е, насколько горы Маржерид отличаются от других горных массивов Франции: вершины, выступы и гребни хребтов на протяжении многих тысячелетий омывали дожди, засыпали снега, бил град, обдували ветры и поражали молнии, а потому они утратили острые углы, стали округлыми и почти сровнялись с плоскогорьями, окружавшими их. Вероятно, когда-то и здесь вершины гор возносились на 2 – 3 тысячи метров, но со временем как бы подрастеряли свой рост, подрастаяли и подравнялись под общий уровень в 1000 метров. Итак, с порога нашего дома открывался чудесный вид. Если смотреть на закат, то можно было увидеть не только западную часть графства Жеводан, но и различить горы Канталя и Обрака. Справа, то есть на севере, тоже виднелись отроги гор Канталя, холмы Оверни и Веле. Слева, то есть на юге, простиралось плоскогорье Кос, а ещё дальше – очень, очень далеко – мы, как нам казалось, в особо ясную погоду угадывали на самом горизонте острые зубцы знаменитых Пиренеев, через перевалы которых уходило столько жителей наших краев, чтобы искать в Испании лучшую долю. Если взобраться на вершину Мон-Грана или МонШове, горы, соседствующей с Мон-Граном, то можно было бы окинуть взором Виваре и разглядеть вдали горную цепь Севенн, где берут начало реки Луара и Алье. Где-то далеко на юго-востоке простиралось Средиземное море, но увидеть его от нас было невозможно, хотя до него было гораздо ближе, чем до Пиренеев. Как раз у подножия той горы, по чьему склону расползлись домишки Сен-Прива, находилось большое углубление – возможно, то был кратер древнего вулкана, – и там на высоте 865 метров над уровнем моря амфитеатром располагались постройки и крепостные стены древнего города, именуемого Мальзие. Толстые стены укреплений из серого гранита, такие же серые башни и ворота, серые, чуть отливающие синевой колокольни, крытые красной черепицей крыши домов... Весь этот человеческий муравейник располагался по берегам быстрой и бурной реки Трюйер.
Вот так мы и жили себе поживали, тихо да мирно, когда осенью 1764 года до нас дошли жуткие слухи из городка Лангонь, что находится в верховьях реки Алье, по другую сторону гор Маржерид, примерно в 10 лье к юго-востоку от нас. Тогда я еще плохо знал мой край, вернее, я не знал ничего, кроме дороги, связывавшей Сог и Сен-Шели. Но теперь мне было бы трудно рассказать мою историю, не указывая расстояний между различными селениями и не прокладывая мысленно маршрут. Ведь за 40 лет, что я провел на этих дорогах с моими повозками и мулами, я так привык измерять все километрами и лье. Легко сказать, но у меня за плечами 42 года путешествий по Жеводану и огромное количество доставленных грузов (иногда на ярмарку у подножия Мон-Шове мне доводилось доставлять от 4 до 5 тысяч различных ящиков, коробок, корзин и вьюков).
Итак, повторяю, мы жили тихо и мирно, хотя и были плохо одеты, да и сыты бывали далеко не всегда. Мы ведать не ведали не только о благополучии, но и о достатке, но страдают ли люди от того, что у них нет чего-то, о чем они не знают? Стаканчик доброго винца, немножко сахара-сырца, цветной платок на шею – вот что мы считали роскошью и чему несказанно радовались. Старики нам много рассказывали о массовых убийствах, ужасных грабежах и жутких пожарах, что происходили в наших краях во время восстания камизаров, причем они говорили, что злодеяния творили как черные камизары, то есть гугеноты, так и белые камизары, молодые дворяне-католики. Мы знали, что в Южном Жеводане около двухсот деревень и селений были «освобождены», или, как тогда говорили, «избавлены» от протестантов, а вернее сказать, эти деревни были стёрты с лица земли, а жители либо уничтожены, либо принуждены силой перейти в католическую веру, и сделано это было столь умело, что у нас вообще не осталось еретиков. Правда, произошло все это полвека назад, а когда тебе шестнадцать, полвека кажется немыслимым сроком!
Рассказывали старики еще и о чуме 1721 года, о появлении в Лангони знаменитого разбойника Мандрена и его шайки, а также о бунтах и волнениях в соседних городках, таких, как Сервьер, Сен-Шели и Мальзие, вызванных тем, что ученикам мастеров и подмастерьям за патент ремесленника и звание мастера установили слишком высокую плату. Но все это было нам известно лишь по рассказам старших...
Недород 1748-1750 годов, напротив, оставил в умах моих сверстников ужасные воспоминания. Я был зачат и рожден в тот страшный период, я был, так сказать, дитя голода. Чтобы раздобыть зерна для сева и дотянуть до нового урожая, мой отец был вынужден продать двух коров (а в то время у него и было-то всего две). Матушка выносила меня, родила и выкормила, хотя и она, и отец, и моя сестренка Жюльена, после моего рождения оторванная от материнской груди, в течение долгих месяцев питались лишь овсяной кашей да травой. Она, моя матушка, превратилась в бледную тень, в тихое, незаметное, слабое, измученное существо и так никогда и не оправилась от потрясения. В те времена, когда начинается моя история, настоящей хозяйкой в доме, хранительницей очага стала моя старшая сестра Жюльена, оставившая матери право молиться и утешать детей, когда те прибегали к ней со своими синяками и обидами.
