Неждан хотел было сказать, что всё спокойно. Но урман жестом показал замолчать и снова указал бородой на плащ.
А утром, когда спускались к реке и вокруг пели птицы, сказал:
– Ночь – время тихое. Когда сам сторожишься или подстерегаешь кого, тишину не рушь. Понял?
– Понял, господине.
– Так не зови меня. Я не господин тебе, ты не смерд, – повернул рассечённое шрамом лицо урман. – Зови брат Парамон.
Опять они пошли молча, и Неждан, долго думавший, как спросить, осмелился:
– Брат Парамон, отец сказывал, люди Бога Христа – греки из-за дальних лесов, из-за солёных рек. А ты – урман?
– Урман, – согласился брат Парамон. – Но перед лицом Божьим нет урман, греков, славян или мери. Есть лишь человеки.
И вдруг остановился, подняв руку.
К ним по тропинке навстречу шли трое. Брат Парамон потеснил плечом Неждана с тропы в сторону от реки, загородил собой и шепнул сквозь бороду:
– Оставляя за спиной реку или стену – спину прикрываешь, но и отступить не сможешь.
И встал, смиренно приопустив голову, ожидая, пока пройдут.
Те тоже остановились, и Неждан рассмотрел то, что брат Парамон увидел вперёд него.
У того, что был крупнее, с кольца на поясе свисал узкий топор, меньший, чем брал отец тесать брёвна, но с ручкой подлиннее. Грязная борода куцей косицей спускалась на засаленную стёганую безрукавку, волосы были жирны, словно после еды он не о рубаху вытирал руки, а о голову. Он был похож на воина, только его глаза бегали.
Двое других, в домотканых грязных холстинах, топтались позади. У того, что был приземист и широколиц, борода распласталась до плеч, на одном из которых он держал вырезанную из комля[18] дубину. Второй переложил из одной руки в другую длинную заострённую палку.
Брат Парамон смотрел, не поднимая головы, из-под бровей и молчал, а тот, что походил на воина, осмотрев стоящих перед собой монаха и отрока, оглянувшись на своих, вразвалку, положив на топор руку, подошёл.
– Куда идёте путники, что несёте? – наконец спросил он по-славянски с урманским выговором.
– Несём свой крест, как и всякий из человеков, – ответил Парамон, всё не поднимая головы. – Дозволь пройти.
– Пройти? – выдохнул в вонючую бороду, осклабившись, урман.
– Торбу оставь и цтупай со цвоим богом, – по-мерянски цокая, вставил широкобородый. – У тебя, поди, и церебро есть?
– Есть, – согласился Парамон.
Урман с мерянином переглянулись, их третий снова перехватил палку.
– Так давай! – крякнул мерянин, спустив с плеча дубину. – И отрока давай, на цто он тебе.
– На всё есть воля Божья, – тихо, но твёрдо ответил брат Парамон. – По воле Его отроку и серебру покуда следует пребывать со мной. – И поднял на урмана рассечённое шрамом лицо с ледяными, как вешняя вода, глазами.
Урман отступил выхватить топор, а мерянин с рёвом бросился на Парамона, занося дубину.
Тот, снова оттесняя Неждана плечом, развернулся боком, дубина пролетела мимо так близко, что у Неждана шелохнулись волосы, и, не встретив сопротивления, впечаталась в землю, заставив мерянина наклониться вперёд. Парамон быстрым, как у змеи, движением оказался у него за спиной и ткнул посохом чуть ниже затылка. Мерянин распластался на земле и мелко задёргал ладонью.
Теперь заревел урман.
У Неждана от этого рёва собралась на спине и затылке кожа и заплясали синие огни перед глазами. Он видел, как медленно поднимается топор урмана, как так же медленно Парамон делает шаг навстречу и чуть в сторону, вскидывая свой посох с крестом, как третий тать распяливает чёрный, посреди грязно-жёлтой бороды, рот и вскидывает свою палку. Услышал, как раздаётся ещё рёв.
И вдруг выпрыгнул из-за Парамона, целя растопыренными пальцами урману в шею и лицо. Долетел до горла, принялся рвать, мять и вдруг понял, что это он, он сам ревёт и рычит в бешеном ледяном и синем исступлении! Что кто-то огромный поселился в его юношеском теле и жуткая сила, наполнившая пальцы, – это попытки того огромного вырваться на свободу и неистово растоптать, разорвать всё вокруг и даже лес обрушить в реку! И выхватывать из земли камни, и разить небо!..
На затылок легла твёрдая ладонь, и он услышал слова, успокаивающие и требующие одновременно. Синее пламя вначале стало угасать в груди, а затем и в голове. На губах пузырилась солёная розовая пена. Он задёргался.
На перемазанные кровью пальцы налипли грязные рыжие волосы бороды лежащего под ним урмана, с ужасом смотревшего с земли.
– Berserk… berserk… – шептал урман, захлёбываясь кровью из сломанного носа.
Рядом стоял брат Парамон, чуть поодаль, баюкая ушибленную его посохом руку, сидел третий тать. Мерянин лежал ничком уже не дёргаясь. На штанах у него росло пятно мочи. Ветер шевельнул речную гладь и озеленённые весной прутья вербы, тронул Неждану горячий лоб.
