– Мистер Ян, были ли ваши отношения с мисс Ройз добровольными или вы принуждали ее?
– Конечно не принуждал, – почти закричал он, – конечно они были добровольными. И я не солгу, если скажу, что она сама, первой, делала мне соответствующие намеки…
Это был неверный путь. Он понял, что, если сейчас снова попытается свалить всю вину на нее, слабую беззащитную студентку, которая однажды просто дала ему послушать песню о любви, его сочтут еще большим преступником.
– Но, возможно, я неверно считывал эти намеки, – добавил Ян. – И я, конечно, осознаю, что я нарушил и полномочия, и этический кодекс, и вообще ошибся – ведь я предал жену, запутался, как будто сам Дьявол толкнул меня…
– Мистер Ян, давайте без религиозных мотивов. Мы поговорили со студентами и юристами. И назначили встречу Мэй Ройз в присутствии психолога. Если она подтвердит, что вы не принуждали ее, мы попробуем закрыть глаза на то, что произошло. В этом году вы не были ее преподавателем, это значит, что как минимум у вас не было соответствующих рычагов давления. И хотя мы не поддерживаем в нашем университете адюльтеры и внутриколлегиальные связи, мы постараемся более снисходительно подойти к этому вопросу. Принимая во внимание ваши заслуги и недавнюю награду, можно считать вас хорошим специалистом, и мы хотели бы верить, что то была минутная слабость под воздействием алкоголя.
– Мы также примем во внимание, что до сексуального контакта у вас так и не дошло, – добавил профессор Летц, заведующий кафедрой, глядя на Демьяна из-под очков в тонкой оправе. В его взгляде как будто читалось: как можно быть таким придурком? Попасться на несделанном.
Но Демьян решил, что просто слишком драматизирует – Летц всегда был добр к нему.
Остальные участники молчали, и Демьян понял, что нужно отползать.
– Я совершил огромную ошибку, коллеги. И очень об этом сожалею. И если вы дадите мне шанс, я оправдаю ваше доверие.
– Хорошо, мистер Ян, – сказал Бенэт. – Мы вас услышали.
36. Привет
Лавровый лист в супе есть, а письма от тебя все еще нет.
Тогда я напишу.
Привет.
В сети. В сети. Не в сети.
Полчаса назад была в сети.
Семь минут назад была в сети.
Я сталкер твоих передвижений.
Ты просила небольшой перерыв, и я твою просьбу исполнила. Молчала день, второй, потом неделю. Три месяца ничего.
«Небольшой» – это сколько? Вечность?
Мечусь между «ничего и не было» и «как я все продолбала». Ведь могли же дружить? Или что там еще.
Все время думаю о том, чего я с тобой не успела. Ничего не успела то есть.
Так хотела куда-то с тобой поехать, выйти у воды и смотреть на твою спину и немного в профиль – если обернешься. Еще хотела положить тебе голову на плечо, чтобы удобно было поцеловать в шею.
А чего еще? Смеяться?
Мы много смеялись, когда виделись.
Все еще помню твой запах. Скажи, как мне его забыть, если я пользуюсь твоими духами?
Ты сказала: это смелый запах, тебе не привыкать.
Но нет во мне смелости. Никак не привыкну.
Ужасно хочется тебе позвонить.
Кричать, просить, петь, умолять, лишь бы ты не стояла несгибаемой, непробиваемой стеной, не отгораживалась молчанием, не была отдельно.
Люди, львы, орлы и куропатки зажмурились от яркой вспышки моего упрямства и снова погрязли во тьме.
Холодно, холодно, холодно.
Страшно, страшно.
Еще я очень на тебя зла.
Как тебе удается так долго молчать, что же ты за человек такой – стальная балка, крепкий орешек, железный дровосек.
Туманная связь неясной этиологии, невнятные сигналы, слабый пульс надежды; ты вообще понимаешь, сколько лет прошло?
Так хочется орать на тебя, чтобы ты хоть что-нибудь поняла, но этим, наверное, ничего не добиться.
А чем?
Я подбираю и подбираю пароли, как будто внутри тебя что-то, что мне принадлежит, и я должна до этого добраться. Где-то там в горле ждут слова, и они мои, и я хочу их забрать, хочу услышать. Но тут такая штука: а если их нет?
Как было бы грустно узнать, что все эти годы я говорила сама с собой.
Но, кажется, так и было.
Я не понимаю: любишь ли ты меня? Ненавидишь?
А вот тот поцелуй – он что-нибудь значил?
А то объятие?
А твоя ладонь, которую ты положила мне на грудь, чтобы… чтобы что? Услышать сердце? Я плохо помню, была пьяна.
Это так в твоем стиле.
Обнять – и разойтись.
Поцеловать – и не отвечать на сообщения.
Скала, лед, мороз.
Отчаяние и усталость – вот что я чувствую.
Чего я хочу от тебя?
Жажды.
Тепла.
Прикосновения.
И тебе, наверное, кажется, что обладать тобой, но бог с тобой – разве можно этого желать по-настоящему, когда в мире так много интересных вещей.
Мне нужны общие с тобой воспоминания.
Чтобы тут, здесь и там, острой иглой в сердце входило вечное «здесь мы с ней» – с тобой то есть.
