Его опасения подтвердились, когда прямо у входа к нему подошла девушка с плакатом, который требовал прекратить произвол маскулинной власти и домогательства в преподавательской среде.
– Что скажете, мистер Ян? – с вызовом спросила она, и Ян вспомнил, что это тоже одна из его студенток, но имени он не знал.
– Скажу, что я очень расстроен и очень надеюсь, что вы сможете принять мои извинения. Я совершил ошибку, но это не было насилием, – чеканил он, дико раздраженный тем, что приходится оправдываться за несделанное перед какой-то малолеткой. Он буквально с силой выталкивал из себя слова, но знал, что допусти он сейчас малейший промах, и его жизнь покатится вниз с еще большей скоростью.
Студентка засмеялась, как будто он рассказал анекдот, и сказала, приблизившись к нему вплотную:
– Даже если вас оправдают, прощения вы не дождетесь.
Ян отшатнулся от студентки и резко открыл дверь, чтобы сбежать, а она кричала ему вслед, что у всего есть своя цена.
«Не слишком ли много я заплатил, – спрашивал себя Ян, – просто за попытку почувствовать себя любимым?»
На кафедре его ждал Бенэт. Он пригласил Яна сесть и спросил:
– Как чувствуете себя?
– Хреново, – сознался Ян.
– Понимаю, – кивнул Бенэт. – Но давайте к делу.
Ян похолодел, все процессы внутри него замедлились, пальцы онемели, а в венах появилась прохлада, как будто время пошло иначе – в минуту вмещается час. Ему даже показалось, что изменения коснулись и Бенэта, что он как в замедленной съемке открывает рот, и голос его приобретает размытый и сломанный тембр. Так бывало, когда в кассетнике заедало пленку, и песня тянулась, тяяяянуууууулаааась карамелью, отчего становилось смешно и немного страшно.
– Что ж, скажу коротко: мы решили дать вам еще один шанс, Ян, но есть нюансы.
Время, споткнувшись, ручьем побежало дальше, заскрипели стрелки, кровь полетела по венам, наполнились жизнью руки, пальцы приятно закололо.
– Какие? – Ян был готов на все.
– Во-первых, вы должны будете выступить с речью. Текст должен быть согласован с нами. Где вы объясните свое поведение и принесете извинения. Во-вторых, вы возглавите этический комитет и будете работать с обращениями жертв насилия. В-третьих, до конца семестра вы будете в отпуске, а в следующем учебном году вернетесь с новыми силами, когда скандал утихнет. Сейчас вам нужно передать аспирантов и дипломников любому из своих коллег.
Все выглядело не так уж плохо. Он даже подумал грешным делом, что Мэй тоже захочет присоединиться к комитету – она ведь уже занималась этим вопросом, и это будет лишь подтверждением того, что между ними все ровно – ничего не было, и они не боятся появляться вместе.
– Как там мисс Ройз? – спросил он с напускным безразличием.
– Она подтвердила, что все было добровольно, что вы не принуждали ее и не преследовали. Факт подарка от нее она также признала. Сказала, что вы всегда нравились ей, но она не хотела разрушать семью.
Будто музыка лилась Яну в уши. Он совсем расслабился и радовался всему – тому, что Мэй его не сдала, тому, что Мара разрешила ему вернуться в их общую постель, тому, что он отдохнет и с новыми силами вернется к работе, тому, что Мэй рано или поздно окончит университет, и, кстати, не так уж долго ей осталось учиться.
– Но вам не стоит об этом переживать, – добавил Бенэт. – Она перевелась в университет другого штата. Мы поддержали это решение.
Ян вдруг замер, как будто весь его внутренний праздник прекратился, угас, сошел на нет. И снова упали рваные сумерки.
Мать, где твой рассольник.
Отец, не ходи на лодке.
Мэй, не уплывай от меня в море. Кто еще прикоснется ко мне раскаленной?
Внезапное горе потери вдруг обернулось злостью: вот так, значит? Не попрощавшись? Не объяснив?
Наверное, это к лучшему.
Из раздумий его выдернул Бенэт – будто двумя пальцами, как зарвавшегося муравья из штанов:
– Возьмите себя в руки, Ян. Выглядите вы не очень. – Он хлопнул его по плечу, и Ян вдруг подумал, что если кто и домогается студенток, то это Бенэт, поэтому его и простили. – Все позади. На следующей неделе запланируем ваше обращение. А пока идите и попробуйте отдохнуть. Все бывает. И все потом забывается.
Ян кивнул и вышел из кабинета. Как во сне спустился по лестнице. Отрешенно прошел мимо студентки с плакатом, которая выплюнула ему в спину очередное оскорбление. Мимо платанов, каштанов и палаток с лимонадом. Мимо крытого теннисного корта. Он подошел к дому, где жила Мэй. Постоял у самой стены, чтобы из окна – если она вдруг посмотрит – его не было видно. Развернулся и быстрым шагом пошел прочь.
Вечером они с Марьяной ужинали, смеялись, было легко. Он поднял бокал, когда услышал длинную трель, разбудившую его с утра. Он вздрогнул и сразу понял: Мэй.
Поморщившись, он скинул звонок и отбросил телефон, как прилипший кусок дерьма. Но Мэй набрала снова. Выругавшись, он снова сбросил и начал дрожащими руками искать функцию блокировки номера. А трель все разливалась противным треском.
