Я выдавила слабую улыбку.
Пациентка махнула рукой на кровати за шторками:
– Слева от вас пожилая женщина, примерно моего возраста. А справа очаровательная молодая дама, если вам это поможет, – улыбнулась она.
Никаких повязок, никаких пластырей на женщине не было. И аппаратов, подключенных к ней, я тоже не увидела. Но возможно, она оказалась в этой палате по той же причине, что и мама: дожидалась перевода в нужное отделение.
– Спасибо. – Я – все еще неуверенно – приподняла уголок шторки у кровати, на которую она указала.
– Хизер! – Лицо мамы посветлело при виде меня. – Помоги мне приподнять кровать.
Я отпустила шторку, позволив ей упасть у меня за спиной, нащупала на кровати рычаг и стала поворачивать его, пока мама не сказала «Стоп».
– Как я выгляжу? – спросила она.
Лишь скудные лучики естественного света пробивались к ней поверх шторки. А холодный свет лампы на прикроватной тумбочке заострил черты маминого лица; мне даже почудилось, что у нее глаза ввалились.
– Как всегда хорошо, мамочка.
Мама взбила свои кудряшки; но ее руки тряслись так сильно, что со стороны могло показаться, будто она ими махала.
– Твой отец передал мне косметичку, но забыл положить в нее мою любимую помаду. Ты принесешь мне ее в следующий приход?
– Обязательно принесу, – пообещала я, глядя маме в глаза и силясь сохранить спокойствие на лице. – Тебе уже сказали, сколько ты тут пробудешь?
– Твой отец хочет, чтобы я отдохнула, а сколько продлится мой отпуск, его не волнует. – Егозливые мамины руки добрались до лица; она постучала пальцами по губам, словно шикала на маленького ребенка.
Мои нервы натянулись до предела. Мне не следовало сюда приходить. О чем я думала, захотев к маме? Я же знала, что так будет. Знала!
– Позвать медсестру?
– Ты всегда была такой паникершей! – Мать приправила слова высоким, резким смешком. – Торопишься, беспокоишься, переживаешь. Что толку переживать, если уже ничего не исправить. Только морщины рано наживешь, и ни один парень на тебя не взглянет. Как тебе такое?
Во рту у меня пересохло, пальцы начали теребить плотную хлопчатобумажную шторку за спиной. Я видела маму такой еще дома – как будто в ней скапливалась вся энергия мира, только выхода не получала. Пребывание в больнице всегда излечивало это, возвращало ее на землю.
– Будь подобрей с отцом, пока я здесь. Ему было очень тяжело – потерять меня из-за вас. Но так случается, когда у тебя есть дети. Они становятся твоим миром, центром твоей вселенной. Помни это!
Пойди я за медсестрой, мать бы рассердилась. Я и такое уже наблюдала. Это особое настроение было даже хуже, чем выкрикивание проклятий. Я потерла цепочку о шею:
– Мама…
– О! Какая у тебя прелестная вещица! Это медное сердечко? Тебе купил его парень?
Я громко сглотнула.
– Мне дал его Клод.
– Он славный мальчик, этот Клод. Есть парни и похуже. Цепочка с подвеской очаровательна. Я обожаю медь. Ты помнишь тот подарок, который я сделала папе?
Я начала мотать головой, как вдруг внезапно онемела.
Мне захотелось воскликнуть: «Мама! Не надо! Не продолжай. Я не желаю дослушивать до конца эту историю».
– Я тогда несколько недель ограничивала свои карманные расходы, экономила на всем, чтобы его купить. Несколько недель. – С губ матери снова сорвался смешок. Он прозвучал как звон старой ржавой металлической консервной банки, раскачивающейся на проволоке на ветру. – Мы фактически жили на одних гамбургерах и лапше, но я поняла, что жертва окупится, как только твой отец положил глаз на подарок.
Я открыла рот, чтобы выкрикнуть: «Остановись!» Но крика не прозвучало.
– Он поначалу носил его не снимая. Помнишь? Говорил, что он напоминал ему о молодости. А потом он постарел, стал чопорным и чванливым. И припрятал его куда-то. Ты помнишь? Ты была тогда маленькой девочкой, но твой отец никогда не носил других украшений. Только его. Так что это должно было отложиться у тебя в памяти.
Я подалась вперед, рука потянулась зажать маме рот. Но слишком поздно. «Всегда слишком поздно».
– Полагаю, ты усвоила урок: никогда не покупай отцу медный идентификационный браслет.
Глава 47
Стробоскопы.
Трое мужчин.
Вспышки света разрезали темноту, скрывавшую торсы мужчин; виднелись лишь части их тел – от пояса до колен. И этот же свет упал мне на грудь, обнажив нашивку с буквами «ТАФТ» на армейской рубахе, позаимствованной у Бренды.
«У меня все хорошо мама, все хорошо», – пропел Элвис.
Девушка стояла на коленях, ее голова тыкалась в пах одного из мужчин, среднего в ряду из трех.
«У меня все хорошо, мама, что бы мне ни приходилось делать…»
Волосы у девушки были длинные и светлые.
Вспышка. Строб.
С зелеными перьями.
Рука на затылке девушки прижала ее лицо к паху мужчины. Медный браслет на этой руке показался мне очень знакомым.
Нет, нет, нет, нет…
Мой отец.
Это был мой отец.
Мой отец.
