– Я же сказал тебе, – прорычал грубо Ант. – Я считаю тебя привлекательной. На самом деле, очень привлекательной. Разве тебе это не приятно?
– Честно говоря, мне немного не по себе, – промямлила я.
Мы сидели достаточно близко для того, чтобы я почувствовала дрожь его ноги под штаниной джинсов.
– Я единственный, кто еще не целовался с девчонкой, – признался Ант, и в его голосе засквозило отчаяние.
– Я тоже еще не целовалась ни с одним парнем.
Внезапно его голодный взгляд заставил меня ощутить свою власть. Я, наконец-то, поняла, о чем говорили Морин и Бренда. По крайней мере, подумала, что поняла. И мне захотелось большего. Закрыв глаза, я наклонилась к Анту. Мои губы зажало что-то влажное и липкое, с привкусом «Южного утешения», и живот отреагировал отрыжкой.
Нечто влажное и липкое отдернулось назад.
– Черт побери, Хизер. Это отвратительно.
Я открыла глаза:
– Извини. Давай попробуем снова.
На этот раз мы так поспешили прильнуть друг к другу ртами, что ударились зубами. Довольно больно. Испугавшись, что у меня не хватит духа на третью попытку, я просто продолжила целовать Анта. И он поцеловал меня в ответ; его язык, как мускулистая улитка, заползал даже в дальние уголки моего рта.
Этот первый поцелуй явился для меня не самым тошнотворным опытом в жизни. Худший я пережила в восемь лет, когда у меня подскочила температура, и мама отвела меня к доктору Коринфу, а тот сказал ей, что надо проверить, не воспалились ли у меня железы, по складочкам между ногами и интимным местом, как раз под кромкой моих трусиков. Вероятно, мама посчитала, что врач более осведомлен. И возможно, он действительно знал лучше. Целовать Анта оказалось не так омерзительно, но все же в этом тоже было что-то гаденькое.
Странно другое: несмотря на то, что весь процесс не доставил мне удовольствия, что-то в нем мне все-таки нравилось.
До того момента, пока Ант не схватил меня за грудь так, словно сжал в руке украденный в молочном баре «Сникерс». Мне даже вздумалось посоветовать ему: «Если ты захотел молока, найди себе корову!» Но стоило мне представить парня за дойкой, и на меня опять накатил приступ смеха. Пришлось закашляться, чтобы его скрыть.
Ант отдернул руку и отстранился. Он выглядел ошеломленным, но не утолившим голод.
– Прекрати смеяться надо мной. Я знаю, многие считают тебя уродиной из-за твоего уха, но я его даже не замечаю. Я вижу лишь твои красивые глаза.
Ничего ужаснее он сказать не мог. Но почему-то я больше расстроилась не за себя, а за него.
– Прости. Мне не следовало смеяться.
– Да, не следовало. – Ант посмотрел на свои руки, а потом снова на меня – щенячьими глазами. – Можно мне теперь тебя сфоткать?
Это показалось мне лучше того, чем мы только что занимались.
– Конечно.
Ант вскочил с кровати и схватил полароид прежде, чем я успела передумать. Я посчитала его предложение лестным. К тому же виски, травка и тепло поцелуя раскрепостили меня. Не говоря уже о том, что я знала Анта всю жизнь и чувствовала себя с ним легко, при всех его странностях. Я решила попозировать, уподобившись модели с обложки Vogue. Провокационно выгнулась вперед и придала лицу глупое выражение. Надула и выпятила губы. «Наверное, мой рот распух и стал синюшным от засоса», – промелькнуло в голове. Но глупое кривляние принесло мне реальное облегчение после жуткого французского поцелуя. «Надо будет рассказать об этом Клоду при встрече, – решила я. – А то он подумает, что ночка прошла весело от начала и до конца».
– Замечательно, – поощряюще воскликнул – а точнее, прорычал – Ант. – Невероятно сексуально!
Его подрезанные выше колен джинсы уплотнились в области паха. Я с любопытством уставилась на нее, и тут… туман в голове вдруг рассеялся. Я все поняла! И меня захлестнула волна горячего стыда.
– Мне уже пора, Ант.
Парень опустил фотоаппарат; на его лице поочередно отобразились все мыслимые эмоции. Дольше всего на нем задержался гнев. А потом оно стало непроницаемым, и это пустое, ничего не выражавшее лицо напугало меня сильнее всего. Мне вспомнилось, что точно так же менялось и лицо его отца в церкви, когда маленький Ант паясничал или капризничал: сначала на нем отображалась целая гамма чувств, затем их сменяла вспышка ярости, а через несколько секунд все эмоции с лица старшего Денке стирались.
– Ты не уйдешь домой, пока я не сделаю снимок, – произнес Ант; его голос стал таким же невыразительным, как лицо. Но бугор в штанах парня не сдулся. – Ты мне должна.
– Что? – Я так и не могла взять в толк, о чем он говорил.
– Ты не можешь отсюда уйти, ничего мне не дав.
Его обида была почти осязаема.
– Хорошо…
Я свела коленки вместе, положила на них локти, а на сплетенные кисти рук подбородок. От несправедливости происходящего в горле встал ком.
Ант сделал снимок. Полароид тут же выплюнул квадратный кадр.
– А теперь сними футболку, – потребовал Ант.
– Что???
Похоже, это «что» стало моим излюбленным словом.
– Ты прекрасно расслышала, что я сказал. Это практически то же, что остаться в купальнике. Сними футболку.
Я обмерла. Живот скрутило.
– По-моему, меня сейчас вырвет, Ант. Я хочу пойти домой.
– Покажи мне свой лифчик!
Он больше не походил на себя – на того парня, которого я знала.
И я расплакалась. Сама не знаю почему. Ведь это был Ант!
– Ладно.
Я стянула через голову футболку. Скосила взгляд на грудь, на складочки на каждой чашечке. Мама убедила меня купить бюстгальтер большего размера, она сказала, что у меня еще вырастет грудь, а так мы сэкономим деньги.
По щекам потекли дорожки слез.
– Делай скорей свое чертово фото.
Ант извлек первый снимок и сделал второй. Щелчок прозвучал резко, как выстрел. Едва новый снимок выскочил из полароида, Ант схватил его и замахал рукой, старясь побыстрей высушить.
– Это было не так уж и трудно, правда? А теперь Эд отвезет тебя домой.
Глава 17
– Что случилось вчера ночью?
Я отпрыгнула от холодильника. Я не слышала, как в кухню вошла мать. Даже не подозревала, что она уже проснулась. «О Боже, неужели ей все известно? Неужели она знает, что я позволила Анту сфотографировать себя в лифчике?» Едкий запах костра, впитавшийся в мои волосы, внезапно стал таким резким, что у меня все поплыло перед глазами.
– О чем ты, мама?
Она была в своем лучшем халате, волосы накручены на бигуди, макияж нанесен безукоризненно.
– О твоем выступлении на окружной ярмарке. Оно ведь было вчера вечером, разве не так?
От облегчения у меня снова закружилась голова.
– Все прошло хорошо. Правда, хорошо, мама. – На сердце потеплело при воспоминании о концерте. – Народу было много, может, несколько сотен человек. Они пришли посмотреть выступление известной группы, но, по-моему, мы им тоже понравились.
Мать прищурилась.
– Не хвастайся, Хизер. Это нехорошо.
Она подошла к кофейнику, вытащила его из гнезда кофеварки.
– Он холодный.
Я тоже подошла к нему и пощупала.
– Наверное, папа ушел очень рано.
– Или вообще не возвращался домой этой ночью.
Волоски на тыльной стороне моей шеи встопорщились.
– Он не ложился спать?
Иногда я натыкалась на отца, когда он поутру выскальзывал из кабинета, и успевала заметить одеяло и смятую подушку на диване за его спиной. Папа обычно печально кривил губы, бормотал что-то о беспокойном сне мамы. С некоторых пор входить в его кабинет запрещалось. «Это мое личное королевство», – заявил как-то отец. И не мне было подвергать сомнению его слова. Я знала, каких усилий это стоило маме.
Она прикрыла глаза веками.
– Я этого не говорила.
Она напоминала мне свою мать – мою бабушку, – когда так выглядела. Ту самую бабушку Миллер, которая подарила Джуни четырехстороннего Фредди, жила в Айове и удостаивалась наших посещений каждый год на Пасху и Рождество. Все предметы мебели у бабушки были в плотных, сморщенных полиэтиленовых чехлах, а из конфет у нее имелись только ириски. Но ко мне и Джуни она относилась по-доброму. А я иногда перехватывала ее взгляд, устремленный на дочь; он был таким же, как у мамы, смотревшей сейчас на меня, – словно она заподозрила кого-то в шулерском карточном трюке и теперь решала, как на это отреагировать.
– Я приготовлю свежий кофе. – Схватив кофейник, я пошагала к раковине, чтобы его вымыть, но мама остановила меня.
– Я сама могу это сделать, – пробурчала она. – Джуни еще спит?
– Да, – поколебавшись, ответила я.
Мама вела себя странно.
«Внимание! Боевая готовность!» – скомандовал мне внутренний голос.
И в этот миг я вспомнила, кому принадлежала фраза, преследовавшая меня в тоннелях той ночью. «Нельзя жить во мраке и быть довольной». Эти слова мама сказала миссис Хансен, матери Морин, вскоре после инцидента со мной. Это был едва ли не последний раз, когда мама открыла входную дверь. На пороге стояла миссис Хансен с красным и опухшим от слез лицом. Тогда она еще была миловидной и стройной, нарядно одетой, с волосами шелковистыми и блестящими, как у кошки. Это было до того или примерно в то самое время, когда отец Морин ушел из семьи.
«Нельзя жить во мраке и быть довольной», – рубанула с плеча мама и захлопнула дверь перед носом гостьи.
– Хорошо, – произнесла она, возвратив меня из прошлого на кухню. – Джуни необходим хороший сон и отдых, чтобы кости стали крепкими. Я прослежу за тем, чтобы она съела ланч, а потом пошлю ее к вам – порепетировать. – Кисть мамы устремилась ко мне, на миг замерла в нерешительности, но тут же продолжила движение и в итоге похлопала меня по руке. – Вы же там будете?
Бросив быстрый взгляд через ее плечо, я вновь перевела глаза на маму. «А передо мной точно она?» Вот уже столько месяцев мать не выходила из своей комнаты раньше полудня, но еще больше времени прошло с тех пор, как она интересовалась