– То не мы… Нас грабить хотели.
Толпа зашумела, задвигалась, заворчала, срастаясь из разных людишек в плотный, живой, недобрый ком.
Князь ударил по лавке, вцепился в покрывавшую её шкуру. Годинко выполз из-за Неждана на коленях и заговорил от страха часто:
– Он правду говорит! Люди! Сии со псами потом выбежали, после того как Неждан нас от троих отбил!
– С одного я сорвал, – сказал Неждан и, чуть повернувшись боком, неловко выбросил из ладони серебряную застёжку от плаща.
Она пролетела недалеко и упала в жёлтую, исхлёстанную дождём лужу.
Анастас быстро сошёл с крыльца под дождь, выхватил из лужи массивную, с узором застёжку, отёр ладонью и показал надвинувшейся толпе и Дубыне.
– Не моих людей, – замахал тот руками. – Нам не по чину…
Монах вернулся под навес, держа застёжку перед собой, показал князю. Добрыня заинтересованно склонился, а Путята, бросив косой взгляд, опрямил спину и дёрнул бородой.
– Искать чья, – всё так же негромко проговорил князь. – Пока ищут, сих в поруб. На мой двор. Пояс… – При этих словах среди гридей началось шевеление, князь цепко оглядел толпу и продолжил: – Пояс княжий не снимать, пока вина не доказана.
Дождь между тем вновь посеялся мельче, а за крышами, где-то над рекой, проглянул среди тёмных туч кусочек светлого неба. Двое стражников надвинулись на Неждана и Годинко, Дубыня с Ершом ушли в толпу. Сама толпа задрожала и, только что бывшая единым телом, начала на глазах превращаться в отдельных людей, хотя пока и не расходилась.
Неждан вновь нашёл глазами безмолвного Парамона и зацепился за его взгляд как за соломину, ибо почти утопал в волнах ярости.
Стражник уже вздёрнул Годинко на ноги, уже встал с лавки князь, как вдруг, раздвигая народ плечом, вперёд вышел красивый человек, придерживая на груди зелёный плащ. Боярин Путята при этом окостенел спиной и замер.
А человек поклонился князю, потом вновь сплотившейся в одно целое толпе. Князь, не садясь, наставил на него взгляд.
– Дозволь, княже, говорить?
Князь кивнул, но так и не сел.
– Ты сыскивать велел, чья застёжка с плаща. Моя, княже, – Шумилы Труворовича. У меня ночью отнята, из-за угла. Не лицом к лицу!
У Неждана пошли перед глазами синие круги, лицо Парамона стало расплываться, словно он видел его через лёд, и держал перед взором только благодаря тому, что вспоминал шрам, чистый, как холодная вода, взгляд и слово, только одно слово: «Сыне…»
Князь вновь вцепился в Неждана глазами, а Шумила продолжал:
– Тому свидетель есть! Дозволь звать, княже?
Князь опять кивнул и сел. Грек Анастас метнул взгляд на Парамона, неотрывно смотрящего на Неждана, которого начало уже заметно потряхивать. Годинко вновь безвольно опустился на колени. Дождь прекратился. Откуда-то сзади толпы выдвинулся невысокий широкий воин с узловатыми твёрдыми руками и тусклым рыбьим взглядом.
– Прокша?.. – недоумённо выдохнул стоящий среди гридей Буревой, Сигурд нахмурился, а Рёрик что-то быстро зашептал по-урмански Акке.
Прокша поклонился и встал молча.
– Ну! – не выдержал Добрыня.
– Я свидетель, – проскрежетал Прокша. – Сии тати ночью из-за угла навалились. Били насмерть. Но ножей вынуть не успели. Народ киевский подоспел.
Толпа при этих словах зашумела, а так и не развязанный Годинко в отчаянном порыве сумел вскочить на ноги и выкрикнул:
– Я узнал тебя! То вы там и были! Ты Неждана сзади держал. А меня боярич топтал!
– Твоё слово против моего, смерд?! – вдруг вспыхнул Шумила. – Псы и воры!
Анастас бесстрастно смотрел на задышавшего часто князя, Путята скосил на него же глаза, а Добрыня наклонился и прогудел:
– У него есть право доказать. Поединок. При честном народе.
Князь с мгновение посидел, потом встал, словно вспрыгнул, и возгласил:
– По Правде за бесчестье при всём честном народе спросить можно, и поединок укажет, кто виновен, а кто прав. Вас здесь татями огласили, – князь указал рукой на Неждана, – ваше право – просить поединка. Кто будет биться?
Годинко сглотнул, а Неждан, не бросившийся на всех этих гудящих, как улей, людей только благодаря тому, что здесь был брат Парамон, кивнул и сделал шаг.
– Выходи, Труворович, – не без удовлетворения провозгласил старый Добрыня. – И выбирай, как слово своё перед народом отстаивать будешь.
– Свободным боем – на кулаках и борьбой, неоружно, – быстро ответил Шумила. – Только мне не с руки со смердом биться. – Князь при этих словах сощурился, словно запоминая, Путята провёл по бороде рукой, а Шумила, этого не замечая, продолжил: – За меня Прокша выйдет. Правда допускает.
Буревой нахмурил лоб, Рёрик крякнул и мотнул головой. Прокша тускло осклабился.
Стражник, раздёргивая узел верёвки, стянувшей Неждану руки, бормотал:
– Ты, как развяжу, в середину не выходи. Ладони да запястья три и руками подёргай, затекли, небось. Вам пока ещё отступные черты проведут… Расходись маленько. Только Прокша сей по всему Киеву кулаком известен… Ну, иди вон к тому краю.
