— В четвертом.
— Вот, значит, как — в четвертом! А ростом Наташа моя была чуть только повыше тебя. Ее-то и брать не хотели. Но она была настойчивая. Уговорила. За два года войны раз только домой приезжала. В армии выросла. Волосы остригла, похудела; в шинели и в сапогах, как парень все равно. Да что я рассказываю вам все в подробностях, а вы, чтобы не обидеть меня, слушаете… У вас дела небось…
Яков Павлович взял руки тети Оли в свои большие ладони, посмотрел на нее и ничего не сказал. И она ответила на это его молчанье, продолжая свой рассказ:
— Хорошо, хорошо, слушайте…
Дочка ее пошла на войну рядовым бойцом, а в армии уже выучилась и стала радисткой. И разведчицей. И в маленьком городке, в который завтра днем придет поезд, как только границу пересечет, она, Наташка эта, фашистов обнаружила — штаб ихний — и по рации передала: «Огонь на меня!»
А потом наши ворвались в город, а там паника — штаб главный фашистский разбит. И наши почти без потерь заняли город. А теперь — спустя много лет — все это открылось во всех подробностях: над братской могилой наших воинов написали имя и Наташи, а ее маму пригласили к себе жители того города…
Нет, Ольга Игнатьевна так и не рассказала подробностей: как это все произошло, что потом было, как ее пригласили… Сказала только:
— Вот давеча стряпала у себя на кухне, а сегодня за границу еду.
И все. Она не плакала, не жаловалась. Сидела в углу и в окно смотрела.
А Слава, как только забрался спать на верхнюю полку, стал себе представлять городок этот, фашистских офицеров в штабе; всюду телефоны, рации, вестовые, часовые, у входа автоматчики, танк, проволочные заграждения. И главный фашистский генерал всем этим командует, как будто дирижер оркестром дирижирует или диспетчер поезда отправляет. Слава представлял себе, как фашист этот должен был отдать приказы:
«Артиллерийский огонь по переднему краю русских!»
«Штурмовики — в небо!»
«Бомбардировщики — в бой!»
А потом пустили бы танки, самоходки, пехоту.
И все это против наших. И сколько же их полегло бы!
Но тут девушка в шинели — ростом чуть выше Славы:
«Огонь на меня!»
Наверно, Наташа эта пробралась в какой-нибудь подвал разрушенного дома или, может быть, на колокольню. Да, конечно же, она была не в шинели, а как-нибудь по-другому одета. И рация спрятана, замаскирована. И, наверно, ей хотелось жить, дождаться победы, вернуться домой, прижаться к маме.
Слава все это себе так представлял, что ему стало грустно-грустно — так грустно, что объяснить нельзя. Ему захотелось спуститься вниз, обнять Ольгу Игнатьевну и просто так побыть с ней.
Слава посмотрел вниз.
Ася Сергеевна спала, укрывшись с головой.
А Ольга Игнатьевна смотрела в окно, и лицо ее отражалось в нем, как в зеркале. Это потому, что за окном было темно, совсем темно, а она все смотрела и смотрела.
Специальная остановка
И еще в ту ночь Слава думал о том штабе и о том польском городке, из-за которого погибла Наташа.
На следующий день они проезжали Польшу. Первый раз в жизни Слава пересекал границу. Он знал границу извилистой красной линией на географической карте. Вот уж никогда раньше не думал, что это просто перепаханная плугом полоса земли. Вокруг деревья, кусты, домики, а здесь просто рыхлая земля чуть пошире загородного шоссе. Оказывается, ее-то и нельзя перейти нарушителю, не оставив следы на рыхлой земле.
На границе все очень вежливые. Сначала наш пограничник проверил у Якова Павловича (он был руководителем группы туристов) документы и лихо так подбросил ладонь к виску. А через несколько минут туристы были уже в Польше, в вагон вошли польские солдаты и офицер. Они отдавали честь как-то не по-нашему, не всей ладонью, а только двумя пальцами, но тоже очень вежливо. И говорили не по-польски, а по-русски: «Здравствуйте, товарищи», «Пожалуйста», «Спасибо», «Счастливый путь». Только о Славе офицер польский сказал по-польски:
— О, школяр!
Но Слава понял это слово. И вообще он понимал много польских слов, которые похожи на русские.
А потом была маленькая станция, на которой толпилось так много народу, что за людьми не видно было вокзала.
Ольга Игнатьевна стояла в тамбуре, и все ее попутчики были тут же, стараясь чем-нибудь ей помочь. Но единственный ее небольшой чемодан держал уже Яков Павлович.
Паровоз пыхтел и отфыркивался все медленнее и медленнее. Слава видел паровоз первый раз в жизни, потому что, когда был маленьким, дальше Подмосковья не уезжал, а там только электрички. Теперь же, наверно, по всей нашей стране электровозы, потому что до самой границы паровоза Слава так и не увидел. А переехали границу, и сразу паровоз — с дымом, с паром, с искрами из трубы, как в кино.
Так вот, паровоз подкатил к перрону, скрипнули тормоза, остановился поезд, и все люди, что были на вокзале, бросились к вагону, где были туристы.
Платок Ольги Игнатьевны сбился ей на плечи, и Слава видел ее седую голову, как лодку среди волн.
Где-то в хвосте пронзительно засвистел кондуктор, паровоз гуднул, должно быть, в ответ на этот свисток, и Яков Павлович сказал:
— Поехали. Заходи в вагон.
Слава спросил:
— А почему так мало стояли?
— Тут остановки не полагается. Поляки остановили поезд специально для Ольги Игнатьевны. Слышал, что сказала эта девочка с цветами, которая первая к ней подошла?
— Нет, — сказал Слава, — я не слышал и не видел. Меня оттеснили к кипятильнику. Там и окна не было.
— Жаль, что ты не видел. — Яков Павлович протянул руку в окно. — Видишь, сколько людей на площади? Все они вышли встречать Ольгу Игнатьевну. А та девушка сказала ей: «Мама».
— Наташа! — воскликнул Слава. — Наташа нашлась.
Они уже проехали городок, поезд мчался мимо полей и аккуратных домиков, крытых красной черепицей.
— Нет, — сказал Яков Павлович, — Наташа не нашлась и никогда не найдется. Но Ольга Игнатьевна нашла тут дочку, и не одну.
Ведь если бы не Наташа, кто знает, что было бы с этим городком? Может, остались бы одни только развалины. Ведь, уходя, немцы жгли и взрывали города.
Он сказал «немцы», и Слава снова подумал о том, о чем думал все эти дни: «Какие они, эти немцы? Завтра я их увижу».
Ася Сергеевна подначивает
Назавтра Слава был уже в Германии. Теперь Яков Павлович занял место тети Оли у окна. Он сидел молча, и чувствовалось, что думает о чем-то своем, а все, что происходит в вагоне, его как бы и не касается.
И вдруг, когда поезд замедлил ход у какой-то станции, он поманил Славу пальцем к окну:
— Смотри.
Слава подошел к окну.
Рядом с путями тянулась узкая асфальтовая дорожка. На ней стояла девочка лет пяти с очень светлыми волосами. Она стояла в луже молока и плакала. Тут же поблескивали осколки разбитой бутылки.
Поезд остановился.
— Пойдем, — сказал Федотов.
Они вышли на перрон как раз в тот момент, когда девочка шла мимо. Она вытирала щеки кулаком, плакала почти беззвучно, но слезы текли так обильно, что даже на ее платье были мокрые полоски.
Яков Павлович остановил девочку, поднял на руки, а она не противилась, даже руку положила ему на плечо, будто хорошо знала его, будто был он ее папа, или, может быть, дядя.
Они ничего не сказали друг другу. Это было минуту — не больше. Гуднул паровоз, Федотов поставил девочку на землю и сунул ей что-то в руку: должно быть, конфету.
Яков Павлович и Слава вскочили на подножку и подошли к окну. Поезд медленно двигался, а девочка махала им рукой, и лицо ее, мокрое от слез, улыбалось. Когда поезд набрал ход и девочка осталась позади, Яков Павлович сказал:
— Немка…
Поезд шел по Германии, но теперь уже никто не смотрел в окна. Вид за окном был таким же почти, как утром, когда только что пересекли границу. Чемоданы были сложены, и все туристы были готовы к выходу. Это был тот последний час перед концом путешествия, когда, должно быть, все путешественники не знают, как убить время. А тут еще Ася Сергеевна сказала Федотову:
— Яков Павлович, вы же были в Берлине. Рассказали бы нам о нем. А то едем в первый раз и не знаем, какой он, этот Берлин. Ну, расскажите, очень прошу вас…
В открытых дверях купе стояли пассажиры, и Ася Сергеевна, не дождавшись ответа Федотова на ее просьбу, сказала:
— Сейчас Яков Павлович расскажет нам про Берлин. Да?…
Теперь уже в купе было человек десять. И как только они все поместились! А еще люди стояли в дверях. И все хором просили Федотова рассказать про Берлин.
«Да, — подумал Слава, — уговорила его Ася Сергеевна».
Сколько раз Славе хотелось узнать, как это брали рейхстаг, как водружали на нем наше красное знамя, как наши ворвались в те самые комнаты, где совсем недавно сидел Гитлер.
У Славы даже была картина Кукрыниксов, вырезанная из журнала. Называется: «Конец». Там такое подземелье, но все в коврах и в скатертях. И сидят не то пьяные, не то совсем обессилевшие фашистские генералы, а Гитлер в дверях рвет на себе воротник: душно ему — конец, все… Он же потом, Гитлер этот, крысиный яд принял или что-то такое. А наши ползли на купол этого рейхстага со знаменем на груди. И потом, когда доползли, наше красное знамя там установили. Подумать только, Яков Павлович в этот же день был там, в Берлине. Но он никогда об этом не рассказывал. Расскажет ли в этот раз?
Последний день войны
Да, в этот раз Якову Павловичу, как говорится, некуда было деться. Пришлось рассказать об этом последнем дне войны — одна тысяча четыреста десятом.
Слава тоже мог бы о нем рассказать, хотя в Берлине еще не был, а когда Берлин брали наши войска, вообще еще не был на свете. Но пятерку за рассказ о взятии Берлина получил. А ведь бывали у него и совсем другие отметки. Но вот когда Славу вызвали по истории и учительница сказала: «Пятьдесят третья глава. Помнишь? Расскажи своими словами», — Слава начал рассказывать точно по книжке. И сейчас разбудите его ночью, он может все рассказать про то, как наши воины поставили последнюю точку на слове «война».