гневи боле Бога. Он един и не стращает, а тебя же от тебя самого защищает.
Тот захрипел, метя бородой грудь. Парамон посмотрел на Неждана и спросил:
– Идти можешь?
От кивка в голове Неждана словно полыхнули искры, как в печке, когда в ней лопается полено.
– Тогда бери свою судьбу. Идём далее.
И, подхватив торбы, вышел в ночную зыбкую морось не оглянувшись.
Они шли всю ночь перелесками под промозглым дождём, перешедшим под утро в пробирающую до костей, водяную взвесь. При каждом шаге у Неждана гулко отдавало в голове. Он спотыкался. Подложенный в лапти мох отяжелел от влаги и сбился комьями. Меч, так и завёрнутый в плащ, нещадной тяжестью давил на плечо.
Едва рассвело, Парамон усадил Неждана, с лица которого дождевые капли почти смыли кровь, под дерево, затолкнул ему в рот подобранную под кустом мокрую деревяшку и, сунув в распухшие ноздри мизинцы, резко дёрнул в сторону и тут же отступил.
Неждан почти раздавил деревяшку зубами и завыл, порываясь встать. Парамон отступил ещё дальше, потом ещё, за осыпанные серебром прутья кустов. У Неждана перед глазами плясало багровое пламя боли, перемежаясь с расходящимися синими кругами, словно в омут его ярости эта боль упала камнем.
Парамон стоял за дождём и кустами неподвижный, но словно недосягаемый. Ярость наконец успокоилась, осталась лишь бьющаяся в голове боль и колотящий холод.
– Не убий! – резко сказал Парамон.
Неждан водил головой, из носа снова шла кровь.
– Виноват малый сей перед тобой? Он пахарь добрый! Виноват перед тобой был я, введя его в корыстолюбие. Но не ты ли заснул в дозоре?! Тебя поленом прибил мужик. Мужик! Как курицу.
Неждан водил головой, набрякшие под глазами синяки сузили веки, слова вместе с болью толчками впивались в мозг.
– Ты рвал его не за свою боль – за свою глупость. Это – запомни. Зубы целы?
Неждан медленно, чтоб не расплескать боль, кивнул.
– Сидим немного и идём далее.
На востоке в края сплошных туч упёрлись лучи, скатывая дождь в рулон, словно отсыревшую овчину. Ветер согнал с неба облака, с листьев капли, влага осталась только на тропинках. Земля чавкала, стараясь задержать шаг.
– Куда мы идём? – вдруг хмуро спросил Неждан, смотря то ли себе под ноги, то ли на бурое пятно расползшейся на рубахе крови.
Парамон не остановился. Мерно вышагивая, опираясь на посох с крестом и даже не обернувшись, ответил:
– Сейчас во Владимир-городец, что строят на реке Клязьме по приказу князя Владимира на месте мерянского селища. Он – воин.
– Ты оставишь меня ему?
– А ты ему нужен? – спросил, перешагивая лужу, Парамон. – Или ты хочешь вернуться?
Неждан молчал. Голова тупо болела, саднило нос, хотелось есть или сесть на пригорке и не двигаться. Зачем, зачем он ушёл от отца, от матери – той единственной во всём свете, что была к нему добра?! От тёплого треска берёзового полена в очаге, от знакомых шорохов, от нивы, от взгляда Белянки?! Чтобы найти давящую, сейчас чужую железную тяжесть меча? Побои, промозглый холод и прямую тёмную спину перед собой, всегда двигающуюся впереди! Зачем?!
– Владимир – konungr[41] Руси. Tryggvi Óláfsson – konungr Vingulḿrk[42] воспитывался в его доме в Holmgarðr[43]. Ты ему нужен? Ты ему нужен? – повысив голос, раздельно спросил Парамон.
– Не знаю, – буркнул Неждан, переложив всё ещё завёрнутый тяжёлый меч на другое плечо.
– Всякому konungr нужны слава, власть и серебро, чтобы сделать ещё больше славы, власти и серебра. Ты ему не нужен. Ты нужен на этой земле Богу. Запомни. Хочешь вернуться? Куда? Это всё твоя земля. Это помни. Из Руси ты не выходил. Или все-таки не по силам судьба?
Раньше, чем увидеть Владимир-городец, Неждан увидел дымы. Много дымов, сплетающихся в относимое ветром сизое, как мокрый голубь, облако.
Тропа вильнула на разъезженную дорогу. В колеях стояла вода. Приостановленное зимой строительство возобновилось, и теперь к поднимающимся в небо дымам на подводах везли срубленные в мороз брёвна.
Брат Парамон объяснил, когда в каждом всаднике Неждан пытался углядеть князя Владимира, что тот далеко, в Киеве. А здесь только нарочитый боярин[44], но и того на дороге нет.
Неждан дивился: как мог строить стены и вежи[45] человек, которого здесь даже не было… Как по его воле могли понукать возничие лошадёнок, тюкали топоры плотников, копались ямы, шли с коромыслами бабы, варились похлёбки. За буро-синей полосой реки темнели пашни и дым, дым поднимался от огней, зажжённых не княжьими руками, а только его словом. Даже воины, с железным бряцанием проезжавшие мимо с топорами, щитами, в стёганых безрукавках с заклёпками, каждый из которых сам мог изъявить любую свою волю, были в руке князя…
– Это, – объяснил Парамон, – власть.
