енных существах он нашел свое собственное бессмертие.
Она вздрогнула, когда в дверном проеме бесшумно появился Ян, как жук отшельник, вылезший из щели.
– Ты меня напугал, – сказала Марьяна. – Подкрадываешься, как вор.
– А я и есть вор, – сказал Ян. – Вор и преступник.
Он приблизился к ней, и Марьяна сдала назад, но быстро уперлась в кухонную столешницу. Он подошел вплотную и вдавил губы в ее шею, как будто прицеливался, куда вонзить зубы. Марьяна закрыла глаза. «Вот это чувство – что мне всегда кого-нибудь не хватает, – решила она. – В нем мое бессмертие».
Демьян одной рукой скинул со столешницы миски и доски, все со звоном посыпалось в раковину, а второй – поднял и посадил Марьяну на влажное и холодное и вырвал вверх футболку, как надоевшую сныть из земли.
Марьяна обернулась к окну – девочки взлетали все выше и выше, почти касаясь руками неба. Они смеялись, и она засмеялась тоже, сначала тихо, потом громче, потом до слез, сбиваясь дыханием – пунктиром, азбукой Морзе, терпящим бедствие кораблем.
Потом он вдруг замер и резко вышел, попятился, как будто из зазеркалья, ее даже откинуло, как после выстрела – затылком в стекло.
Марьяна смотрела, как он вытирается кухонным полотенцем, брезгливо бросает его в ведро и жадно пьет из горла бутылки с лимонадом.
– Что? – спросил он, порезавшись ее взглядом.
– Ничего, – сказала Марьяна не двигаясь. – Буду собираться дальше.
Ян отвернулся и вышел из кухни.
Марьяна взяла телефон и написала Ольге: «Завтра буду в Москве. Надо разобраться с папиной квартирой».
Ольга ходила из угла в угол и договаривалась сама с собой. Если она поедет встречать Марьяну в аэропорт – это будет не слишком навязчиво? Если она поедет в аэропорт без предупреждения – это будет не слишком претенциозно? Если она не поедет в аэропорт – это ведь будет глупо? Конечно глупо, она же хочет поехать. В конце концов набрала номер. Лучше предупредить, решила она.
А то подумает еще, что я без нее не могла. А я ведь могла.
39. Ловушка
Встретились в аэропорту, выпили, как-то сразу решили ехать в квартиру отца разбираться с вещами. Ольга накануне звонила, спрашивала, как она, так странно было слышать ее голос после долгого перерыва, особенно сочувствующий. «Увидимся, может быть», – кинула Марьяна зло, будто ядом плюнула в телефон. Ольга увернулась, пропустила удар и сказала: «Я буду рада тебя видеть. Жду». И от этого «жду» у Марьяны провернулись в животе все внутренние органы против часовой стрелки. Пришлось даже выпить, но легче не стало.
Квартира встретила звонкой пустотой. Страшное ощущение брошенности сжалось и спряталось в коробку с синей лентой «Озона», которая валялась на полу. «Ни ты, ни я не сохранили этот дом, – подумала Марьяна. И сразу привычно добавилось: – Пап?»
Ольга стояла сзади, положила руки ей на плечи, сжала немного, потом потянула к себе, и Марьяна застыла заложницей этих рук, на мгновение забыв, как дышать.
– Выпьем еще? – спросила она хрипло, отстраняясь, и нерешительно сделала шаг в направлении кухни. – Если есть здесь что-то. Если оставили.
– Марьяш.
Ольга стояла у стены, подпирая ее плечом, как кариатида. Марьяна обернулась и всмотрелась в темноту коридора – он слепо уходил в глубь комнаты, через огромное окно лился с улицы свет нерастраченных фонарей. И все как-то стало проясняться: и усталость, и сиротливое чувство, будто что-то непоправимо закончилось, и ничего уже не исправить, и кому рассказать, как они с отцом сидели тут в последний раз, пили чай, ни о чем не говорили, потому что сказать им друг другу нечего, и морщины, расходящиеся от Ольгиных глаз, и боль оттого, что время, несмотря ни на что, на нее действует, как и на всех остальных – одинаково, – стирая, перемалывая, отнимая. Она вдруг остро почувствовала, как быстро, несправедливо быстро уходит жизнь, что даже голова кружится от этой скорости, что еще немного, и станет поздно – и тут, и там, и везде. И невозможно сделать ничего, чтобы время это сдержать. Вот и отец туда же. Несправедливо.
– Иди сюда, Марьяша, – снова позвала Ольга, все еще придерживая дом плечом.
Марьяна послушно шагнула: если уж стены на ней только и держатся, пусть и ее удержит.
Ольга обнимала крепко. Ни следа от вечной отстраненности. Будто решила что-то. А раньше не могла? Марьяна злилась и радовалась – одновременно – и не могла больше от этих качелей сдерживать слез.
– Ничего, Марьяша, ничего. Все наладится.
Ольга взяла ее за рукав плаща и стянула одним движением. В доме было прохладно, как будто проветривали, но Марьяна горела огнем.
Ольга оформила ее лицо в ладони и стала целовать – математически точно – в каждую новую грань. Слезы под ее губами высохли, просыпалась слепая страсть.
Марьяна вспомнила, как мечтала: отель, шампанское, халаты.
Но этого не случилось, случилось другое.
