– Там ровно есть кто…
– Пёс, – коротко ответил Неждан и добавил властно: – Веди.
Годинко кивнул, шагнул в темноту, в которой стены и крыши угадывались только благодаря костру, что горел за углом, у красных ворот княжьего терема. Чуть не за каждыми запертыми по ночному времени воротами взбрехивали, перекликаясь, псы. Дымы, не поднимаясь в беззвёздное небо, стелились в сырые потёмки дворов. В отдалении слышались трещотки мужиков, бродящих до петухов по двое, – пугать городских татей.
Годинко вёл вдоль длинного тесового забора, впереди коптил в каганце над воротами постоялого двора огонёк. Неждан оглянулся: что-то и ему показалось за спиной, но он только дёрнул головой – кто мог угрожать? Соловья князь казнил, он – опоясанный воин, о нём город шепчет, и идёт он к той, на которую иные взглянуть не смеют, а его она сама зазвала.
Годинко свернул за угол и вдруг охнул коротко и сипло, и тут же на Неждана сверху навалилась, смердя хриплым дыханием, тяжесть, и яркая вспышка разорвалась перед глазами, прежде чем подоспела боль от жестокого удара, пришедшегося в скулу. Он взвыл, попробовал вскинуть руки, но тот, что навалился сзади, обхватил крепко. Неждан дёрнулся опять, за маячившим перед ним человеком ещё один свирепо пинал распростёртого Годинку. И лёд, жестокий и синий, сковал все чувства, и канул в бездне разом проснувшейся в нём неистовой пурги тёплый образ податливой боярышни. Только ярость, только она бушевала во всём теле, подавив и боль, и зов плоти!
Не глазами, звериным чутьём он уловил, как в него вновь летит кулак, и, отдавшись крепкой хватке державшего, остервенело выбросил вперёд обе ноги. Попал. Почувствовал, что попал, раньше, чем затянутые в новые сапоги ноги врезались с хрустом в пятно лица.
Звуки, запахи накатили сильнее, но отчётливее прочих Неждан чуял ставший ему давно знакомым запах крови и, не медля, саданул головой назад, вырвался из хватки, развернулся, ударил рукой, попал в пустоту, охнул оттого, что в грудь ему вбился твёрдый, как дубина, кулак. Но всё равно прыгнул в темноту, достал-таки рукой. За спиной застонал Годинко, и Неждан развернулся туда, налетел на встающего человека, опять сбил ногой на землю, споткнулся и, падая, вцепился в того, что топтал лежачего Годинку. До горла не достал – пальцы сомкнулись на чём-то твёрдом, гранёном.
По улице загремели трещотки, псы уже не перебрехивались, а исходили лаем на привязях, за ближайшими воротами загомонили, там загорелся факел.
Тот, в кого Неждан вцепился, дёрнулся, отскочил. Двое других вслед за ним, спотыкаясь, прянули во тьму. Ворота распахнулись, из них выскочили псы и вывалилось несколько человек с кольями и факелами над головами. С неба посеялся дождь, мелкий, холодный и липкий, как пот на лбу у больного. Годинко стоял на четвереньках и бессмысленно водил головой, роняя с лица кровь. Неждан озирался, скалился, дико крюча пальцы навстречу каждому. Прибежали ещё мужики, за их спиной кто-то кричал ломким, прыгающим по стенам, как отблески красных огней, голосом:
– Держи! Держи их! Тати!
А потом Неждан отбивался от собак, от тычущих в него жаром и дымом факелов и кольями. Вдруг что-то обрушилось сверху, и накрыла тьма.
Очнулся. Болели стянутые за спиной руки, пробрала сырость. Свет, пустой, как взгляд сквозь бельма, через щели в неплотных жердях шарил по скрюченному на гнилой соломе Годинке. Воняло мочой. Болела скула. Неждан открыл рот, двинул челюстью, шевельнул пальцами. Из ладони что-то выпало. Он обернулся рассмотреть. Серебряная застёжка плаща, её он сорвал с того, до чьего горла не смог дотянулся, и в ярости стиснул так, что из ладони не выпустил ни когда били, ни когда вязали. Он сел, нашарил её и стиснул вновь. Подкатывала тошнота, болели рёбра, и гудела голова.
На ноги их вздёрнули час спустя. Рук не развязав, вытолкнули на подворье. Годинко, не удержавшись, свалился от тычка в раскисшую от дождя слякоть. Встал с трудом, лицо у него распухло, разбитым ртом он выговорил:
– Куда волочёте, люди?
– Двигай, – коротко ответил ему городской стражник.
– Да куда ж?
Стражник молча ткнул древком копья в спину, к подводе.
Тряслись в ней недолго, но и того хватило – люди оборачивались, шептали в спины, как вчера, только сегодня шепоток полз змеиный. И некоторые шли за подводой следом в распахнутые красные ворота княжьего терема.
Дождь сеялся с серого неба. Темнел частокол. Ворона, скакавшая под стрехой княжьей конюшни, была похожа на скомканную промокшую тряпку. На крыльце, за тусклыми нитями льющейся с крыши воды, стояла укрытая светлой шкурой лавка, по бокам топтались два гридя с багряными щитами, серебрилась борода княжьего монаха Анастаса.
Годинку стянули с воза, вдавили коленями в грязь. Неждан извернулся, слез сам. На колени его никто не ставил, и он смотрел, как собирается, укрываясь от мозглого дождя рогожами, толпа из горожан, и простых, и богатых. Как крутится глупо щенок на прелой груде вываленной из конюшни соломы. Серый мех новой шапки слипся и завонял сырым зверем.
