Лучше, конечно, когда заснул с вечера — как провалился. А утром на том же боку и проснулся.
В тот раз Слава проснулся, как будто ночи и не было: весь вечер гонялся за Асей Сергеевной, чтобы с ней Мишу разыскать, и ночь в такой же погоне прошла. Проснулся, увидел солнце за окном и сразу же подумал: «Ну, сегодня я уже обязательно с Мишкой увижусь. Сегодня мне тётя Сима поможет, это ведь не Ася Сергеевна».
И вдруг он вспомнил, как ещё на вокзале Ася Сергеевна сказала, что у той девочки каша во рту и как она в вагоне-ресторане взяла две порции солянки. Почему Слава тогда не понял, какая она? Почему верил ей?
И он тогда подумал: «Наверно, когда я буду старше, стану тогда лучше разбираться в людях. Наверно, это так же важно, как знать таблицу умножения и писать без ошибок. Но считать и писать нас учат, а разбираться в людях — этому надо научиться самому».
«А мы успеем?»
Когда на следующее утро Слава сидел за столиком с Яковом Павловичем и тётей Симой, а за соседним столиком сидела Ася Сергеевна, Слава старался на неё не смотреть.
Взрослые разговаривали между собой, может быть забыв о Славе. И, сказать по правде, он был этому рад, потому что нет ничего противнее, когда тебя нянчат, охают вокруг, ахают и сюсюкают.
А тут за столиком шёл настоящий мужской разговор двух бывших фронтовиков. А так посмотреть на тётю Симу со стороны — обыкновенная домашняя хозяйка.
Они говорили о Трептов-парке, который Слава много раз видел на картинке и вот сегодня, через несколько минут, должен был увидеть в действительности.
Взрослые говорили о том, как в первые дни взятия Берлина наш солдат спас немецкую девочку. И вот теперь Яков Павлович и тётя Сима спорили — эта ли девочка на руках у бронзового солдата, который стоит над могилой наших воинов в Берлине.
— Конечно, та девочка, та самая, — утверждала тётя Сима.
А Яков Павлович говорил:
— Нет, не думаю. Тысячи таких детей спасали наши воины.
— Я же говорю, — сказала тётя Сима, — эта девочка — одна из этих спасённых.
— Нет, нет, — возражал Яков Павлович. — Скольких детей спасли наши бойцы из фашистских лагерей смерти?! Эта девочка на памятнике как бы представляет собой миллионы людей, которых спасли ценой своей жизни советские воины…
— Давайте в автобус! — крикнул кто-то в дверях, и спор прекратился.
Туристы сели в ту же большую и длиннющую машину, которая привезла их вчера вечером с вокзала. Раньше Слава не ездил в таких автобусах. Спинки кресел туристического автобуса высокие — выше головы, не только Славиной, но любого взрослого. И спинки эти откидываются так, что кресло превращается как бы в кровать. В нём можно полулежать. А рядом с водителем специальное место и микрофон для гида, а проще сказать — экскурсовода. Вот в этот микрофон экскурсовод, старенький такой и седенький, пророкотал. То есть говорил он, наверно, нормально, а радио так разносило его слова по всему автобусу — с каким-то таким рокотом.
— Сейчас мы поедем осматривать город Берлин, — говорил гид. — Начнём осмотр, как это делают все советские туристы, с Трептов-парка, где похоронены солдаты и офицеры Советской Армии освободительницы.
Старик говорил потом о боях, о взятии Берлина, о последних часах Гитлера; но Слава знал уже об этом из рассказов Якова Павловича. А сейчас Яков Павлович подошёл к гиду и что-то такое ему сказал, после чего старик подтянул к себе микрофон, и снова голос его пронёсся по автобусу:
— Тут есть предложение на минутку остановиться и купить цветы на могилу советским воинам. Я думаю, нам надо остановиться.
Машина замедлила ход, большинство туристов встали с мест и направились к выходу. И в это время Слава услышал за собой голос Аси Сергеевны:
— А музей? Мы успеем?
Тётя Сима резко повернулась, и Слава с ней. Знаете, ему стало так стыдно, так стыдно, и даже потом, спустя много лет, когда он это вспоминал, ему было стыдно, и даже не верилось, что Ася Сергеевна так сказала. Но так же оно и было. А когда Слава с тётей Симой повернулись и посмотрели на Асю Сергеевну, она стала ещё краснее, чем была, нагнула голову, спрятав глаза, и быстро так затараторила:
— Конечно, остановимся. Конечно же, цветы. Обязательно. А как же?
Как будто, кроме неё одной, ещё кто-нибудь предлагал не останавливаться…
Солдат-освободитель
Что сказать о Трептов-парке? Это не кладбище, а роща наших берёз и других русских деревьев. Они шелестят листьями, как бы разговаривая вполголоса, как говорят люди, когда вблизи кто-то спит.
На ступеньках памятника советскому воину, который держит на руках девчушку, а ногами попирает разбитую мечом свастику, Слава увидел наших ребят в красных пионерских галстуках и рядом с ними немецких ребят — пионеров. Может быть, они были из какой-нибудь одной берлинской школы, а может быть, тут случайно встретились две школьные экскурсии. Этого Слава не знал.