– Встань, – ровно сказал брат Парамон Неждану по-славянски и вдруг что-то зашипел на урманском языке, несколько раз повторив «Níðingr»[19].
От этого лежащий навзничь урман попытался отползти на локтях, мотая головой, словно его хлестали по лицу.
Неждан встал, в голове немного звенело.
– Подбери топор, – сказал Парамон. – А ты, – ткнул он посохом урмана, – отдай ему нож.
Ножом, как велел брат Парамон, Неждан выстругал две дощечки из палок длиной с пол-локтя. От рубахи неподвижного мерянина Парамон откромсал несколько полос и прикрутил ими дощечки к запястью закусившего бороду третьего татя.
– Копайте, – вновь велел он.
Урман и тот, с перемотанной рукой, оглядываясь на стоящего с топором Неждана, принялись копать палками волглую землю.
А когда к яме потащили бездыханного мерянина, длинный с перебитой рукой переглянулся с урманом и буркнул:
– Серебро у него в мудях запрятано, на что оно мертвяку?.. Брат Парамон скривил лицо, так что побелел шрам, и бросил:
– Бери.
А когда они, закопав тело, оборачиваясь, ушли, долго стоял на коленях над свежим холмиком, бормоча непонятные слова, потом распрямился и сказал:
– Если не ищешь Бога, то Он сам найдёт способ поставить тебя перед собой.
Развернулся и пошёл вдоль реки дальше. Неждан повертел нож в руке, заткнул за подпояску и, подхватив топор, догнал.
– Видишь, – не оборачиваясь, сказал Парамон, – урман, мерянин и славянин стакнулись[20] в сребролюбии своём. Тако же могут сойтись в боголюбии. Могут и должны. И не будет тогда греков или урман со славянами, все будут Божьи люди. Живущие по слову Его, а не по велению корысти. И поднимется из сего Святая Русь.
– Ты его убил… – то ли спросил, то ли просто произнёс Неждан.
– Убил, – согласился брат Парамон. – За что перед Господом отвечу. – И остановился, так что Неждан на него чуть не налетел. – А ты хотел убить?
Неждан смешался. Он не помнил ничего, кроме синего тумана и бешеной, неистовой силы в себе.
– Тот nidingr, – продолжал Парамон, – сказал, что ты berserk. Слышал?
Неждан молчал, не понимая незнакомых слов, но Парамон и не ждал ответа, обернулся и сказал:
– На севере так называют воина, которому достижима неистовая радость битвы. У тебя ведь было так раньше?
Неждан потоптался, совсем как отец почесал затылок и кивнул.
– Они порождения тьмы и ужаса, – продолжил брат Парамон, глядя в глаза. – Убивать – есть суть для берсерка. В сокрушении без разбора – радость. Я видел, как они разят топорами, лижут с мечей кровь. Для них нет воинов, женщин, детей. Для них есть жизнь, которую надо отнять, чтобы насытить своё неистовство. Ты таков?
Неждан отвёл взгляд и не знал, куда деть руки.
– Таков, – ответил за него Парамон.
Неждан помотал головой.
– Что, не таков?
– Не хочу… – выдавил Неждан.
– На всё воля Божья, – жёстко вымолвил брат Парамон. – И быть тебе неистову и страшну. А вот на что – Господь должен указывать. Не диавол. Идём далее. От судьбы не уйдёшь.
Развернулся, буркнув: «Nornir»[21], – и невесело хмыкнул, помотал, словно отгоняя мысль, бородой.
«Не хочу быть страшным, – думал Неждан, следуя за спиной в чёрной выцветающей холстине. – Не хочу и не буду!»
Только по словам брата Парамона выходило, что не может он, Неждан, не быть собой, как огонь не может быть камнем.
Вспомнил перекошенное страхом лицо урмана, его кровавые сопли и кровь на своих руках, и в нём вновь судорогой прошла ледяная неистовая волна, встопорщив на затылке волосы.
Он замотал головой и вдруг подумал: «Огонь же не одно пожарище, огонь и греет!..»
– Брат Парамон!
– Говори, – тут же отозвался Парамон.
– Как мне… Как мне это сдерживать?
– Тебе? Никак. Отдай себя в длань Господню, она сдержит. – И, словно подслушав мысли Неждана, добавил: – И станешь тогда факелом в руце Его.
«Как отдать? Что делать-то надо?» – думал Неждан, с каждым шагом приближаясь к камню, под которым ждала судьба.
Река справа от них раздавалась вширь, разложила воды по низким берегам, как широкие рукава, раздвинув ими прибрежные кручи и перелески. По весеннему времени всё полнилось жизнью, шумело и кричало под облаками.
Под вечер Парамон стал по внятным ему приметам заворачивать влево, вслед уходящему солнцу, вдоль тихого ручья. Садясь за невысокие холмы с березняком, солнце золотило воду, которой вокруг было много, в протоках, озерцах, болотцах и старицах.
Так же, как до этого, они перекусили хлебом, а когда Неждан, у которого подводило живот от скудной трапезы, захотел напиться из болотца, брат Парамон не дозволил. Достал из торбы баклагу и резной мерянский ковш-уточку, послал набрать в него воды и поплескал туда из баклаги.
– Öl, – сказал он. – Из болот воды не пей – слабый животом воин – лёгкая добыча.
– Эль, – попробовал на язык Неждан новое слово и глотнул из ковша.