Прощаясь, он обнял ее и шепнул в самое ухо: «Ты такая охуенная баба, Оля, прости, если не сдержусь».
И, конечно же, не сдержался. На следующий же день приехал к ней на работу и от входа эсэмэску отправил: «Спускайся».
А в оперу Ольга с Марьяной пошла. И на кораблике кататься тоже.
Была по-московски белая ночь, Москва-река сияла в шанхайских отблесках от фонарей, вывесок и гирлянд, утопала в отраженном свете жилых комплексов на набережной, немела от смеха, музыки и гудков машин. Они сидели с Марьяной в пледах на открытой палубе, курили и смеялись, как все.
У Ольги в руке был запотевший бокал с белым, у Марьяны коктейль в массивном стакане.
И Ольга вдруг почувствовала себя совершенно свободной, легкой и красивой, как можешь себя чувствовать только тогда, когда точно знаешь, что необходим.
А Марьяна думала: «Вот бы она полюбила меня» – под каждым мостом, особенно под метромостом, потому что нужно, чтобы проехал поезд, иначе и не сработает.
И – что еще остается? – смеялась.
23. Богомол
– Пять вещей, которые делают вас счастливой? – спрашивает Марьяну самая красивая психотерапевт. Сегодня она в черном платье, на груди – крупное серебро.
– Музыка, грязь, вода, люди, письма, – отвечает Марьяна через запятую.
– Грязь – интересное понятие. Многозначное, – говорит Валерия и щелкает пальцами. – Так, так.
– Я десять лет хотела попасть на один музыкальный фестиваль, – говорит Марьяна. – И не то чтобы не могла. Просто было еще не время. Понимаете?
– Понимаю, – кивает Валерия.
– Когда я туда наконец приехала, был дождь, музыка, люди и очень грязно – дерьмо по колено, – продолжает она. – И я была дико счастлива. Почти как тогда, когда отец взял меня с собой искать алкиноя.
– Кого?
– Это такая черная бабочка с хвостами.
Однажды утром Грегор Замза у себя в постели превратился в страшное насекомое, а отец Марьяны – в одержимого. Однажды он увидел у одного коллекционера бабочку алкиноя и заболел ею. Он мог ее купить, но она нужна была ему живой.
– Он узнал, что алкинои водятся в Уссурийске, это где-то под Владивостоком – на краю земли. Мама не хотела отпускать меня, но я ее уломала. Мы поехали. Все две недели, которые мы там провели, дождь лил без перерыва, только что прошел тайфун, и мы ничего не нашли. В один из дней мужик на помятом «уазике» отвез нас по щербатой дороге к заливу. Сто километров до Владивостока и дальше – до Шаморы.
В машине, похожей на хлебный кирпич, воняло бензином. Они вышли в набухший песок, после долгой и тряской дороги Марьяну мутило, вокруг все было затянуто серым и влажным туманом. Где-то там, внизу, под ногами прерывисто дышало море. Марьяна побежала туда, чувствуя, как с каждым шагом становится легче. Наконец подошла вплотную, и волна накатила на ее ботинки, оставив песочный след.
Внук Посейдона, царь мореходов феаков Алкиной радушно принял Одиссея, потерпевшего перед тем кораблекрушение на острове Калипсо. Он устроил в честь гостя пир, на котором Одиссей рассказал о своих скитаниях. Алкиной одарил гостя богатыми дарами и, выслушав историю его странствий, отправил на прекрасном корабле домой, на Итаку, за что поплатился. Посейдон так рассердился на феаков за помощь ненавистному ему Одиссею, что ударил по кораблю возвращавшихся на Схерию феаков ладонью и превратил его вместе с командой в камень.
– Иди сюда, – позвала Марьяна отца.
Но волны шумели, проглатывая ее голос. Она махнула рукой.
Вот пошел он к синему морю; видит, – море слегка разыгралось. На глубине его сидит Посейдон, пьет кофе, в котором слышно песок, который пахнет, как весенние костры в лесах. Посейдон недоволен, он выталкивает гневно рыб со дна, поднимает мутные волны – те выбрасываются на землю и лежат там, сжавшись от страха. Посейдон говорит: Нет. Нет прощения тебе, Алкиной. И русалки разбегаются кругами, как от брошенного случайно слова.
Отец подходит к воде. Берет камень, кидает его – плоско, с пошлым шлепком, камень прыгает по поверхности, как лягушка. Под ногами скользкие валуны и липкий, чуть теплый песок – тоже камни, если подумать. Между ними застряли раковины в зеленых нитках водорослей: была жизнь и вышла, осушила, ослабила хватку, теперь этим можно мыться – ноги три тщательнее, возьми вот, говорила бабушка и бросала между занавесками желтый сухой комок – теперь это не морское, земное лишь – губка Боб, квадратные штаны, телеканал Никелодион.
Лето катилось в осень, намеренно разлилось дождями на самом пороге августа, чтобы дороже стали эти дни, чтобы запоминалось ярче: как сидят они, например, в сердцевине плоского поля, как окружили это поле седые солдаты гор, как борщевик вымахал выше дома, как мальчишки сказали, что он ядовитый: если дотронуться, вырастут лишние пальцы – на руках или ногах, Марьяна не знает, но лишние они были ей не нужны.
Отец достает бутылку от «Спрайта», в которой дымится теплое, сонное, тягучее молоко из-под рыжей, ребристой коровы. Уставший, ложится в траву и дальше – уходит под землю, как время и все, что здесь с ними будет: минута, минута, еще.
«Посейдон, – говорит отец, как будто зовет; и вода приливает к ногам, бьется в сбитые носы ботинок, лижет их, как конфету на палочке. – Посейдон однажды увидел на берегу острова Наксос прекрасную богиню Амфитриту, дочь морского старца Нерея, который знает все тайны будущего».
«Все-все тайны будущего? Даже может сказать, что будет, когда я вырасту?»
Как будто это какой-то секрет – все знают, что будет, когда ты вырастешь, Марьяна, не только Нерей. А будет вот что: любит или не любит? Почему не пишет? Куда отправить ребенка на лето? Где жить? Доллар вырос, рубль упал. Болит спина. Покалывает то там, то здесь. Холодно заходить в утреннюю воду. Работа не та, о которой мечталось. На что я трачу свою бесценную жизнь? Снова вечер, и нужно убрать посуду – хотя бы сложить в машину, а остальное помыть, иначе утром на кухне будет противно. Голова болит от неудобной подушки. Из окна тянет холодом, лето в этом году никак не наступит. Здесь душно, и скучно, и надо купить мясо на шашлыки, скажи, ты можешь сделать это сам? Ее муж (допустим) выходит из дома, садится в машину, едет в «Ашан».
«Сразу полюбил Посейдон прекрасную Амфитриту и захотел увезти ее на своей колеснице, – продолжает отец, и солнце катится к Олимпу, чтобы приблизить обед. – Но Амфитрита испугалась и спряталась в глубокой пещере на дне у титана Атланта».
Долго искал Посейдон Амфитриту и не мог отыскать ее. Подобно огненному смерчу, носился он по морским просторам: все это время буря не утихала. Следы видны до сих пор: если пройти чуть дальше по берегу, туда, где мало людей и можно купаться голым, случайно окажешься на ржаво-кирпичной поверхности Марса земного: так отражается, должно быть, одна планета в другой. Подводная жизнь, выброшенная в тот самый день, заброшенная желанием, когда-то рвалась, пробиралась к городу, но не смогла, не хватило сил, и обратно – никак не вышло. Так и стоят эти брызги, временем схваченные, остановленные в моменте, как старое пожелтевшее фото.
Потом, сказал отец, дельфин Посейдону помог. Он нашел пещеру, в которой пряталась Амфитрита, и привел к ней Бога.
«За это Посейдон поместил его среди созвездий в небе, а сейчас ты должна съесть бутерброд с сыром, а то мне придется отложить рассказ о том, что случилось дальше». – «А что там случилось дальше, скажи, скажи». – «Если коротко – то любовь».
Вечером вернулись к реке.
Грубый ветер с Тихого океана, перешагнувший, не споткнувшись, через Сихотэ-Алинь, гнал их в спину всю обратную дорогу в Уссурийск, раскачивая «буханку» на дырявой дороге. Село Раздольное, где они провели дождливые две недели, мирно дрыхло под полной луной.
Марьяна вышла на балкон – с одной стороны чернели сопки, с другой – тянулась вдоль реки дорога на Владивосток, врастая на горизонте в долину. А за ней – заливной луг с редкими деревьями, разбросанными как в африканской саванне. И все это вдруг проявилось, как в фотолаборатории – из-под воды.
Марьяна легла на скрипящую кушетку, с которой даже у нее, не очень высокого подростка, свисали ноги. Натянула до подбородка клетчатое колючее одеяло, завернутое в скользкую простыню. Долго смотрела, как по стене пляшут волны теней – от воды, от шелестящего патрульного автомобиля, от фонаря, в который со звоном врезались спешащие к реке плавунцы. Звук, с которым они бились о стекла – витрины продуктового, газетный киоск и застекленные лоджии, – напоминал крупный град или мелкие камни, которые взлетали из-под колес на грунтовке и ударялись о днище.
Вдруг она вскрикнула, и ее горячей волной окатил ужас: на стене возвышалось огромное, воздевающее лапищи к небу чудовище – тараканище, пришедшее за ней. Отец прибежал на ее крик – сонный, еще не до конца очнувшийся, он спрашивал: что, что? И рассмеялся, глядя на стену.
На балконных перилах, покачиваясь, сидел богомол. Его страшная тень в луче фонаря ходуном ходила по стене над головой Марьяны.
– Убери его, – попросила она, всхлипывая и вытирая лицо простыней. – Я хочу домой.
– Завтра уже поедем, – сказал отец и весь как-то осунулся. – Между прочим, богомол умеет поворачивать голову почти на сто восемьдесят градусов. Хочешь посмотреть?
– Не хочу, – сказала Марьяна и отвернулась. – Убери.
Отец вышел на балкон – к потолку взлетела прозрачная полоска тюля, – накрыл богомола банкой и исчез с ним в проеме кухни.
– И у него всего одно ухо, – крикнул он ей оттуда.
Но Марьяна уже заснула – неспокойным, тревожным сном, каким всегда засыпаешь перед долгой дорогой домой.
На следующий день, когда наконец вышло солнце, они проснулись в блочной пятиэтажке на краю села, выглянули в окно, а мимо черной хичкоковской стаей летели они – алкинои, расправив крылья на восемьдесят шесть миллиметров как минимум (так сказал отец, не приходя в сознание от восторга).