Глава 36
– Я знаю, что не только это сыграло роль. Констанс достались от ее матери плохие гены, а после появления на свет Джуни у нее развилась послеродовая депрессия, но измена мужа, несомненно, поспособствовала ухудшению ее состояния, – продолжала говорить миссис Хансен так, словно не разрушила только что мой мир своим откровением. Словно мы обсуждали наш любимый телесериал или решали, в какой ресторан пойти на ланч, а не то, как мой отец изменил моей маме с Глорией Хансен, матерью моей подруги Морин.
– Нет! – вырвалось у меня.
Миссис Хансен поставила пустую кружку и, запрокинув голову, вперила в меня изучающий взгляд.
– Только не говори мне, что ты не знала обо мне и отце. Он приводил тебя ко мне иногда, когда мистер Хансен был на работе. И ты играла с Мо. – Взгляд миссис Хансен изменился: она посмотрела на меня так, будто я оказалась не такой смышленой, какой она меня считала, но уже через пару секунд я прочла в ее глазах сочувствие. – Я очень сожалею, дорогая. Я думала, ты знаешь. Я сполна заплатила за все, если тебе станет от этого легче. Связь с твоим отцом стоила мне мужа и лучшей подруги. А потом и уважения дочери… когда она об этом узнала.
Картинки из прошлого закружились в памяти, вышибая друг друга, как шары на бильярдном столе: мама с новорожденной Джуни лежат в одной постели; отец спрашивает, не хочу ли я ненадолго уйти из дома. Каждый раз я отвечала ему согласием; мне нравилось играть с Морин, я привыкла ходить в ее дом вместе с мамой. Мы с Морин бегали по двору, пили воду из шланга, когда нам становилось жарко, а дождливыми днями закрывались в ее комнате. Дом Хансенов еще не был так захламлен, но в нем и тогда имелось много интересных вещей. Мы не обращали внимания на отца и миссис Хансен. Наоборот, прятались от них, понимая, что, когда они нас обнаружат, веселью наступит конец и мне придется возвращаться домой.
– Я могу воспользоваться вашей ванной? – спросила я миссис Хансен.
Та посмотрела так, словно хотела сказать еще что-то, переформулировать извинение и принести его мне вновь. Но вместо этого мать Морин кивнула, отвернулась и принялась доставать из шкафчика другие кружки.
– Можешь забрать себе, что понравится, – проговорила она, так и стоя ко мне спиной. – Я оставлю здесь почти все. Пусть этот клятый городишко решает, что с этим делать.
Все еще в шоке, я пробралась среди коробок в ванную, уселась на крышку унитаза и попыталась уцепиться за какую-нибудь мысль. Но это оказалось труднее, что поймать рыбу голыми руками под водой.
«У моего отца и миссис Хансен был роман».
Взгляд скользнул по приоткрытому аптечному шкафчику, раковине, заваленной оранжевыми рецептурными пузырьками. Рука потянулась к ближайшему. Транквилизатор, судя по надписи на этикетке. Второй пузырек был из-под успокоительного. Мама принимала оба эти препарата. Я видела их в ящике ее прикроватной тумбочки и знала, что они обладали седативным действием, устраняли тревожность. «Таблетки счастья?» – промелькнуло в голове. На третьем пузырьке было написано: «Кардиотонический препарат». В ушах зазвучал голос отца, рассуждавшего об утоплении Морин.
«Шериф Нильсон считает, что Морин выкрала у матери таблетки, и, наглотавшись их, вырубилась и не смогла выплыть. А могло быть и так, что она взяла у матери не сердечный препарат, а что-то посерьезнее».
Прежде чем голос разума смог отговорить меня от неожиданного, нелепого поступка, я открыла все три пузырька и ссыпала в карман по горстке таблеток. У меня не было никакого плана, я не знала, зачем это сделала. Мною двигала отчаянная потребность понять Морин или… побыть ею хотя бы несколько часов. А может быть, мне захотелось отрешиться. От всего. На время, не навсегда. Ровно на столько, сколько требовалось, чтобы перестать ощущать себя потерянной, терзаемой грустью, тоской и уверенностью, что дальше будет только хуже.
Причем очень скоро.
«Можешь забрать все, что понравится», – сказала миссис Хансен.
Вот я и забрала.
Глава 37
Придя домой, я сразу же пересыпала таблетки из кармана в почти пустой пузырек с анальгетиком и засунула его под матрас. Честно говоря, я уже пожалела о том, что их взяла. Глупо было хвататься за то, что не следовало прикарманивать.
Спрятав таблетки, я позвонила отцу и рассказала ему, что видела Эда. Папе это не понравилось. Он велел мне держаться от него подальше – как будто я нуждалась в том, чтобы меня к этому призывали, – и повесил трубку. Должно быть, начал думать, как воплотить в жизнь план по «выдворению Эда из города». «Может, посоветовать им с Нильсоном пересмотреть несколько вестернов?» – усмехнулась про себя я.
Несколько минут после телефонного звонка я просидела на кухне одна. А потом мне отчаянно захотелось поговорить с Клодом. Из всех моих друзей, приятелей и знакомых, он, пожалуй, единственный остался верен себе прежнему. Не бегал за девчонками и уж тем более не домогался их. Не портил вечеринки, не одевался по принципу «чем чуднее, тем моднее». Он оставался самим собой – просто Клодом, надежным, как Солнце, стабильным, как комета, и продолжающим делать все необходимое, чтобы к нему прилипло прозвище, которое он сам себе выбрал.
