхал, – сказал значительно Буревой, утираясь посеревшей от давних потов рубахой, – бывали вой, что босы рубились оттого, что от Матери Сырой Земли силу брали…
Рёрик, Годинко и ещё несколько воинов слушали. Буревой замолк.
– Ну? – не выдержал Рёрик.
– Славно. Славно бились… – слегка растерянно ответил Буревой.
Рёрик фыркнул в мокрую бороду.
Позже, сидя в гриднице, Неждан перебирал серебряные грани бляшек, унизавших княжий пояс.
К очагу проскользнул холоп – худой отрок немногим его самого младше. Неловко удерживая в руках поленья, осторожно поклонился. Исподволь бросил взгляд на пояс, рукоять меча и по-мышиному завозился над углями и пеплом.
Этот покорный поклон, затаённая насторожённость почему-то всколыхнули в памяти слова Буревого… Мать Сыра Земля… Даже от неё сила…
Неждан распрямился и, глядя поверх возящегося в золе холопа, вышел на двор.
Там, уперев в утоптанную землю ноги, прочно стоял огромный Буревой, держа только тяжёлый некрашеный щит. Двое кружили вокруг. Тот, что был с копьём, вдруг метнулся, с боку целя Буревому в неприкрытые щитом рёбра. Не сходя с места, Буревой крутнулся, отбивая копейное жало, и тут же, ошеломительно быстро для такого огромного человека, подлетел к копейщику, толкнув его щитом в плечо так, что тот покатился по земле. А Буревой уже ринулся на другого, взмахнувшего мечом. Припал внезапно к земле, накрылся щитом и, оказавшись у ног своего противника на коленях, резко распрямился, толкая его щитом вверх. Меч плашмя бессильно стукнул по некрашеным доскам. А Буревой всё давил щитом вверх, кромкой под бороду, в самую челюсть. Потом отступил и, опуская щит, пробасил:
– Эко ты меня чуть не достал! Славно…
Воины у стены зацокали. Гуди даже хлопнул в ладоши. Годинко, подстёгнутый этим хлопком, вдруг крикнул:
– Научи! Дядька Мал, научи!
Буревой заморгал по-детски, ища глазами Рёрика, заозирался.
Рёрик посмеялся и выкрикнул:
– А и научи! Только чтоб славно!
– Славно? – растерянно переспросил Буревой.
– Иного не надобно, – строго ответил Рёрик.
Воины вокруг заухмылялись. Сигурд пролаял по-урмански, и все, ещё посмеиваясь, принялись разбирать щиты, палки и тяжёлые тупые копья.
Неждан, не зная, что делать, пошёл к Годинке, который топтался вокруг Буревого.
Жёсткая рука легла ему на плечо. Он развернулся. С тяжёлого, будто вытесанного из бревна, лица на него смотрели тусклые глаза. Рот, скрытый в такой же тусклой бороде, проскрежетал:
– Ты. Со мной пойдёшь, на кулаках.
Годинко, бросив взгляд на длинные, тяжёлые руки говорившего, поневоле хоронясь, шагнул за Гуди. Воины замолчали.
Неждан, не мигая, долго смотрел в глаза заговорившему, потом тут же сел и без слов принялся развязывать тесёмки лаптей, которые обул ещё в гриднице, дабы сохранить тепло от зябко шарящего по двору ветра.
Сигурд вклинился между Нежданом и покачивающим длинными руками воином.
– Прокша, – твёрдо произнёс он.
Прокша перевёл рыбьи глаза на Сигурда и прогудел, осклабившись, из бороды, как из омута:
– Не тревожься, сотник. Потешно буду бить…
Сигурд дёрнул шрамом на щеке, но ответил спокойно:
– Он потешно не сможет. Для таковых убить проще. Готов?
Неждан, уже босый, молча встал. Прокша помолчал, поводил головой и ушёл в сторону, как окунь перед щукой.
Воины между тем, разбившись на пары, заглушили все звуки грохотом сталкивающихся щитов, лязгом, сопением и выкриками.
Огромный Буревой-Мал, не зная, с чего начать, вертел перед Годинко щит.
Постояв, Неждан подобрал лапти, отошёл в сторону, чтобы не мешать. Присел было на сложенные у стены, предназначенные на дрова, не расколотые ещё колоды. Посмотрел, как ловок с топором Рёрик, как борется Акке с раскоряченным новгородцем, и вдруг, решив что-то, вывернул из поленницы колоду посучковатее, вытянул её перед собой на прямых руках и замер. Воины, расходясь, кивали друг другу на него бородами.
Ветер разметал вихры, защекотал глаз волосками. Неждан не дёрнулся, колода в руках не качнулась, только ноги стали мёрзнуть. Он потоптался и опустил колоду со стуком обратно. Руки не устали, но зачем, подумал, зачем упражнять их, коли Мать Сыра Земля силу и так даст.
Сев, он степенно обул лапти. Брат Парамон резко развернулся и ушёл в тёмный зев крыльца, от которого безмолвно наблюдал за тем, что происходило на дворе.
В тереме Путяты утро началось, как всегда, с хлебного запаха. Ещё затемно, при лучинах хлебная Веляна, огромная, осыпанная мукой, ставшей розовой от отсветов углей, баба, месила поднявшееся тесто, похожее на её колыхающиеся телеса. По переходам сновали дворовые люди, и в боярской горенке засвистали птицы.
Чиж порскнул из белёсого света подворья во мглу перехода и, оглянувшись, схватил своей лапкой за руку проходившую мимо статную девку. Вышивка на её груди оказалась перед его глазами, а там, под ней, пылала горячая со сна кожа.
Девка оторопело остановилась, чуть не вскрикнув. Чиж шикнул и, притянув вплотную, зашептал на ухо, обжигаясь о её крутое бедро:
– Боярышня просила… да так, чтоб боярин не прознал… воину молодому, что мерянского волхва на княжий двор приволок, весточку снести. Слышала, поди. Меня стража от ворот погонит, а ты передай. Вот… – Он, оглянувшись, высунул из-за пазухи белый шитый плат и ткнул ей, касаясь, будто ненароком, тугой груди. – Как пойдёшь по торговым рядам, сверни к княжьему терему, только никому не сказывай… Боярышня просила… Да скажи, что ждать будет, как огни погасят, тут, на подворье, где сено. Поняла ли? За то бисера отсыпать велит… А скажешь кому, сам с тебя спрошу.
И отшатнулся в темь. Юркнул по лестницам на мужскую половину.
Шумила сидел на лавке мутный. Измятые мысли в его голове были похожи на воду, сморщенную ветром. Дверь, тихо скрипнув, отворилась, в неё просочился Чиж, держа перед собой кружку с ядрёным квасом. Шумила перевёл на него взгляд. Чиж часто закланялся, подвигая кружку вперёд, в самые руки.
– Почто, смерд, ломишься? – шершаво вытолкнул Шумила языком изо рта слова.
– Прости, боярич, – вновь закланялся Чиж, – да боле не к кому…
Шумила принял кружку, хлебнул. Смывая горечь и дрянь, квас укатился по горячим кишкам вниз. Пил долго, до конца, вздрагивал горлом.
Чиж следил за ним не мигая, а когда Шумила допил, закивал, задрожал пальцами, словно не зная с чего начать, затоптался. И, махнув прозрачной рукой, дробно начал:
– И я, и пращуры мои, не гневись, боярич, роду вашему служили. Ваш позор и наш…
Шумила заворочался. Чиж упал на колени, приговаривая:
– Не гневись, дай сказать… Боярышня с чернавкой весть муромскому смерду передала… Твой позор и мой…
Шумила ещё заворочался, зашарил зачем-то рукой по столу.
– А кому сказать?.. Сам вспомни – боярин Путята тебе вчера что говаривал? Отступись от смерда, он князем обласкан… А смерд один позор учинил, а сейчас другой удумать хочет! Я прознал, холоп муромский, как огни потушат, к боярышне придёт…
Шумила дёрнулся вскочить, но изломанное хмелем тело не послушалось, ещё и Чиж, обхватив ноги, заизвивался внизу.
Глаза у Шумилы покраснели сильнее, он выдавил:
– Сестру запереть! Чернавку – сечь, смертно!
– Погоди, боярич! – завозился Чиж. – Погоди, боярышне не говори. Упредить может…
Шумила наконец встал, отпихивая Чижа, и просипел: