– Серьезно? Тебе нужен дедлайн?
– Я беспокоюсь за тебя.
– Я в порядке.
– Я не в порядке.
– Да? А что с тобой?
– Мне кажется, мы перестали разговаривать.
– А что мы сейчас делаем?
– Ничего. Ты как будто пытаешься закончить этот разговор?
– Верно.
– Почему?
– Потому что он ни о чем.
– Так давай поговорим о чем-нибудь.
– А помолчать можно?
– Мне кажется, уже нельзя.
– Ты в чем-то меня подозреваешь?
– А должен?
– Знаешь, кажется, я поняла, чего мне хочется.
– Чего?
– Я хочу коктейль, как в том баре, помнишь? В горах.
– С кофейным ликером?
– Да.
– Пойти купить ликер?
– Нет, ты можешь узнать, где делают такой коктейль, и я туда пойду.
– Одна?
– Ну а как мы пойдем вдвоем? Мы же уже отпустили няню.
– То есть я напрасно полагал, что мы можем что-нибудь сделать вместе?
– Не придирайся к словам. Ты спросил, чем ты можешь помочь, и я ответила.
– Ну, думаю, погуглить ты и сама можешь.
– Окей, спасибо.
– Пожалуйста.
– Ну тогда я лучше останусь дома?
– Если хочешь.
– Как я и сказала, я не хочу никуда идти.
– Так мне купить кофейный ликер?
– Можно.
– Ну спасибо.
– И тебе.
Разговаривать не получалось.
Ян не мог понять, как это: нельзя же разучиться дышать или ездить на велосипеде, но результат был именно такой: он нырял в Марьяну, как в воду, и не знал, как грести. Ему казалось, что он стоит за ширмой и никак не может продраться сквозь нее. Марьяна отгораживалась от него снова и снова, ничего не объясняла, постоянно находила причины, чтобы куда-нибудь отойти, спрятаться, запереться.
Она толком не рассказала ему, как все прошло в Москве, он жалел, что не поехал с ней, но они оба решили, что девочкам лучше не ездить, а ему остаться с ними. Он постоянно гулял на страницах Ольги, но там не было ничего нового – только постоянные фотографии, на которых ее отмечали – то на одном приеме, то на другом. Он не видел ни лайков, ни комментариев от Мары, поэтому решил, что Ольга здесь ни при чем, а она и так была ни при чем – они с Марьяной уже два месяца не разговаривали.
Пустота взяла его под крыло. Родители давно перестали держать с ним контакт – или это он перестал? Молча, как бухгалтерия, переводил им каждый месяц сумму, которая, как ему казалось, с лихвой заменяет все. И судя по молчанию, которое не прекращалось, так оно и было. Из соцсетей сестры он знал, что они худо-бедно живы, что отец постепенно спивается, а мать слепнет, что сама сестра не работает и живет на пособие, а ее сын уже имеет привод.
Хотел он того или нет, он был их частью, и постоянно боялся, что что-то из этого проявится в нем или в дочках, но пока что не находил изъянов ни в ком, кроме Марьяны.
Как будто всегда нужно было искать виноватых, и он их легко находил.
27. Можно
Ян проснулся до будильника. Подумал, что раньше бы начал будить Мару – обнимать ее и плавить руками ее нагретую кожу, пахнущую чем-то мягким и пыльным вроде хлопка. Но сегодня совсем не хотелось. Он съежился от мысли, что сейчас придется встать и пойти на кафедру, пройти по кампусу, столкнуться с Мэй.
«Теперь я все время думаю о тебе». Катастрофа. Вот же идиот!
За ночь страх разросся в груди, как метастазы. Ян запутался в одеяле, длинный и узкий, как червь, потом наоборот раскрылся, и сразу же покрылся мурашками, хотя вчера еще было лето, и даже сравнительно жарко. Сравнительно, например, с Египтом, куда он ездил прошлым летом с командой археологов, это было интересно, ему там понравилось, хотя и очень устал – они постоянно работали, что-то искали, рылись в обезвоженной ржавой земле, Ян так ничего и не нашел – только пару монет и друга, кажется, это все. Его друг и сейчас где-то на юге, он настоящий археолог, а у Яна это просто хобби, и его любимая книга – «Краткая история времени», как у многих.
Ян представил, как всему этому придет конец, как будто захлопнулась крышка, как на кафедре соберут совет, как его будут перемывать, перетряхивать и изучать, как проклятого комсомольца. Как ему предъявят обвинения и прервут контракт, как он в один день должен будет покинуть университет и, возможно, даже страну, как он будет объяснять Маре и девочкам, что это недоразумение, вы не так поняли, ничего и не было даже.
«Теперь я все время думаю о тебе». Но ведь было! И будет.
Наконец будильник прозвенел. Ян потянулся рукой к тумбочке, стараясь не касаться Мары, как парализованный, не помогая себе ногами, тянулся вперед, такая уловка, чтобы тело не подумало, что уже пора вставать, потому что вставать страшно. На тумбочке он нашарил часы, сжал их и откинулся обратно на простыню, мучить себя воспоминаниями. Он вспомнил, как Мара подарила ему эти часы, кажется, на день рождения, как они целовались, и он не чувствовал запахов, потому что простудился, а вот когда пил из одной бутылки с ней – это была бутылка грушевого сидра, они сидели у воды, и ветер рвал ее рыжие волосы – вдруг почувствовал горький привкус духов. И как до этого, в самом начале, в его московской пустой берлоге, он целовал ее грудь, потом живот, а потом уткнулся в треугольник волос – коротко стриженных, пахнущих мылом и кориандром. Он засмеялся, что там они тоже оказались рыжими, вот уж чего он точно не ожидал.