При одной мысли о том, чтобы «загрузить» Клода, я почувствовала, как с плеч начало спадать тяжелое бремя. Мы никогда не разговаривали с ним о сексе, но в том, что Клод достойно воспримет мой рассказ о Морин и подвале, я не сомневалась. И я могла поделиться с ним этим теперь, когда репутация подруги больше не стояла на кону. Мне не хотелось показывать Клоду непристойные фотографии, но описать их я могла, и уши парня выдержали бы это. Я не должна была рассказывать ему об Эде и Рикки: отец дал мне ясно понять, что эта информация конфиденциальная. Но все остальное – включая признание миссис Хансен о романе с моим отцом – укладывалось в рамки «игры по правилам».
Я готова была рассказать Клоду даже о сердечных таблетках, которые стащила у матери Морин.
И я не сомневалась в том, что он мог мне посоветовать – спустить их в унитаз или вернуть хозяйке.
Размышляя обо всем этом, я даже заулыбалась. Было бы так здорово заручиться его поддержкой, а не делать все в одиночку!
Но о чем бы я ни за что не рассказала Клоду, так это о том, что подслушала обрывки его телефонного разговора. Да и было уже слишком поздно, чтобы беспокоить Зиглеров.
«Поговорю с ним завтра, на работе», – решила я.
На следующее утро мне уже пора было отправляться в «Зайре», а Джуни от Фишеров еще не вернулась. Мама, сидя перед телевизором, курила; толстый слой макияжа уже не скрывал ее бледность. Мне было тяжело на нее смотреть. И больно вспоминать, какой энергичной и пышущей здоровьем она была до рождения Джуни. А потом она сломалась, рассыпалась, как разбившееся зеркало, на мелкие кусочки, и осколки оказались такими острыми, что никому из нас не удалось приблизиться настолько, чтоб заново собрать ее.
Уж не роман ли отца с миссис Хансен добил мою мать?
Направившись было к двери, я вдруг поддалась интуитивному порыву, позвонила Фишерам и спросила, можно ли сестренке побыть у них еще немного. (То, что маме не лежалось в ее комнате, заставило меня занервничать.) «Без проблем», – заверила меня миссис Фишер, и я поспешила на улицу.
А там текла нормальная жизнь. Все как обычно. Мистер Петерсон стриг свой газон, как всегда делал по субботам все лето. Брюзгливое, монотонное дребезжанье его старой несамоходной газонокосилки успокаивало, как и аромат свежескошенной сочной травы, успевший насытить воздух. Легкий ветерок теребил листья дубов и кленов; его силы хватило, чтобы взъерошить мне волосы и смягчить утренний зной. Мимо пронеслись на велосипедах ребятишки из начальной школы.
– Привет, Хизер! – выкрикнул один из них.
Я помахала мальчишке рукой. Ребята спешили поиграть в софтбол. Я бы догадалась об этом, даже не увидев их снаряжения. Мальчишки играли в софтбол каждую субботу в пэнтаунском парке. Мой дом, мой район гудел деятельной жизнью, соблюдая заведенный распорядок, как превосходно отлаженный часовый механизм, а между тем изнутри его разъедала ржавчина. Гниль. Всегда ли здесь так было? Красивая, счастливая жизнь на поверхности и тьма, разложение и тлен под ней? Как в поговорке: сверху мило, снизу гнило. Так было во всех районах, в каждом квартале или это тоннели стали проклятием Пэнтауна, ослабив наш фундамент, подточив наши основы?
Размышления об этом напомнили мне слова, которые отец повторял друзьям и приятелям чаще, чем я могла подсчитать. Он хвалился тем, что никогда не ругался с мамой дома, потому что ему хватало ругани на работе. Все смеялись, а меня переполняла гордость, потому что я воспринимала это как доказательство того, что у моих родителей был самый прекрасный, самый счастливый брак в городе.
И все же ссоры между ними случались. Довольно часто. Теперь я это осознала. Одна из ссор особенно явственно всплыла в памяти.
Джуни только родилась. Розовощекая крошка часто вела себя неспокойно, пищала и плакала без видимой на то причины. Вот и в тот день она расхныкалась. Я усадила ее на пол и попыталась загипнотизировать взглядом (иногда это срабатывало). Мама с папой разговаривали – так я сначала думала. Мой слух воспринимал их голоса как фоновый шум, пока я не услышала, как мать посетовала, что поблекла, из-за чего отец перестал ее замечать. Четырехлетняя девочка насторожилась. Что это значило? «Это когда я тебя не заметил? Может быть, дело в другом? В том, что я, наоборот, слишком часто тебя вижу?» – возразил отец. А потом добавил, что мама сильно изменилась после рождения Джуни. Я провела кончиком пальца по бровкам сестренки.
«Разве мама изменилась?» – озадачилась я. Живот у нее остался. Я даже полюбопытствовала, не ждала ли она еще одного малыша? А мама почему-то расплакалась. Потом к нам стали регулярно захаживать мамы Клода и Бренды; они хлопотали по дому, прибирались, готовили еду; и лица у них казались осунувшимися и изможденными. А мама все больше спала; иногда она не вылезала из кровати до ланча, и ее лицо всегда выглядело опухшим. Это было задолго до того, как она посетила доктора Коринфа и вернулась домой с пузырьком каких-то таблеток. Но видимо, они не возымели на маму ожидаемого эффекта, потому что в скором времени она подожгла меня и изуродовала мое ухо.