Сняв наконец верёвку, он подтолкнул смотрящего только на так и не двинувшегося с места Парамона Неждана туда, где из толпы в передний ряд выступили Гуди, Акке, Рёрик, возвышался Буревой и тёрся, не решаясь к гридям подступить вплотную, рябой Радим. Владимирский старшина маячил позади него.
Двое других стражников взгромоздили Годинку на подводу и, встав спиной друг к другу, под пристальным вниманием толпы, чавкая сапогами, отсчитали по семь шагов в разные стороны. Остановились и провели в грязи две длинные отступные черты, заступить за которые хотя бы одной ногой считалось поражением.
Толпа оживилась, загомонила, сжалась тесней и подпихнула Радима так близко к гридям, что он разобрал, как скороглазый урман по-славянски чисто спросил у Неждана:
– Одно скажи, Шумила ложь говорил?
Неждан слышал всё словно издалека, внутри него постепенно, пока ещё тихо, но необоримо и властно нарастал рёв, издаваемый нарождающейся яростью. Такой дикой и жгучей, какой, пожалуй, ещё не бывало. Из-за этого всё, что ни говорилось, всё, что ни звучало вокруг, доносилось до ушей и становилось понятным не в первую, а во вторую очередь. Только запахи он слышал хорошо и резко – воздух пах дымом и то ли людьми, то ли животными.
Он поводил головой, нащупывая слова обратившегося к нему Рёрика, нащупывая глазами его лицо, и выдавил:
– Лгал. Всё лгал.
А потом, переведя уже теряющий осмысленность взгляд на Гуди, не заботясь, поймёт ли тот по-славянски, выговорил:
– Годинко правду сказал…
Развернулся вновь к Парамону, опять зацепился за него взглядом и последнее, что услышал в этом мире гудящих людей, каркающих ворон, лающих псов и фыркающих коней, был знакомый, но сейчас уже не вспоминаемый голос.
Радим подобрался к Неждану ещё ближе и, тыча твёрдыми волосьями бороды в ухо, задышал:
– Бей не только в скулу или грудь… По руке бей. Поперёк, в становую жилу…
А после Неждан слышал только то, что звучало в мире поединка, в котором никого, кроме двоих, не было.
Нет, был. Третий. Сейчас будто бы чужой брат Парамон.
Как толкнули на середину, Неждан не помнил. Прокша стоял перед ним неподвижно, как окунь в омуте. Его руки были слегка разведены и повёрнуты ладонями вверх, чтоб честной народ видел, что он не зажал в кулаки камни.
Стражник помял Неждановы ладони и кивнул в сторону княжьего крыльца, что, мол, и у этого пусты ладони.
Прокша сжал каменные кулаки, но Неждан видел перед собой не их, а только немые глаза. Толпа сопела по-звериному и сучила десятками рук, как когтями. Годинко напрягся, связанный на возу. Князь подобрался и махнул рукой, словно ударил воздух. И тут же резко заполыхал у Неждана бок внезапной болью.
Прокша ударил левой, жёстко и без замаха. Неждана согнуло, боль корёжила что-то внутри, а следом в лицо уже летел кулак, за которым маячили рыбьи глаза.
И тут всё окончательно стихло в ушах Неждана. Ни люди, ни птицы больше не звучали здесь. Только два сердца слышал он через, как всегда внезапно, разверзшуюся ледяную бездну ярости – своё и ещё одно, чужое, которое надо было остановить, или лечь самому с замершим навсегда в груди безумным биением!
Уже почти кулак врезался ему в скулу, когда он, так и не распрямившись от боли, отвёл в сторону голову и не ударил, а кинулся вперёд, обхватил Прокшу одной рукой, прижал, а второй метнулся ему к шее.
Тот попробовал отступить. Захвата разорвать не смог, но тянущуюся к горлу руку перехватить успел. Потянул её на себя, прижимаясь к Неждану ещё теснее, переступил ногами вбок – завалить и занёс другую руку – ударить сверху. Но Неждан так же внезапно, как бросился вперёд, отпустил свой захват и, распрямляя подогнутые колени, ударил, почти выпрыгивая вверх и рыча Прокше в подмышку занесённой руки.
Тот бросил Нежданово запястье, отступил, дёрнул рукой раз, другой. Отступил ещё. В рыбьих глазах мелькнуло что-то.
Молчавшая до того толпа гудела, как роща под ветром. Добрыня то дёргал бороду, то бегал толстыми пальцами по наборному поясу, неподвижный князь сжимал и разжимал ладони.
Неждан сквозь ледяную синюю мглу видел только ставшее ненавистным лицо в жёсткой бороде и, даже не подняв рук, пошёл на него, чтобы рвать и месить. Смешать с глиной и жёлтой водой.
Прокша подпускать не стал. Выцеливая, легко заплясал вокруг и, качнувшись влево, стремительно ударил справа. Попал. Отскочил.
Неждана закачало, в голове зашумело, ноги сами собой понесли назад, во рту стало горячо, солоно. Он сплюнул красный сгусток в жёлтую истоптанную глину и на миг услыхал, как неузнанный им вначале Радим, уже не чуждаясь гридей, надсадно сипит в спину:
– Пёс!.. А ты стой! Стой, жижа!
И снова на него свалилось безмолвие. Тяжёлое ледяное облако опустилось, накрыв собой всё вокруг, и в этом облаке Прокша двигался медленно. Боль сминала бок, в ушах гудело. Неждан шагнул, шагнул ещё и вдруг, заревев не на Прокшу, а на боль, ринулся вперёд.