Марьяна наблюдала за происходящим с отвращением.
– Это ведь она?
– Кто?
– Не будь придурком.
– Она.
– Так ответь.
– Зачем? Я только разобрался со всем этим.
Марьяна посмотрела на него как на чужого.
– А ты не думал, что у нее есть чувства?
– Перестань.
– Что она живая?
– Хватит.
– Что ей больно?
– Ты замолчишь или нет?
– Ты остался при своем, а ее высылают, и ты ведь в этом виноват.
– Плевать.
– Серьезно? Какой же ты мудак.
Ян наконец справился с блокировкой и, довольный, сел обратно за стол. Он поднял бокал – продолжил с того же места, на котором остановился.
Марьяна, застыв, как статуя в музее, смотрела на него.
– Господи, Ян, не могу поверить.
– Ничего, – сказал Ян, отпивая вино из бокала и вытирая рот салфеткой. – Ничего. Ты привыкнешь. Я же привык.
38. Одна
Всяким летним утром, когда тонкий рассеянный свет сходит вниз по макушкам деревьев, как по заднику в уличном спектакле, а впереди их обгоняют другие, те, что в тени, Марьяна вспоминает почему-то один и тот же день, одно и то же ощущение – могущества и бесконечности. Она шла таким утром в паспортный стол.
Отделение милиции – маленький, косенький, серенький домик Ниф-Нифа, притаившийся между рыжими панельными девятиэтажками, окна в пыли и решетках, в боковую дверь – очередь: «мне бы только спросить» и «куда вы лезете», «я от михалпетровича» и «ждите, вызову». По солнечной, пятнистой июньской улице Марьяна шла совершенно одна, как большая, чувствовала себя невероятно взрослой, гражданином, будущим. Песок по-снежному скрипел под кроссовками, в наушниках – первый альбом Земфиры, заезженная кассета – я стала старше на жизнь, наверно, нужно учесть. То было могущество. Бесконечностью было лето, которое здесь начиналось и не заканчивалось никогда, продолжалось каникулами, очередной поездкой к отцу, новыми синими (или зелеными?) штанами с карманами сбоку, в которых некуда было пойти, поэтому Марьяна надела их в паспортный стол. Стояла в очереди самая модная, взрослая, скучающе поглядывала на часы, время клонилось к обеду, солнечный свет спустился уже к земле и залил ее всю. Как обратно шла – уже с паспортом – не запомнила. Только этот момент: предчувствие новой жизни.
Так и сегодня: Марьяна складывала чемодан, и что-то в ней навсегда закончилось – детство, папины потрескавшиеся ладони, казавшиеся неуклюжими пальцы, ловко расправляющиеся с тонкими крыльями бабочек, так что они не мялись, запах плова и табака, искры от костра и фарфоровый луч от накалившегося фонаря.
Но что-то здесь же и начиналось – в жизни всегда ведь так, – Марьяна еще не знала что, но чувствовала – здесь, сейчас, когда ей только больно и страшно, одиноко и необъяснимо, внутри оживало, плелось и выстраивалось какое-то другое неизвестное что-то, крепко устраиваясь на фундаменте разрушенного бывшего. Марьяна это чувствовала, берегла, боялась растратить.
Нужно было ехать разбираться с наследством. Решила сообщить о своем приезде в «Фейсбуке» – бегло, небрежно, в надежде, что Ольга увидит. Но что с того? Она была зла на Ольгу, хотелось ей мстить и мстить – например, никогда больше не встречаться, если бы это могло ее хоть как-то расстроить.
И в то же время хотелось, чтобы Ольга пришла, взяла ее за руку, пожалела.
От всего этого мутило, чемодан не складывался, завтрак не готовился, все валилось из рук.
Ян ходил мрачнее тучи, перестал бриться, сочинял свою оправдательную речь. Похоже, собирался выйти к студентам с бородой и посохом. Марьяна переживала за девочек, как бы папенька напрочь не свихнулся, и одной ее – не совсем нормальной – уже и так хватало с лихвой.
Смотрела в кухонное окно, как они скачут на батуте – патокой тянулась нежность, – и думала: вот бы у них все сложилось иначе. Когда они подрастут, она скажет им: не соглашайтесь жить без любви, это грех, потому что все грех без любви, а остальное так – огрехи.
От ветра зашумели деревья, Марьяна вздрогнула, окрикнула девочек, чтобы убедиться, что им не холодно.
Она вспомнила, как они с отцом уходили в лес: длинные, до самых облаков ели, рыжий настил из иголок, торчащая в нем черника – казалось, что вокруг никого, а на самом деле они были лишь частью огромной толпы.
Он говорил:
– Ты здесь одна?
– Одна.
– А вот посмотри сюда.
И она смотрела: как кишит переполненный муравейник. Садилась на корточки, и дом их становился большим, рос на глазах, как будто она съела волшебное печенье и стала меньше крупинки манки.
– А теперь сюда.
И она смотрела, как по кусту черники взбирается клоп.
– А здесь что видишь?
И прямо перед ней – как будто навели резкость – возникала паутина, а с ней паук, как центр мишени.
– А тут?
И она боялась сделать следующий шаг, потому что понимала, что под ногами все движется, ползет, живет, дышит, и она не одна, и никогда не будет одна, и тишины нет, и жизнь – это то, что продолжится после смерти. Она знала, что у отца был план – в этих непрекращающихся бесчисл