Я открыл глаза. Кроме меня, никто больным не выглядел. Только бы продержаться до полуночи — до конца вахты. Только не я. Пожалуйста. Соберись. Темно-синий горизонт качался вверх-вниз, вверх-вниз. Мы уже миновали пролив и вышли далеко в открытое море так мне казалось, хотя в сравнении с тем, в какую даль мы направлялись, это было, конечно, вовсе не далеко. Черт. Накатывает. Не сдержаться. Я подбежал к борту и перегнулся через него. Рвало жидкостью. Жидкостью — и больше ничем. Это хорошо. Теперь станет легче. Но вдруг — новый приступ, еще сильнее, большие непереваренные и неперевариваемые куски сухарей, которые так тяжело было жевать, склизкие розовые полосы солонины застревали в зубах и только усугубляли рвотные позывы.
Скип увидел, что со мной творится.
— Выблюешь все до конца — и готово, — успокоил он меня, когда я бессильно отшатнулся от борта.
Гнусная ложь.
В те первые дни я усвоил одну неприятную истину: болезнь не освобождает от работы.
— Держись, — подбодрил меня Комера, — пройдет. Сам знаешь — любой капитан был когда-то салагой.
Пройти прошло, но не совсем. Помню я мало. Только народ на палубе, спокойное движение воды, качание на волнах, странный отсвет морской глади — мне казалось, будто она поет. Сквозь сон я наблюдал, как тросы поднимаются на невозможную высоту и опускаются снова, все находилось в движении. Я еще раз порадовался, что попал в вахту к Комере. Пинка он мне тогда дал, конечно, но не такого уж сильного. Вахта подошла к концу, все когда-нибудь заканчивается, и полночь меня освободила. Пошатываясь от слабости, я добрел до носового кубрика и принялся искать свою койку. В темноте я наткнулся на кого-то и услышал стон. Матрас был набит чем-то колючим. Темнота по-матерински баюкала меня. Потрескивали шпангоуты. Воздух был пропитан густым, маслянистым запахом крови и человеческих выделений, запахом дыма и тел, соли и дегтя. Мне так не хватало мамы. Глаза у меня были закрыты, но всеми остальными органами чувств я ясно ощущал, что происходит вокруг. Мне снились потерянные младенцы с мягкими пальчиками. Они хныкали и припадали к бутылочкам, лежа на спинках, беспомощные, обреченные, раздавленные тяжестью потери, недоступной их пониманию. Откуда я это знал? А я и не знал. В голове у меня все разбухало и сжималось от боли. Я часто просыпался, то взмывая вверх, то падая вниз. Вошла Ишбель и запела «Приди ко мне, милый, приди, дорогой…». Прижала мою голову к своей груди и расстегнула лиф платья, но тут настало утро. Я свесился с койки и застонал. Кто-то застонал в ответ. Я поднял голову и увидел, как молодой чернокожий матрос тоже склонился со своей койки и исторг содержимое желудка в деревянную бадью, которую держал на весу китаец Ян, присевший на корточки рядом, взъерошенный и полуголый. Запахло сладковатой блевотиной. Судно накренилось. Кого-то еще тошнило, слышались всплески и стоны. Я раскрыл рот и закашлялся — с таким звуком собака, давясь, грызет кость. Ян обернулся, приятно проворковал что-то на своем странном отрывистом языке и молниеносным движением переместил кадку мне под голову. Я взглянул на комковатое содержимое желудка соседа, закрыл глаза и вывернул наизнанку собственное нутро.
Догадайтесь, как обстояли дела у Тима. Он, во всем своем великолепии, даже глазом не моргнул. Никакой морской болезни. Ни разу, ни в самый страшный шторм, ни в сильнейшую качку. А мы — нас в тот день оказалось семеро или больше — метались из стороны в сторону, изгнанные из рая, словно нечистая сила.
Сквозь открытый люк сверху просачивались зловещие лучи солнца. Убей меня — не встал бы. Подойди ко мне, мама, опусти свою прохладную, заботливую ладонь мне на лоб, спой песенку и скажи: «Джаф, бедненький, не вставай, попытайся уснуть». От матраса воняло. Вошел Комера со своей клоунской ухмылочкой и гаркнул: «Подъем! Мальчики, подъем! Не разлеживаться!»
Ян отдал кадку нам с чернокожим матросом.
— Не зевай, Джаф! — весело крикнул Комера. — Идем, Билл.
Не помню, как мы выбрались на палубу, но как-то выбрались. Пощады никому ждать не приходилось: работаешь, спускаешься в трюм, блюешь, снова работаешь — вот и весь распорядок. В то страшное утро первым на топ-мачте нес вахту юнга Феликс Дагган, четырнадцатилетний пухлогубый подросток с молочно-белой кожей. Рот у него был приоткрыт, нижняя губа беспомощно отвисла. «А-а-а, — вертелось в голове, — а-а-а, заберите меня домой, заберите домой и больше никогда не показывайте мне море!» «Разве надоест когда-нибудь смотреть на море?» — спросила она тогда на Лондонском мосту. Да, милая Ишбель, надоест.
— Ерунда какая! — насупился Феликс, глотая слезы и пиная ногой грот-мачту. — Почему я должен лезть? Почему не ты? — обратился он к презрительно молчавшему Генри Кэшу, который заслужил свои морские регалии несколько лет назад и следил, чтобы все об этом знали, хотя почти ни с кем не разговаривал. Каким образом ему удалось донести до нас это знание, так и осталось для меня загадкой. — Тебе-то не плохо. И ему не плохо. — Феликс указал на Тима. — Почему я?