Это был мой отец.
Эта мысль вертелась у меня в голове всю дорогу домой. Не знаю, как мне удавалось крутить педали, потому что чувствовала я себя жутко. Настолько хреново, словно получила пулю в живот и все мои внутренности превратилось в сплошное месиво, а рана была такой страшной, что я не смела на нее посмотреть, только ощущала ее.
Да, мне было очень хреново.
Мой отец. Это был мой отец. Мой отец. Это был мой отец.
Я слезла с велосипеда в переднем дворе и, не дожидаясь, когда спицы перестанут вращаться, пошагала к крыльцу. Поднявшись по ступенькам, я зашла в дом, но входную дверь за собой не закрыла. Потому что я умирала.
Ноги понесли меня к кабинету отца.
Отца, который не был Синей Бородой. Который был хуже Синей Бороды.
Который прижимал к своему паху голову Морин и удерживал ее там.
Который уверял меня, что обязательно займется «самоубийством» Морин, а на самом деле и не помышлял об этом. Ни шериф Нильсон, ни мой отец не собирались проверять версию об убийстве Морин.
Присутствие отца в кабинете не остановило бы меня, но комната оказалась пустой. Она осталась такой, как я ее запомнила, когда отец пускал меня, еще маленькую девочку, в свой кабинет поиграть в куклы на полу, пока он работал. Письменный стол у окна. Гардероб. Книжные полки. Шкаф для хранения документов. Я устремилась к гардеробу, распахнула дверцы. Всю верхнюю полку занимали коробки с обувью. На плечиках висели четыре деловых костюма и спортивная рубашка. Медный идентификационный браслет лежал на полу рядом с парой начищенных черных ботинок. Украшение было сброшено с запястья, как змеиная кожа (чтобы мой отец мог вновь принять человеческое обличье?).
Рука потянулась к браслету. «А я не обожгусь, прикоснувшись к нему?»
– Я знаю, что ты меня видела.
Я резко обернулась. В дверном проеме стоял отец; его лицо показалось мне плоским, а глаза неотрывно смотрели на гадкое украшение на моей ладони.
– Это было всего несколько раз. Джером запасал травку и кое-что покруче – то, что оставалось после арестов. Когда запасы скапливались приличные, он устраивал вечеринки. Для нас это был только способ выпустить пар. Я могу тебе побожиться, что был там несколько раз. Всего несколько раз.
Браслет соскользнул с моей ладони и с гулким стуком упал на ковер.
– Иногда люди шерифа ловили девушек – молодых женщин – с травкой или колесами. И отправляли их в летний лагерь отца Адольфа. А если с лагерем не получалось, они приглашали их на вечеринку в обмен на обещание не заводить дел. Их ни к чему не принуждали. Они сами соглашались. И требований к ним было немного. Иметь милую мордашку.
Меня захлестнул прилив ярости.
– Морин была моей подругой.
– Я знаю, дорогая. – Отец шагнул вперед, плотно сжал губы.
А мне стало интересно: «Он такой и в суде? Отстраненный. Не теряющий контроля. И лгущий. Обманывающий так убедительно, что ты начинаешь верить: все, что он говорит, – это правда?»
– Хизер! Морин не делала ничего, чего бы не хотела. Клянусь своей жизнью. Там не было никакого насилия, никакой жестокости или угроз. – Внезапно отец отвернулся и ударил кулаком по стене. Но я не поверила в этот выплеск эмоций. Он был насквозь пропитан фальшью. Одна из уловок, часть спектакля, который он разыгрывал на судебных заседаниях. – Господи! Да я сам себе противен, Хизер! Как я мог до такого дойти?
– Это ты ее убил?
– Нет, – поспешил ответить отец. Он снова повернулся ко мне и с облегчением сощурил глаза. «Я делал в жизни много плохого, но на такое я не способен», – читалось на его лице. – Я к этому не причастен. И Джером тоже. Как и тот полицейский, что был в ту ночь с нами в подвале. Все действительно указывает на самоубийство. Ты должна мне поверить. – Отец улыбнулся приторно-сладко и добавил заискивающим тоном: – И с вечеринками мы тоже покончили. Это была ужасная ошибка. Джером вычистил весь подвал.
Частичка меня очень захотела поверить отцу, и я возненавидела себя за это. Похоже, он почувствовал мои колебания и выпрямился во весь рост, вмиг вернул манеры и тон влиятельного окружного прокурора.
– Я остаюсь твоим отцом, Хизер. Да, я не совершенен, но я на стороне добра. И не враг тебе, дочка. Как там у вас говорится? Я один из хороших парней.
Хороший парень. Славный малый. Ант тоже считал себя таковым…
– А Бренда? Бет?
Лицо отца помрачнело.
– Сначала мы думали, что Элизабет Маккейн подалась куда-то из города, решила попутешествовать автостопом, но рано или поздно вернется. Но теперь, после убийства Бренды, мы полагаем, что это Эд похитил Бет и расправился с твоей подругой. Возможно, Бет еще жива. Найдем Эда, найдем и Бет.
Я вскинула голову:
– Если вы так считаете, то почему хотели выдворить Эда из города?
Отец отвел глаза.
И у меня в голове завертелся калейдоскоп из слов и образов; они завихрились, наталкиваясь друг на друга, а потом вдруг сцепились, слились в одно целое, оформились в ужасную правду: