У нее была маленькая мордочка с совершенно бессмысленными желтыми глазами, разношерстная густая шубка, мягкие бархатные лапки и длинный пушистый хвост, который она так грациозно обвивала вокруг своего тела, когда спала.
Бессмысленные глаза лемуры производили какое-то странное, жуткое впечатление. Казалось, в этом взгляде было что-то таинственное, говорившее о далеких лесах Австралии, где она родилась.
Что было в душе этого странного зверька? Я его не знал; но способность лемуры с легкостью ветра перепрыгивать со спинки одного кресла на спинку другого навела меня на мысль, устроить воздушные трапеции, наподобие трапеций, устраиваемых для цирковых «королей воздуха», как называют искусных акробатов в цирке.
Я заказал особый изящный никкелированный аппарат с трапециями для упражнений моей маленькой акробатки… Лемура быстро вбегала по веревочной лестнице на верхнюю площадку, хваталась передними цепкими лапками за трапецию; трапеция механически отстегивалась и вместе с лемурой летела на другой конец арены, к другой такой же трапеции.
Она смело выпускала из лапок первую трапецию и ловко хваталась за вторую, со второй перепрыгивала на противоположную сторону площадки, потом спускалась по гладкому шесту вперед на землю и, довольная, вспрыгивала мне на плечо, получая в виде жалованья сочный персик.
Так моя лемура сделалась «королевой воздуха». Но раз моя королева устроила мне весьма неприятную неожиданность своим чересчур высоким полетом.
Я играл с друзьями-животными в летнем цирке одного из приволжских городов. На цирке была парусиновая крыша; эта крыша поднималась на двух мачтах с поперечной перекладиной снизу вверх посредством блока. Внутри цирка был длинный канат, который поднимал и опускал крышу; он был привязан за боковой столб-мачту.
И вот раз лемура, исполнив прекрасно свой номер, спустилась, как всегда, вниз по шесту, но почему-то не побежала ко мне за персиком, а помчалась по арене цирка, прыгнула на канат и быстро, как молния, забралась на самый верх купола… Еще момент, и зверёк скрылся в темной дыре верхушки крыши…
Цирк был полон. Неожиданный полет лемуры вызвал взрыв аплодисментов. Публика думала, что этот гигантский прыжок входил в программу чудесных полетов длиннохвостой «королевы воздуха». Дети кричали:
— А как она оттуда спустится? По канату?
— А что теперь будет?
— Она улетела, как птичка в небо.
Но птичка улетела в небо и не возвращалась.
Мое сердце сжималось от страха… потерять навсегда маленького товарища!
После представления, когда публика уже разошлась, я с помощью служителей и артистов окружил снаружи цирк и, несмотря на мрак ночи, увидел темный силуэт лемуры, сидящей на верхнем конце балки. Она казалась чортиком со своими блестящими прекрасно видящими в темноте круглыми глазами-фонариками.
Я крикнул в темную бездну неба:
— Лемурочка, милая, иди сюда! Лемурочка!
Но темное изваяние странного животного не двигалось; казалось, она не слышала человеческих голосов, забыла о цирке, о людях, даже обо мне, которого она так нежно любила, и унеслась мыслью далеко-далеко на свою родину — жаркую Австралию…
Лемура мучила нас всю ночь, и только к рассвету, когда очень проголодалась, спустилась обратно ко мне на плечо, очнувшись от сладких грез…
Участвовала лемура и в общем номере, так называемом «варьетэ».
На столе на арене ставился маленький игрушечный театр. Лемура поднимала занавес, звонила в колокольчик, зажигала электричество и изображала в театре режиссера.
Один из артистов — дикобраз, который должен был стрелять из пушки, перед открытием представления раз неожиданно выстрелил и этим так сильно напугал лемуру, что она убежала в ложу, перепугав в ней сидящих. В ложе поднялся крик и визг детей.
С этих пор я никак не мог заставить лемуру забыть этот выстрел и по обыкновению исполнять ее обязанности. Память у лемуры была поразительная…
Раз лемура перепугала до смерти мою маленькую дочь-гимназистку. Вот как девочка описала этот случай:
«Нас распустили на каникулы 22 декабря. Придя домой и набрав в карман хлеба, сахару и конфет, я отправилась кормить животных. Больше всех я любила лемуру вари-ката, пушистую полуобезьяну с острова Мадагаскара, с остренькой черной мордочкой, с большими ничего не выражающими желтыми глазами и длинным пушистым хвостом.
Она протягивала ко мне замшевую лапку, обнимала меня и прижималась к моей груди. Вари часто бегала на свободе, забегала к нам в столовую и, наевшись фруктов, свертывалась клубочком на кресле. Научившись отворять дверь, Вари сама выходила из клетки и прямо бежала к нам…
30 декабря мне пришло в голову погадать. Папа и мама рано легли спать. В комнатах потушили свет.
Долго сидела я на кровати молча; мне не хотелось спать, несмотря на то, что было уже 11 часов. Я встала и на цыпочках вышла из комнаты, прошла в посудную и, взяв два прибора, свечу и зеркало, пошла в греческий зал, где была наша столовая.
Поставив приборы и свечу на стол, я стала смотреть по сторонам. Дверь в музей отца была открыта, и чучела на стенах нелепо обрисовывались.
Сев с ногами на стул, я стала ждать, что будет. Мысли мои были далеко; я совсем забыла, где я и почему тут сижу.
Внезапный стук в дверь заставил меня вздрогнуть, оторвав от мыслей. Я осмотрелась кругом. Погруженные в мрак высокие своды зала с мраморными колоннами казались мне таинственными… От колонн и мраморного пола веяло могильным холодом. Зловеще смотрели со скал чучела животных, а скелет морского льва точно шевелился, оживал…
Стук повторился. Дрожь пробежала по моей спине; руки задрожали; холодные капли пота выступили на лбу. Я взглянула в зеркало, и мне сделалось еще страшнее…
Не смея оборачиваться, я смотрела в зеркало и невольно прислушивалась к малейшему шороху. И вдруг я услышала, что ручка двери тихо, скрипя, зашевелилась… Вот скрипнула дверь и чуть приоткрылась; наступила гробовая тишина, в которой, мне казалось, я ясно слышу биение моего сердца… Страх сковал меня по рукам и ногам…
Из зеркала на меня смотрели два блестящих желтых глаза… Часы гулко пробили двенадцать…
В следующий момент две замшевые лапки обвили мою шею, и пушистая головка легла мне на плечо.
Тяжело дыша, встала я со стула, держа на руках маленькую лемуру, и вышла из комнаты.
Утром я проснулась с тяжелой головой и, как сквозь сон, вспоминала ночное происшествие».
Летом 1914 г., перед самой войной, я поехал за границу, куда ездил лечиться каждый год. Перед отъездом я зашел попрощаться с моими зверьми.
Слон долго не отпускал меня, держа мою руку своим хоботом, и две мокрые полоски от слез обозначились на щеках его…
Но еще трагичнее была разлука с лемурой. Когда я прощался с нею, она как-то особенно ласково положила свою бархатную головку ко мне на плечо, и в ее глазах виднелась такая печаль, что мне невольно стало как-то не по себе.
— Ты что, Варичка? — пробовал я успокоить ее, гладя по головке и по спинке.
Золотистые круглые глазки лемуры смотрели на меня, как будто что-то хотели сказать; лемура стала мне лизать руки и шею…
Я уехал; война надолго задержала меня за границей, и я не скоро попал домой.
Что сделалось с моей лемурой? Тяжело описывать трогательный конец этого маленького, нежного создания. Я и не подозревал, что она так любит меня…
Я уехал, а она сидела неподвижно по целым часам, как изваяние, устремив глаза в одну точку. Она тосковала обо мне и не хотела брать пищи… Она ничего не ела и околела от тоски и голода…
Слон Бэби
Его привезли в небольшом ящике, скрепленном железным каркасом. Наверху, в маленькое окошечко ящика, часто высовывался кончик хобота.
Когда его вывели из ящика, он едва держался на ногах.
— Это карликовый слон. Он уже почти взрослый. За маленький рост я назову его Бэби, — сказал я, выпуская из тюрьмы маленького слона.
Так и укрепилась за ним кличка «Бэби», что по-английски значит «дитя».
Ему тотчас же была принесена рисовая каша и ведро молока, — и слон торопливо, заворачивая боком хобот, загребал рис и отправлял его себе в рот.
Хобот играет большую роль в жизни слонов: он служит для них и органом осязания и чем-то вроде человеческих рук или щупальцев у некоторых животных. Бэби брал пищу, хоботом ощупывал предмет, хоботом ласкал. Он скоро привязался ко мне и, лаская, ощупывал хоботом мои глаза, но, несмотря на то, что он старался делать это нежно, подобные слоновьи ласки мне причиняли такую боль, что я должен был от них отстраняться.
Достался мне Бэби, как оригинальный «карликовый» слон от знаменитого Гагенбека. Скоро я стал подозревать, что обманут.
Прошло три месяца, а мой карлик сильно вырос и прибавился в весе. Он уже не двигался под давлением моего пальца и стал проявлять свой нрав: капризничал, как маленький ребенок, тянулся к электрической лампочке, рискуя обжечь свой нежный хобот.
Очевидно, я был обманут ловким спекулянтом. Он продал мне не карликового слона, а обыкновенного шестимесячного слоненка, да и существуют ли на свете карликовые слоны — это еще вопрос.
Где была родина Бэби, кто были его родители — я никогда не узнал: слоны не родятся в неволе, и ни одному естествоиспытателю до сих пор еще не удавалось ни разу видеть рождения слона.
Смешно было наблюдать, как это тяжелое, громадное животное проявляет ребяческую потребность шалить и резвиться.
Я позволял Бэби играть днем на пустой арене цирка, следя за ним из ложи.
Стоя одиноко среди арены, слоненок сначала не двигался, растопырив уши, мотая головой и косясь по сторонам. Но я крикнул ему ободрительно:
— Бравштейн![13]
И слоненок медленно задвигался по арене, обнюхивая хоботом землю. Но на земле не было ничего, что ему интересно было отправить в рот, ничего, кроме земли, опилок, и Бэби стал играть на арене, как играют в песок маленькие дети: он хоботом сгребал землю с опилками в кучу, помогая в то же время себе передней ногой, потом подхватывал часть земли из кучи хоботом и осыпал ею себе голову и спину, обсыпался и встряхивался, наивно хлопая ушами-лопухами. Потом он стал опускаться на арену, подгибая сначала задние, потом передние ноги и лег на живот. Лежа на животе, Бэби дул себе в рот снова загребал землю и обсыпал себя. Он, видимо, наслаждался игрою: медленно переваливался на бок, хоботом возил по земле, разбрасывая землю во все стороны.