— Откуда мне знать? — невозмутимо отозвался Генри. — Иди спроси у Рейни, рискни.
— В этих морях и китов-то нет, — заметил Джон Коппер, парень из Йоркшира, тот, что уже ходил с Рейни прежде.
Я уже начал запоминать имена.
— Это кто сказал? — спросил Кэш.
— Вот видите! — Феликс сердито вытер нос. — Какой смысл высматривать китов, если их тут нет?
— Об этом, наверное, лучше капитану судить, — со спокойной улыбкой ответил Кэш и пошел прочь.
— Отправился задницу Рейни вылизывать, — пробурчал Джон Коппер.
— Пусть лучше голову побережет, когда меня там рвать начнет. — Феликс яростно сплюнул на палубу и со страдальческим видом полез на мачту, где ему предстояло провести ближайшие два часа.
— В этих морях китов нет, — повторил Коппер. — Что? Кто сказал? Проктор? Да он не знает. Нету здесь китов.
И правда, китов мы так и не увидели — до самого Кабо-Верде, но к тому времени я уже полюбил матросскую жизнь. Иногда по ночам приходило ощущение, что я наконец нашел то место, куда меня влекло из материнской утробы. Носовой кубрик стал второй такой утробой, и я бы не променял его ни на что, даже на каюту на средней палубе, где размещался Дэн, которому было даже позволено обедать наверху, рядом с камбузом. Там, в кают-компании, рядом с капитаном и его помощниками, надо быть настороже. А у нас в кубрике все было просто. Сэм пел песни своим жутковатым голосом, а Саймон Флауэр с полуострова Кейп-Код играл на скрипке. Разговоры не стихали всю ночь, дым клубился и вился у нас над головами, и в этих клубах и завитках я видел голубые миры, туманные нагорья и изменчивые пейзажи. Все это продолжалось до тех пор, пока на четырнадцатый день плавания Габриэль, стоявший на мачте, не крикнул: «Земля!» — и они не появились на горизонте, настоящие, как шпангоуты у меня под ногами.
Вдали возвышались гигантские голубые горы, а в небе чередовались пласты багряного, серого, сиреневого и розового. Я побежал в трюм за старой подзорной трубой Дэна Раймера. Азорские острова. До чего они оказались хороши! Погода была теплая и приятная. Мы стали на якорь в Орте, на острове Фаяле. Я увидел белые дома, шпиль церкви и огромный конус горы на фоне ясного неба. У ее подножия клубились пушистые белые облака. Никогда прежде я не видел гор, а эта оказалась еще и вулканом. «Пику-Альту», — сообщил Габриэль, указывая на нее рукой. Он уже бывал в этих краях. Но вулкан стоял не на Фаяле, а прямо в море, хотя казалось, будто он так близко, что вот-вот поглотит нас своей жаркой глоткой. Я удивился: как странно, что люди продолжают жить рядом с вулканом, зная, что он в любой момент может проснуться и похоронить их под слоем пепла и огня, но Габриэль засмеялся и толкнул меня локтем в бок со словами: «А жизнь продолжается».
За городом виднелась высокая серая скала. «Вот и добрался до дальних стран, — сказал я себе, — туда, где начинаются неизведанные пути, где люди говорят на непонятных языках, где горы плюются дымом и огнем и даже земля под ногами сделана из чего-то другого».
По словам капитана, в обмен на китовый жир нам должны были принести овощи и свинину. На рассвете следующего дня мы собирались отчалить. После завтрака, оставив на борту Яна вместе с коком Уилсоном Прайдом и еще парой матросов, мы сели в вельботы и направились в город. Мне еще ни разу не доводилось брать в руки весла, и, когда мы добрались до шумной гавани, плечи у меня болели ужасно. Мы выкатили бочки на пристань, прицепили их к кранам и сбились вокруг в ожидании, пока Проктор уладит дела с теми, с кем он должен был их уладить.
Прождали мы около часа. К нам подходили люди: босоногие женщины с темными глазами и черными волосами перекрикивались между собой громкими, резкими голосами, старики и закутанные в шали старухи что-то бормотали, оравы визгливых ребятишек оглушали нас своими песнями. Нам несли картофель, лук, бобы, инжир и яблоки, перепуганных птиц в деревянных клетках. Из хриплой смеси английского и португальского я не мог разобрать ни слова, но Джон Коппер кое-что понимал.
— Não ainda,[7] — благожелательно объяснял он пришедшим, — logo, logo.[8]
И я решил: куда бы меня ни занесло, буду внимательно слушать и запоминать слова разных языков. Уж если мне суждено бороздить моря — а так оно и есть, — без этого не обойтись. Пока я не понимаю их языка, все чужеземцы для меня — все равно что птицы. Какой с них толк? Своим умением простоватый и ничем не примечательный Джон Коппер вызвал у меня настоящее восхищение.
Как только капитан вернулся на причал вместе с Рейни, Комерой и Генри Кэшем, местные учтиво попятились. Капитанский пес нарезал круги, то забегая вперед, то возвращаясь к хозяину, словно проверяя, все ли на месте.
— Самсон! — позвал Проктор. — К ноге!
Мы вместе с псом обратились в слух, ожидая распоряжений.
Капитан Проктор сообщил, что для торговли все готово. Саймону Флауэру было велено отмерять китовый жир вместе с Мартином Ханной. Кто хотел, мог сойти на берег, остальные могли вернуться на корабль.