В толпе переминался рябой Радим, владимирский старшина тут же ворочал шеей, натёртой разбухающим воротом стёганки.
– А за что судят? И не городские старцы… – пробасил Радим.
– На нём пояс вишь какой? – ответил человек с клочковатой бородой. – С таким поясом он одному князю подсуден. Да только княжья гридь неправды творит, а им всё спускают, а как человек не княжий, так судят жестоко. Вот и сей княжий… Недоволен честно́й народ таковыми судами…
Толпа прибывала, гудела, в ней появились гриди. Буревой-Мал и Рёрик не отпускали от себя Акке и Гуди, запахнутых в потемневшие от влаги синие плащи. Переспрашивали, властно перебивая любого.
По двору, битый Нежданом третьего дня, прошёл тиун. Обменялся взглядом с остроносым щуплым холопом, тёршимся у стремени боярина Путяты. Вышел князь, Путята и другие нарочитые мужи слезли с коней, ступили на волглую землю.
Но Неждан видел не шевеление досужей толпы и даже не по-рысьи устраивающегося на лавке князя.
Рядом с крыльцом стоял брат Парамон, и дождевые капли, похожие на слёзы, текли по его страшному шраму.
Смотрел на него Неждан исподлобья оттого, что выше подбородок сам собою не поднимался, хотя толпу оглядывал свысока, перед ней вины за собой не чуя.
Князь наконец сел, из-за его спины выдвинулся Добрыня, Путята с достоинством вышел из толпы и встал у ступеней крыльца, под стреху. Поклонился и тихо, чтоб слышали только князь и Добрыня с Анастасом, вымолвил:
– Народ киевский шумит, что де князь опять своему человеку неправду попустит…
Князь смотрел на Неждана молча и не отрывая то расширяющихся, то сужающихся зрачков. Только губы у него сжимались плотнее.
Неждан не шевелился, дождь усилился. Потяжелевшие капли били по и так отсыревшей насквозь рубахе. Годинко поник, словно на него навалили всю тяжесть неподъёмного, как мокрые овчины, холодного неба.
Добрыня покашлял, скосил глаза на вдруг задёргавшиеся княжьи пальцы и тихо прогудел, склонившись:
– Ты, княже, прежде чем с них за заявленную стражей вину по Правде спросишь, вели мне свидетелей звать.
Князь, словно с усилием отведя взгляд от своего багряного пояса, охватывающего Нежданов стан, скривил и без того плотно сжатые губы и будто через силу кивнул.
Добрыня повернулся к Анастасу, давшему широким рукавом знак городской страже. Толпа раздвинулась, и из неё вышли двое. Тот, что был в худых опорках и длинной крашенной крапивой рубахе, сразу бухнулся на колени в лужу и комкал колпак, сорванный с жидких, криво обрезанных волос. Второй шапку снял степенно, поклонился князю в пояс и, распрямившись, всё глядел на Путяту, проведя ладонью по обширной лысине.
– Сказывай, – велел Добрыня.
– Дубыня, купец со Старой Горы. Мои дворовые люди и домочадцы скрутили татей сих. – Он показал рукой на Неждана и подрагивающего Годинку. – Передали ночным сторожам, что кликнули городскую стражу.
– Как знаешь, что они тати? – прошелестел грек Анастас, едва заметно нажав на последние слова.
Путята переступил с ноги на ногу.
– Их таковыми люди кричали, – ответил Дубыня, опять кланяясь князю, но косясь на Путяту. – Они народ били, чтоб пограбить…
Толпа заволновалась.
– Они били? – громогласно переспросил Добрыня.
А Анастас снова прошелестел бесстрастно:
– Если они били, отчего у них лица биты? Ты ответь, – ткнул он острым, как колышек, перстом на так и стоящего на коленях рядом с Дубыней мужика.
Тот дёрнул кадыком под серой бородёнкой и заговорил, комкая колпак:
– Били… Ёрш я, со товарищи ходил по Старой Горе с трещоткой сторожем. Ночью… А как в ночи татем кого-то огласили, товарищ побёг стражу звать, а я на крик. А там сей… – Ёрш мотнул бородой на Неждана, – людей бил люто…
– Пса зверь сей, – вступил вдруг Дубыня, отмечая рукой высоту пса, – такого пса с моего двора насмерть рукой удушил!.. Пока его колом не уходили!
Князь задёргал рукой сильнее, закомкал губами и качнулся вперёд, как хищник.
– Так каких людей бил? – не обращая на Дубыню внимания, опять спросил Ерша Анастас. – Дворовых или прохожих?
– Того не ведаю, – задёргал мокрой головой Ёрш. – Но бил люто! Как есть – зверь!
Анастас искоса бросил взгляд на брата Парамона.
А Неждан стоял, не веря ушам! Он напал?! Напал бить и грабить?!
Его передёрнуло, словно изморозь кольнула кожу на спине, захолодила живот, и замерзающим синим взглядом он провёл по окружавшим лицам. Упёрся во взгляд Парамона и не опускал глаз, понимая, что если отведёт, то не сдержит начавшейся в ладонях яростной дрожи, провалится в жестокую пургу неистовости.
Князь же зажёгся! Принялся вставать, однако сделал усилие – усидел. Только выдавил тихо и страшно:
– Куда… Куда шли в ночи?
И тут же за ним вслед Добрыня загрохотал мимо стоящего как столб Неждана содрогнувшемуся Годинке:
– Куда шли?!
Неждан вдруг двинул головой, подступил к Годинке и, не имея возможности поднять его связанными за спиной руками, словно заступил собой и, преодолевая подступающую ярость, вымолвил: