подобном умонастроении, служили извилистые шрамы на ее исхудалых запястьях. Впрочем, я и без них помнила о том, что она однажды учинила.
– Мама… – Я удивилась своему девчачьему, напуганному голосу. – Может, мы поднимемся наверх? Давай уйдем подальше от этой двери, подальше от этих звуков.
Глаза мамы затянула пелена замешательства. Я протянула к ней руку. Заметив это, мать вздрогнула, как будто я собиралась ее укусить.
– Я никуда отсюда не уйду, – заявила она. – Пока домой не вернется отец. Кто-то же должен стеречь эту дверь?
Внезапно она схватила мою кисть, рывком усадила рядом с собой на кушетку и обвила мои плечи руками. Они были холодными и дрожали.
– Я готова за тебя умереть, доченька. Вот почему я должна здесь остаться. Ты не сердись на меня, Хизер. Ты не должна услышать те голоса. Я не хочу, чтобы они запечатлелись в твоей памяти. Ты меня понимаешь?
Я снова кивнула; сердце уже билось так, словно хотело выскочить из груди. Пальцы матери нашли мой шрам, я почувствовала ее ладонь – мама прикоснулась к нему впервые за все время, минувшее с того случая.
И впервые с той поры мы оказались вместе в подвале.
В тот злополучный вечер мы вернулись с барбекю из дома Тафтов. День выдался жарким, и обратно мы пошли по тоннелям – прихватив с собой приспособления для гриля и арбуз. На вечеринке у Тафтов что-то произошло. Что-то, что сильно расстроило мать. Что-то, связанное с миссис Хансен. Поэтому мы ушли раньше остальных гостей; мама забрала с собой даже нашу жидкость для розжига и зажигалку. Я это запомнила. А потом отец повел наверх Джуни, а мама осталась в нашем подвале. Через некоторое время я спустилась ее проведать. Может быть, ждала, что она почитает мне книжку или погладит по голове. Я застала маму в том же месте, на банкетке (кушетку мы поставили там позже), в таком же состоянии. Мама действовала быстро, а я была еще маленькой.
Едва я подошла к ней достаточно близко, она схватила меня и жидкость для розжига, сбрызнула ей мои волосы (я почувствовала этот резкий, противный запах керосина), а потом, крепко прижав меня к себе, чиркнула зажигалкой. Я завизжала, попыталась вырваться, но мать держала меня с силой обезумевшей женщины. Отец ворвался в подвал через несколько секунд, набросил мне на голову одеяло, но… вред уже был причинен.
Мое ухо обгорело.
Мать пожертвовала частью волос, своим любимым свитером и банкеткой.
И впервые взяла «отпуск».
Теперь-то я знаю, что она лечилась в психушке, причем не раз. Но мы продолжали называть это «отпуском». Так было легче. Подобное сглаживание реальности – особенно когда она была столь ужасной – практиковалось не только в нашем доме, но и во всем Пэнтауне, а быть может, и на всем Среднем Западе. Если нам что-то не нравилось, мы просто этого не замечали. Вот почему я никогда не произносила вслух слова, прочитанные в маминой карте («маниакально-депрессивный синдром»), отец не помогал миссис Хансен, а родители Клода не донесли на отца Адольфа.
В нашем сообществе проблему представлял не человек, совершавший ошибку. А тот, кто озвучивал правду.
Таковы были правила.
Здесь им следовали все, включая меня. Себя и Джуни я тоже оберегала по этим правилам.
– Мама, – отважившись на вторую попытку, я вывернула шею так, чтобы увидеть ее лицо. Мой голос стал хриплым: – Ты пойдешь наверх?
Туман в ее глазах на миг рассеялся – ровно на столько секунд, чтобы я успела в них заглянуть, оценить ее душевное состояние.
– Я бы поиграла с Джуни, – робко произнесла мама, выпустив меня из своих крепких объятий. – Я хочу завить ее волосы и нанести макияж.
Мои мышцы расслабились так резко, что я испугалась, что свалюсь с кушетки. То, что мама заговаривала о Джуни, как о кукле, значило, что она успокаивалась. И я ухватилась за ее предложение:
– Отличная идея. Я уверена, что ей понравится.
Ей не понравилось. Сестре хотелось посмотреть сериал – я поняла это по ее лицу. Но стоило ей скосить взгляд на мать, которую я вела так осторожно, словно она была сделана из фарфора, и Джуни обо всем догадалась. Безо всяких жалоб она выключила телевизор и последовала за нами в главную спальню. Мама усадила ее на кровать и пошагала в ванную за плойкой.
А я вдруг ощутила жуткую усталость. Если бы я села на кровать, я бы тут же заснула. Но позволить себе это я не могла – до возвращения папы с работы. Поэтому я прислонилась к стене, вонзила ногти в ладони (я так делала всегда, когда меня одолевала дрема) и стала наблюдать, как мама готовила лицо сестренки к нанесению макияжа, как убирала ее медные пряди за уши.
За ее целые и невредимые, красивые и совершенные по форме розовые ушные раковины.
Обследование тоннелей пришлось отложить.
Глава 25
Мое лицо уже запылало.
Смущаться и робеть не имело смысла. Как работница «Города покупателей Зайре», я уже побывала в каждом уголке этого торгового комплекса. Конечно, больше всего мне нравилась кулинария, но я также покупала в «Зайре» одежду и продукты и даже заглядывала в хозяйственный отдел, когда отцу требовались инструменты или товары для дома. Но вот в ювелирной секции я никого из продавцов не знала и никогда не заговаривала с ними. И почему-то, оказавшись там, я почувствовала себя огромной и неуклюжей, несуразной великаншей с руками-крюками, разглядывавшей прекрасные «побрякушки» под витринным стеклом.
– Я могу вам чем-нибудь помочь?
Я попыталась выдавить улыбку, но губа зацепилась за зуб. Руки забарабанили по бедрам вступительные биты композиции британской группы Cream.
– У меня вопрос об идентификационном браслете.
Эта идея пришла мне в голову ночью, пока я тщетно, несмотря на всю усталость, пыталась заснуть после прихода отца. Удостоверившись, что Джуни легла, я отвела его в сторону и рассказала о случившемся. «Похоже, перед нами замаячил очередной мамин «отпуск»», – добавила я.
Отец пришел в ярость, ринулся в спальню. А мне стало гадко из-за того, что я наябедничала. Вряд ли мать, когда ей становилось хуже, могла с этим что-то поделать. Но и папу мне было жаль. Не очень-то приятно приходить в дом, когда в нем кавардак.
Родители заговорили на повышенных тонах; их отрывистые, резкие слова зазвучали как ритмичный стук вагонных колес, отдававшийся вибрацией в дощатом половом настиле под моими ступнями. Но потом их перепалка накалилась. Отец стал кричать на маму, обвинять ее в том, что она напугала меня. Мать в ответ завопила, что его одного мы все должны бояться. В итоге я приложила целое уху к матрасу, изуродованное зажала подушкой и крепко зажмурила глаза.
Вот тогда-то у меня и созрел новый план.
Я была вынуждена отложить спуск в тоннели, но я могла зайти в ювелирный отдел «Зайре» и расспросить о медном идентификационном браслете, который я увидела на запястье того незнакомца. Шансов было мало, но вдруг они продали последний браслет совсем недавно и запомнили, кто именно его купил. Это было довольно уникальное ювелирное изделие. «И что я потеряю, если даже ничего не узнаю? Попытка не пытка», – решила я.
Но я не подумала о том, какой большой и глупой коровой я буду ощущать себя, возвышаясь над миниатюрной продавщицей за прилавком. Ее накрахмаленная белая блузка идеально облегала тело, ворот-бант на шее был завязан очень кокетливо, словно призывал клиентов пофлиртовать, а помада оттенка «Персиковый иней» сочно увлажняла губы.
– Мы больше не торгуем такими браслетами, – сказала продавщица; ее теплая улыбка показалась мне искренней, и я немного расслабилась. – Они были популярны лет десять назад. Я тогда еще здесь не работала.
Я уставилась на стеклянную витрину:
– А в «Зайре» вообще продавались когда-нибудь медные браслеты, не помните?
– Гм-м, – задумалась продавщица. – Большинство наших изделий для мужчин выполнены из золота или серебра. Хотя… у нас есть несколько красивых медных подвесок, – она постучала пальчиком по стеклу над сердечком размером с монету в двадцать пять центов; его «дешевый» цвет был таким чистым, что выглядел почти розовым.
– Она милая, – улыбнулась я.
– Вы находите? – оживилась продавщица, окинув оценивающим взглядом мою зеленую рабочую рубашку, а потом опять хмыкнула: – Что-то к нам зачастили работники кулинарии. Вы уже вторая приходите к нам на этой неделе.
По моему затылку пробежал холодок.
– А кто приходил до меня?
Продавщица поводила пальцами по губам, как будто зашивала их:
– Конфиденциальность – основное правило ювелирного бизнеса. Мы никогда не интересуемся, кто и кому покупает наши украшения. Вы меня понимаете?
Тупик.
– В любом случае спасибо.
Я уже разворачивалась, чтобы уйти, когда мое внимание привлекла пара золотых сережек с шариками-висюльками. В тот вечер, когда мы выступали на ярмарке, в ушах Морин были точно такие же. В тот последний раз, когда я ее видела.
– Сколько они стоят?
Продавщица скосила взгляд, куда я ткнула пальцем.
– 49 долларов и 99 центов. Это 24-каратное золото. Мы держали их на прилавке, но кто-то остался недоволен пятипроцентной скидкой. Мы за один день потеряли три комплекта.
Морин могла своровать все три пары серег.
Продавщица собралась открыть витрину.
– Хотите рассмотреть их поближе? Это последний комплект.
– Нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз, – поблагодарила я.
По понедельникам ажиотажа не было, и в кулинарии находились только мы с Рикки. Много мы с ним не болтали, но в этом не было ничего необычного. Я гораздо сильней изумилась, когда во время закрытия он предложил подвезти меня домой.
– Я приехала на велосипеде, – сказала я.
– Я могу положить его в багажник.
Рикки не брился уже несколько дней, а его сальные пряди приобрели форму сетки для волос, которую он надел в начале смены. Глаза продолжали смотреть через мое плечо, как будто парень ждал прихода кого-то. Я даже проследила за его взглядом, но увидела только людей, спешивших затовариться.