Он подошёл к ступенькам памятника и услышал, как девочка, чуть постарше той, бронзовой, что держал на руках солдат-освободитель, читала стихи. Это стихотворение Слава не заучил, но запомнил, как, должно быть, запомнил навсегда всё, что было в тот день в Трептов-парке. Если встретите Славу через год, два, десять лет, попросите его, и он прочитает вам наизусть всё стихотворение от первой до последней строки…
Девочка стояла у букета, который туристы положили к подножию памятника. Ровным голосом, смотря прямо перед собой, она читала:
На тихих клумбах Трептов-парка
Могил в торжественном покое
Давно горят светло и ярко
Пионы, астры и левкои.
И за судьбу земли спокоен,
Ее простор обозревая,
Стоит под солнцем русский воин,
Ребёнка к сердцу прижимая.
Он родом из Орла иль Вятки,
А вся земля его тревожит.
Его в России ждут солдатки,
А он с поста сойти не может.[1]
Когда она кончила читать стихи, Славе послышалось за спиной эхо: «…не может».
Слава обернулся. За ним стоял человек с длинной бородой. Брюки были заправлены в огромные сапоги, и всё у него было большое — руки, плечи, голова.
— Да, — повторил он как-то задумчиво, ни к кому не обращаясь, — он с поста сойти не может.
Встреча
Вот это была встреча! В Трептов-парке Слава стоял рядом с Федотовым, а тот разговорился с тем бородатым дядькой, который повторил последнюю строчку стихотворения.
— Сын, — сказал бородач и показал на бронзового солдата. — Очень он на моего сына похож. Игорем звали. Тут, под Берлином, погиб. А где похоронен, поди ж ты, неизвестно. Наши быстро продвигались, и могилы всё общие, братские — одним словом, могилы.
Бородач помолчал. Яков Павлович, тётя Сима и Слава тоже молчали, не решались произнести хотя бы слово.
— Вот и хожу сюда, — продолжал бородатый дядька. — Каждый раз, как бываю в Берлине, так сюда прихожу. Вроде бы на могилу сына…
А потом он — подумать только, ведь бородач этот не слышал спор Федотова с тётей Симой! — сказал:
— В этом бронзовом солдате, что стоит там на посту, все наши сыновья, а в девочке той все миллионы людей, которых он, советский солдат, спас от фашизма. Так я говорю?
— Так, — сказал Яков Павлович. — Точно. А вы часто бываете в Берлине?
— В Берлине? — Он переспросил, хотя не расслышать вопроса не мог. А потом помолчал.
Молчали Федотов, тётя Сима и Слава. Слава почувствовал, что надо молчать, что с человеком этим что-то происходит — такое происходит, когда надо молчать.
— Да, — повторил бородач, — в Берлине. — И потом, обращаясь к Федотову, ответил вопросом на вопрос — А вы были здесь весной сорок пятого?
— Был.
— У рейхстага?
— И у рейхстага.
— А я у рейхстага не был, — сказал бородач. — Не довелось. Чувствовал, что где-то здесь мой сын. Спрашивал. Искал. Помогали мне. Только трудно было… Что говорить: прошлое это. Решил потом, что не всем же, кто воевал, быть под Берлином и в Берлине. А потом оказалось: точно, где-то мы рядом были и не свиделись.
Он помолчал и снова подтвердил:
— А на парня этого бронзового мой сын здорово похожий.
Теперь спросила тётя Сима:
— И вы приезжаете сюда к сыну?
Вот тут-то бородач сказал такое, что ничегошеньки Слава тогда не понял. Конечно, такое могло быть только здесь, где на маленьком кусочке земли как бы спрессовались огромные армии. Ведь можно сказать, что война шла почти по всему земному шару и весной сорок пятого года сошлась в этой точке. Конечно, много тут произошло в это короткое время!.. Спрессовались не только армии, но и события.
Тёте Симе в Трептов-парке бородач сказал:
— Я, конечно, и к сыну приезжаю. Он здесь, недалеко от Берлина, работает, и к памятнику этому прихожу. Только это, как бы сказать, попутно. А вообще-то работа у меня такая, что приезжать приходится. Не так чтобы очень часто, но приходится. — Он протянул руку Федотову. — Будем знакомы: Дидусенко.
— Федотов, — сказал Яков Павлович.
А потом уже с Егором Исаевичем Дидусенко познакомились Слава и тётя Сима и вместе с ним шли обратно из Трептов-парка. Дидусенко рассказывал про себя. Как он с детства, можно сказать, полюбил зверей и занялся проводниковской работой (он так и сказал «проводниковской»).
— Много, должно, зверей повидали? — спросил Яков Павлович.
— На большой зоопарк хватит. — Проводник помолчал и добавил: — Только перерыв у меня получился. А то бы ещё больше перевёз. Да, перерыв.
— Воевали? — спросил Федотов.
— Сын воевал. А я… Плохо у меня получилось. И говорить не стоит.
Больше ни Яков Павлович, ни тётя Сима не задавали вопросов Дидусенко. Слава же вообще помалкивал и при этом всё время думал: как же так — сын у него здесь погиб и похоронен в братской могиле и в то же время сын у него здесь, под Берлином, работает? И как же ему хотелось спросить этого товарища Дидусенко: как же так — погиб и работает? Слава даже сам о себе подумал: «Какой же я любопытный». Ему от этого стыдно стало, но думать об этой загадке он не перестал. Вот сидел в нём какой-то там любопытный до чёртиков и как пилой пилил: «Как же ж так, как же ж так?» Слава на него — про себя, конечно, — прикрикивал: «Перестань». А тот своё. И тогда Слава тому, любопытному, как надоедливой собаке, кость бросил: «Ну, чего привязался: было у человека два сына — один тут погиб, а другой здесь работает».