Ольга скинула свои каблуки, старый паркет обиженно вздрогнул, Марьяна сняла кроссовки и поставила их у двери, чтобы по полу не растекалась грязь. Сразу отправились в комнату Марьяны – свет зажигать не стали: Ольга не давала ей обнаружить очередные пустоты.
Легли на немую кровать, распахнутую, голую, с бледным матрасом по имени омхеа или туребек – стандартный набор непроизносимых букв. Ольга вниз, Марьяна – сверху. Было приятно так просто лежать, дышать разбросанными волосами, чувствовать вес. Ольга путешествовала руками по спине, Марьяна целовала шею.
Чувствовала себя вампиром – питалась этой теплой чужой жизнью, выданной ей за какие-то немыслимые заслуги. За злое и несправедливое лето, может быть, за потерю.
Марьяна села, чтобы снять толстовку. Ольга поднялась на локтях и смотрела на нее, оценивая: хороший ли достался приз? Стоило ли соглашаться?
Марьяна стянула одну за другой хлопковую чешую, осталась сверху незащищенной.
Ольга грелась в рубашке. Остановила ее нетерпеливые руки, сказала: «Погоди. Дай посмотреть на тебя».
И смотрела – как будто впервые.
Марьяна думала: ты – моя Красная книга, моя жажда, мой алкиной.
Как ты меня так мучила и зачем, почему ты не могла сразу меня полюбить и принять, почему ты так долго молчала, неужели нужно было вот такое что-нибудь, чтобы ты ко мне снизошла?
Но сама улыбалась.
Ольга ответила на улыбку так – потянулась и поцеловала.
В Марьяне все заиграло от прикосновения, когда Ольга, в одежде, прижалась к ней – голой наполовину. Что-то в этом было особенное, как будто отдаешь себя, ни о чем не жалея, и вот тебя раз – и приняли.
– Красивая ты, Марьяша, – сказала Ольга, откидываясь назад (волосы опять разлетелись). – А я уже нет. Тебе не понравится.
– Ну это я давай сама решу? – ответила резко. Вскинула руки свои, как пианистка, чтобы расстегнуть рубашку, но пуговицы плыли под пальцами.
– Я помогу. – Ольга быстро и буднично расстегнула пуговицы, показался черный лифчик, ну вот, здравствуйте.
Марьяна дрожала. Господи, думала она, просто непостижимо: как я ждала тебя и дождалась, бывает же. В мыслях объявился Демьян. Как он тоже не мог расстегнуть с первого раза. Но она не помогла ему – жестокая. Эта мысль была приятной. На контрасте выходило, что Ольга ее жалела.
– Снимешь? – спросила она, высвобождая Ольгу из-под руин рубашки и своей смелости.
– Сниму, что теперь. – Ольга сняла и юбку, и чулки, осталась в одном белье, решив, что достаточно так – пока, по крайней мере.
Марьяна смотрела и видела все – и шрамы, и несовершенства, и время, прошедшее с той ночи в квартире Ольги, когда ничего не случилось, – и чувствовала одну только нежность. Тени плясали на Ольгиной ключице, Марьяна провела по ней пальцами, но они ускользнули.
– Ты очень, очень красивая, – подытожила она, выдыхая.
– Да не ври ты, ладно. – Ольга поморщилась и потянула ее за руку. – Иди ко мне.
Марьяна почувствовала себя так, будто ей выдали пульт управления ядерным оружием. А ну как нажмет не на ту, предположим, кнопку? Не туда уведет? Не дойдет до цели?
Поднялась над Ольгой и долго смотрела ей в глаза, будто там была инструкция приложена.
Наконец вспомнила, что с этим делать. Спустилась ниже, зацепила резинку от черных трусов, мышцы заныли от напряжения. Ольга сжалась, как будто попала под брызги холодной воды.
– Не бойся меня, – попросила Марьяна жалобно. – Я же тебя люблю.
И тут же подумала: как это искусственно прозвучало. Как будто все это имело значение еще секунду назад, а теперь уже не имеет. Как будто то, что она чувствовала к Ольге все эти годы, – исчезло, смылось, прошло. Как будто какой-то предел был у ожидания, и он случился сегодня, еще в самолете. Будто тумблер переключили.
Валерия была бы довольна.
Марьяна пыталась, старалась это вернуть, поднять из руин, схватить это ускользающее чувство – любая минута из этих бесконечных пятнадцати лет подошла бы, – но руки не слушались, память стирала одну за другой – минуту, дни и часы.
Марьяна закончила то, что начала, правильно и достойно, как всякая хорошая ученица, как зверобой, который не мучает, но убивает, легла на спину, потом на бок и отвернулась. Плакала долго. Ольга гладила ее по спине, сначала благодарила, потом успокаивала.
На небо постелили темные облака. Они растеклись по нему вязким желтком и двинулись на север.
– Мне жаль, мне так жаль, – сказала Ольга. И вжалась в Марьяну всем телом, теплым и влажным, как воздух на юге.
И еще потом добавила – на выдохе, как будто долго бежала и надо же – догнала:
– Я люблю тебя.
Марьяна задержала дыхание, как перед прыжком в воду, открыла глаза. И сказала в темноту пустого, отчужденного и покинутого пространства:
– Мне тоже ужасно жаль.
Благодарности
Тиграну Оганесову – за экспресс-просвещение в области энтомологии;
Елене Теханович – за виртуальное путешествие к Тихому океану;