В 1751 году наше семейство едва-едва окончательно не разорилось и не впало в нищету из-за того, что в наших краях началась эпидемия какой-то болезни, косившей овец и коз. Затем счастье как будто улыбнулось нам: годы с 1753 по 1758-й выдались на редкость урожайными, чудесным образом внезапно вырос спрос на шерстяные ткани, а следовательно, и на шерсть, из-за чего существенно поднялись цены и выросли заработки. К тому же Его Преосвященство епископ Мандский открыл дорогу на Манд, что позволило крестьянам продавать лес. Короче говоря, в нашем краю кое у кого завелись деньжата. Буржуа в Манде, Мальзие и Сен-Шели прямо-таки процветали, а мы, простые горцы, грубые мужланы и дикари, как нас называли богатые горожане, мы вновь вернулись к жизни. Тогда-то и появился Зверь.
В тот год, когда в наших горах начал свирепствовать Зверь, то есть в 1764 году, а именно в июне месяце, парламент Лангедока после целого года дебатов, проволочек, споров, пререканий, трений и разногласий в конце концов распространил на территорию провинции Ордонанс решение парламента города Парижа, по которому орден Иезуитов объявлялся распущенным и всякая его деятельность прекращалась. Многим роспуск столь прославленного монашеского ордена показался деянием кощунственным, богохульным. И то, что на Жеводан именно в это время обрушилось страшное бедствие, которое некоторые называли Бичом Божьим, показалось сторонникам иезуитов весьма естественным и своевременным, а их противники, напротив, считали, что это совсем некстати.
С другой стороны, гугеноты, исчезнувшие из селений, расположенных в горах Маржерид (благодаря стараниям отцов-иезуитов), не исчезли вовсе из всего Лангедока: в Севеннах, то есть очень близко от нас, их было еще довольно много. Их преследовали, на них натравливали легковерных простолюдинов, способных мгновенно обратить свою ненависть против кого угодно, так что в народе несчастных протестантов считали в принципе способными на все и в особенности на лютую месть тем, кто их столь жестоко преследовал. Некоторые, кстати, полагали, что никакого Зверя не было, а была банда озлобленных, потерявших человеческий облик гугенотов, которые творили свои черные дела и мстили таким образом католикам. И в самом деле, уж не был ли Зверь гугенотом?
В тот момент, когда чудовище появилось в Жеводане и принялось совершать убийство за убийством, только что была подана и рассмотрена кассационная жалоба по делу господина Каласа, приговоренного к колесованию и казненного за то, что якобы он, будучи протестантом, убил своего сына, который хотел перейти в католичество. Хотя в ходе слушания дела и было доказано, что Калас не мог совершить столь гнусное преступление, судьи не вняли голосу рассудка и осудили на казнь невиновного. В судьбе семьи несчастного Каласа принял большое участие Вольтер, приютивший у себя вдову с детьми и настоявший на пересмотре дела. И вот как раз в июне 1764 года кассационная жалоба была рассмотрена и удовлетворена, а в марте 1765 года Калас посмертно был полностью реабилитирован. Примерно в таком же состоянии находилось и дело Сирвена, обвиненного в 1764 году в том, что он убил свою дочь, желавшую перейти в католичество, и приговоренного к смертной казни. Сирвену, правда, повезло больше, чем Каласу, ибо ему удалось бежать, а Вольтер вновь подал кассационную жалобу. Кстати, через 5 лет, в 1769 году, Сирвен был полностью оправдан.
Однако в сознании низшего духовенства, мелких ремесленников, населявших городки Жеводана, судейских крючкотворов и простолюдинов и Калас, и Сервен оставались преступниками, попытки же их оправдать, а впоследствии и оправдание они считали ужасным богохульством, ко всему сопровождавшимся столь кощунственным деянием, как роспуск ордена Иезуитов. Таким образом, Зверя они считали олицетворением кары Господней, Бичом Божьим, обрушившимся на нечестивцев. Вообще для Франции то были довольно тяжелые времена: именно тогда, как мы узнали позднее, Лали-Толендаль, одни из самых неудачливых французских военачальников, потерпел поражение в Индии от англичан и начал, как говорится, свой путь на Голгофу. В те же годы вышла из тени мадам Любарри... Вы спросите, какая же тут связь с Жеводаном? Сумели ли крестьяне и в самом деле угадать истинную причину появления Зверя и его настоящую природу, ловя обрывки разговоров, что вели между собой крупные землевладельцы, богатые буржуа и представители сословия мантии, то есть судейские, когда те вполне определенно или лишь намеками высказывали свои подозрения? Мне кажется, что они мало что понимали в этих разговорах. Этих грубых и диковатых мужланов не касались, не интересовали и не тревожили несчастья обитателей городского дна, ссоры богатых цеховых мастеров со сборщиками налогов, нападения разбойников на таможенников, мешавших им провозить контрабандные товары, а также на сборщиков газели, то есть самого ненавистного из всех налогов – налога на соль. Крестьян не волновали слухи об ожесточенных схватках между сильными мира сего, о взаимной ненависти и вечных происках интриганов-судейских, об обвинениях, что выдвигали друг п