И поклонился верховому, тот, даже не повернув головы, проехал мимо. Потом, вдруг мелькнув взглядом, Парамон принялся кланяться каждому встречному, которых становилось на дороге больше, и ладонью нагибал спину Неждану, плечи которого и так давил меч.
Кто-то отвечал на поклон, кто-то лишь смотрел, но большая часть текла мимо безучастно – как безучастна река к ракитнику на своих берегах.
– Зачем? – внезапно спросил брат Парамон. – Зачем мы кланялись тут каждому?
Неждан помолчал, сдвинул меч на плече и ответил:
– Власть княжья…
Парамон поводил бородой и сказал:
– Затем, что каждый человек – образ и подобие Божье. И в каждом во первую зрим Господа, ему поклон кладя. А власти будешь кланяться, коли у неё лик будет такой же человечий, сиречь Божий. Нет власти не от Бога.
Такого скопления людей Неждан ещё не видел. Тут были меряне с пушниной, меряне-жигари, чёрные от угля и воняющие дёгтем. Славяне плотники, кузнецы, которым чёрные жигари, цокая на свой манер, хвалили уголь. Здесь продавали хлеба, каши, сушёных и свежих рыб и даже мясо. Ножи, рубахи, котлы, горшки, сапоги, деревянную и берестяную посуду. Там, где мяли и торговали кожей, воняло так, что казалось, даже ветер обтекал это место, не желая пропитаться вонью дубильных ям и разносить её дальше.
Стены городца ещё не выросли настолько, чтоб отразиться в водах неспешной Клязьмы, а торговля уже отражалась в реке, гудела над водой голосами, скрипами колёс, мычанием, лязгом и шумом.
Парамон отвёл Неждана туда, где за намеченными внешними стенами стоял вкопанный у какой-то избы высокий крест.
К ним вышел человек в такой же холстине, как у Парамона. Дал поцеловать Парамону руку, в воздухе начертал крест и кивал, глядя большими чёрными глазами на Неждана, когда Парамон говорил ему.
Неждану Парамон велел сесть на бревно у избы и ушёл. Тощий, с куцыми волосами на подбородке вместо бороды парень молча вынес Неждану хлеба. По реке сновали лодки, где-то ржали кони, гудели люди. Ветер пригибал вонючий жирный дым от смолокурен и вытягивал его вдоль растоптанной земли лентой. В дыму махали топорами мужики, гулко их всаживая в ядрёные бревна.
Парамон вернулся быстро, с другой торбой, побольше своей, пихнул Неждану, взял свою и, поклонившись кресту, сказал:
– Идём далее.
Торба была тяжела. От грохота стройки и гула торжища они ушли без троп в лес, на запад. Шли полдня. Брат Парамон выбрал полянку неподалёку от ручья, бежавшего за деревьями, и сказал:
– Здесь будем. От ручья таскай камни.
А сам выудил из торбы широкий большой рабочий топор без топорища. Когда мокрый босой Неждан приволок первый валун, на полянке уже стоял крест.
– Меря здесь в княжьей воле. До городца близко. Камни нужны для очага. После, – он кивнул на уже вздетый на крепкий сук топор, – нарубишь жердей.
Пока Неждан таскал камни, брат Парамон вырезал пласт мокрого дёрна и, выбрав чёрную жирную землю, вынул из прямоугольной ямы глину, сложив её в кучу.
– Очаг делай широким и плоским, – наставлял он, подбирая и укладывая камни на глину в яму. – Сейчас жерди руби.
Очищенные от веток и коры стволы молодых осин Парамон велел заострить с одного конца и теперь обжигал, засунув в новый, сложенный невысоко очаг острыми концами. Неждан копал вокруг очага под них ямы, как указал брат Парамон. А утром они вставили в ямы обугленными концами жерди и связали остов шалаша. Потом Неждан выше по ручью резал вербу. Её длинными прутьями переплели жерди, и вышла крыша в два ската и стена сзади, которую Парамон понизу заложил камнями на глине. Остаток дня резали дёрн в дальнем углу поляны и покрывали крышу. Но после Парамон отдохнуть не дал. На удлинившимся к летнему времени закате приказал стоять, держа в вытянутых руках камень, покуда солнце не зайдёт. А сам плёл вершу[46] и стал на стражу первым.
Неждан лёг на охапку еловых веток и, казалось, только закрыл глаза, как его уже разбудил Парамон. В очаге сквозь серебристый пепел малиново просвечивали угли. Парамон молча лёг, Неждан выбрался наружу. Звёздное небо безмолвно глядело на уснувший лес. Над ручьём, повторяя его течение над верхушками деревьев, струился туман.
К утру на траву легла роса и, захолодив босые ноги, намочила порты почти до колен. Неждан вспомнил, как отец сказывал, что по такой обильной росе дождя не жди. А мать говорила, что если деве омыться в семи росах, то станет она хороша и плодовита.
Вспомнилась почему-то Белянка. Как с ним, уже ходячим, столкнулась в воротах, обожгла взглядом и сама от этого заалела. Он потом долго ощущал на своей груди лёгкое прикосновение её плеча. Даже побои его тело не помнило так прочно и глубоко, как это касание. В чреслах стало горячо и томительно.
Неждан подумал, что как вернётся – подарит ей ленту в косу. Откуда вернётся, да и идёт куда, сейчас не думал. Сейчас лента алой стёжкой лежала между ним и Белянкой, её устами, плечами, грудями, что налито колыхались под вышивкой рубахи… А что позади, впереди да вокруг них – то было черным-черно. Как этот лес, над которым свою ленту золотую уже протянул восход.