Этого так мало, а я хочу целую карту – города, моря, вселенные.
Если я правильно понимаю правила игры, ты снова сделаешь вид, что здесь ничего не написано.
Это так.
37. Злость
Всю неделю Ян был сам не свой. Волчком ворочался на диване в гостиной, просыпался ночью в холодном поту и нахлобучивал на голову подушку, чтобы не слышать ни единого звука. Днем гулял с девочками в парке, пытался отвлечься, но вместо этого только падал – все глубже и глубже засасывало его отчаяние. Осунувшийся, злой и небритый, он походил на начинающего алкаша, и в конце концов Марьяна поняла, что придется брать дело в свои руки, иначе однажды утром девочки найдут его висящем на крюке для лампочки в гараже.
– Послушай, Ян, – начала она, после того как дети ушли спать. – Давай-ка возвращайся в постель, и мы придумаем «план Б» на случай, если все решится не в твою пользу.
– Что ты имеешь в виду?
– Что я имею в виду?
– Да, это я и спросил.
– Я имею в виду, что мы должны сейчас придумать, что делать в случае, если завтра тебя высылают из университета нахуй и больше никогда не берут в этой стране преподавать.
– Ох, боже.
– Не стони. Ты должен взять себя в руки и все продумать. Я бы не хотела, чтобы девочки сейчас бросали школу.
Ян взял свою подушку, как маленький мальчик, которого наказали за поведение, и уныло побрел за Марьяной в спальню.
– Может быть, все наладится, – сказал он сам себе, кутаясь в одеяло.
– Может быть, – сказала Марьяна, обнимая его как ребенка, а не любовника. – А может быть, и нет. И ты должен взять ответственность за это.
Должен, должен – Ян пугался этого бесконечного «должен» и никак не мог понять, почему его жизнь – комфортная, уверенная, спокойная – вдруг превратилась в это. Разве он не мог завести любовницу не из университета? И сам себе отвечал – не мог. И разве он виноват, что Мара так долго мучила его? И разве его вина, что Мэй сама этого хотела?
Уверившись в своей полной невиновности, Ян заснул – впервые за несколько дней спокойным и ровным сном.
И снилось ему, как он приезжает в дом своего детства, как его мать – женщина, не питавшая склонности к нежности, обнимает его и говорит: наконец-то ты пришел. Мы тебя ждали. И они его ждали – стол накрыт, дом расколдован, никакой Кати на горизонте, только синяя полоса неба, утопающего в море. Откуда там море, Ян не знал, разбрызгиватель шумел где-то в глубине двора и как-то проник в сон. Мать налила ему суп – рассольник, как он любил, положила толстый ломоть хлеба, как будто топором вырубила.
– Ешь, сынок, – сказала она. – Мне нравится смотреть, как ты ешь.
И он ел, а отец ушел на рыбалку, поднял руку у самой двери и отдал честь. Ян знал, что он не вернется, что там, на берегу, будет шумно, неспокойно синее море, что с чавкающим звуком на сушу будут выползать скользкие водоросли, и отец наступит на них ногой, чтобы их подчинить. И на мгновение все уляжется, он выгонит свою лодку на мель – откуда у отца лодка? Он всегда рыбачил на кромке мелкого озера в парке, что ему там попадалось, пока собаки не выйдут на моцион и не нарушат лаем его покой? Мелкая рыбешка, скудный улов: ротаны, плотва, – кошкам, и только, – и волна подхватит его, подкинет и опрокинет вниз – в желтую взвесь песка, откуда уже не вернуться.
И Ян вскочил, опрокинул тарелку с супом, велел матери спрятаться в сети – какие еще сети? Не зря, что ли, он читал девочкам на ночь сказку «о рыбаке и рыбке», чего только нет в его голове – а сам рванул на берег. А там тишина и спокойствие, солнце жарит, ноги горят от песка. К нему подходит Мэй, она загорала топлес, у нее в руке стакан, в котором что-то намешано – он видит клубнику и ананас, – она обнимает его, надевается на него как пиджак, и он торсом чувствует ее раскаленную грудь.
Где Мара? Спрашивает он себя. Где Мара?
Мары нет. Он зовет и зовет ее, зовет и зовет, а в самом все горит от прикосновения.
Он отбрасывает Мэй, и она ныряет рыбой в волну, он видит только хвост, то, как он лупит по воде и исчезает с отливом.
И это, оказывается, город, он стоит посреди проспекта, и все зовет и зовет: Мара, Мара, ты где, а ее как будто и не было никогда.
Утром проснулся от звонка. Длинная трель – вряд ли принесет что-то хорошее. Мара уже увезла детей в школу, удивительно, но он даже не слышал как.
Вскочил, поднес телефон к лицу. Это был ассистент кафедры.
– Мистер Ян, вас вызывают. Сможете сегодня подъехать?
– Конечно. Сейчас оденусь и приеду.
Ян глотнул кофе из остывшей кружки.
– Известно, какое решение?
– Мне – нет, – сказал ассистент.
Возвращаться в университет было страшно. Он знал, что все студенты в курсе, что они обсуждали и осуждали его, что в соцсетях о нем не написал только ленивый.