Он, может быть, даже заплакал бы сейчас от этих ударов памяти, но что-то ужасно тяжелое вдруг сорвалось на землю и сотрясло постель, да и не только – весь дом, и он сразу сбросил с себя паралитика и выключил кран с воспоминаниями, резко вскочив. Машинально взглянул на часы, а там стрелки – он вчера ведь даже не пил – идут назад, задом наперед, против всех законов. Он стоял так минуты две, смотрел на них завороженно, а они плавно и гладко шли, с мерным своим тиканьем – совершенно не туда.
– Ты чего? – спросила Марьяна, поднявшись на локтях, и одеяло соскользнуло с груди к животу. Ян уставился на ее соски, подумал, как было бы здорово протянуть руку и дотронуться, или нет – как-нибудь больно сжать, а еще лучше ударить – и он ужаснулся этой своей неожиданной мысли.
Он одновременно хотел ее и ненавидел, поэтому не мог больше смотреть, отвел глаза и нашарил потерянного себя в яме отчаяния.
– Все в порядке, – сказал он, отвернувшись. – Проспал.
Ян оделся, плеснул в лицо холодной воды, выглянул в окно, чтобы, если что, снять футболку и надеть рубашку, снять джинсы и надеть шорты, снять кеды, надеть ботинки, а там все оказалось белым. Белым от чистого утреннего снега. Он пошатнулся и сел на кровать. Тут-то дом опять затрясло с какой-то новой, неизведанной силой.
– Да что с тобой?! – спросила Марьяна и обняла его, прижимаясь к его вспотевшей спине. – Весь мокрый. Ты заболел?
– Кажется. Не знаю. Может, съел что-то не то. – Ян выскользнул из рук Марьяны липкой змеей. – Я переоденусь и выпью таблетку. Ничего страшного. Пройдет.
– Может, тебе лучше остаться дома? – спросила Марьяна, с беспокойством оглядывая его.
– Нет, нет, все порядке, – твердо сказал Ян и еще раз, пошатываясь, подошел к окну. Там все было по-прежнему – начиналось пьянящее лето, во весь голос цвели магнолии. – Да, все нормально. Не волнуйся.
Выбрался наконец из дома, преодолел, тяжело дыша, несколько лестничных пролетов и оказался на улице. Решил сразу, ничего не откладывая, пойти к Мэй и все объяснить.
Ян крался по территории университета, как по минному полю. Он еще ничего не сделал, но уже боялся быть пойманным. Пойманным на намерении. Липкая, страшная волна ужаса накрывала его каждую минуту, когда он вспоминал об отправленном намедни сообщении.
«Теперь я все время думаю о тебе». Мало ли, что он думает, с другой стороны?
«Это преступление, – думал Ян. – Я преступник. Меня отстранят от преподавания, меня уничтожат».
Студенческое общежитие стояло на краю кампуса, сплошь утопленное в цветущих каштанах.
«Войду и скажу, что ошибся номером, – репетировал Демьян, – скажу, чтобы она ничего такого не думала – как она вообще может такое подумать, я же преподаватель».
Он сверился со списком фамилий и начал подниматься на третий этаж, когда телефон завибрировал в кармане. Медленно, как в фильме ужасов, он вынул его из кармана и посмотрел. Точно. Это от Мэй. «Может быть, стоило написать, – подумал он. – Прямо с утра. Не идти сюда, а написать – а так уже совсем выглядит неприлично».
Открыл сообщение.
«Я тоже» и смайл: сердечко.
Внезапно стало легко. Ян засмеялся нервным, сбивчивым смехом, как будто подавился косточкой, а чья-то большая ладонь двинула ему по спине, косточка выскочила, и он смог наконец вдохнуть. Вприпрыжку, как мальчик, он побежал наверх – еще один пролет, еще, – перескакивая через две ступеньки. Постучал в дверь, задохнувшись.
Мэй открыла. Мгновение – и она бросилась ему на шею, он даже сказать ничего не успел.
Потом сидел у нее на крошечной кухне и радовался, что чайник шумит так громко, что можно ничего не объяснять. Мэй – в коротких шортах и топе на голое тело – пыталась организовать что-то вроде завтрака: кофе, арахисовая паста, вафли. Ян ненавидел этот континентальный завтрак – сладкое, жирное, невкусное. Но сейчас ему было все равно. Он смотрел, как из-под пояса до ужаса неприличных шорт выглядывает бледная полоска кожи – то, что не успело еще загореть.
Ему хотелось положить ладонь на беззащитный крестец, но он сдержал себя, все еще не уверенный в том, что это происходит на самом деле. Хотелось как-то начать этот неловкий разговор, узнать, что она думает о его сообщении, не оскорбило ли оно ее, не передумает ли она, а может, это вообще ловушка, и сейчас в дверь войдут из комитета по этике, и схватят его, заломив, как в кино, руки за спину, и скажут: вы можете хранить молчание. И он его пока что хранил.
Чайник наконец вскипел. Мэй села напротив и сказала: