– Что, что? – спросил я.
– Повторяю спряжения. Посиди со мной, а то этот Дориан все время на меня пялится.
Я сел рядом и стал смотреть, как Майка тихонько, точно молитву, шепчет французские слова. Я смотрел и думал, что, собственно, все в мире иллюзорно и незачем огорчаться из-за каких-то вымышленных неприятностей. И даже пожалел, что так долго отказывался произносить ее имя, ждал комету и внушал себе, будто люблю эту бедную акацию.
– Гжесь! Гжесь, цып, цып, цып! – словно из-за десяти стен услышал я голос Щетки. – Тебя режиссер зовет.
Меня кольнуло недоброе предчувствие. Я вскочил.
– Ну, скажу я тебе, сынок, похоже, эта чертова комета уже на нас пикирует. Все озверели. Рехнуться можно.
Не переставая ворчать, он повел меня к режиссеру, который, сплевывая, молча сверлил взглядом бледного сценариста.
– Ты Родриго? – коротко спросил Лысый, он же Плювайка.
– Птер, пан режиссер,– поправила его девица с толстой рукописью сценария.
– Все равно.
– Да, я.
– Содержание фильма знаешь?
– Знаю, – не очень уверенно сказал я.
– И что ты о нем думаешь?
Он смотрел на меня так мрачно и так устрашающе плевался, что я невольно заслонился рукой, сделав вид, будто вытаскиваю попавшую в глаз соринку.
– Немного наивно. Ракета выглядит так, точно работает на селитре или на простокваше. А в межпланетных путешествиях не обойтись без ионных двигателей… – Режиссер повеселел, зато сценарист побледнел еще больше, словно уже хватанул первую порцию облучения, и я поспешил добавить: – Но научная фантастика и должна быть немного наивной. Такова уж ее природа. И ничего тут не поделаешь.
– Видите, даже ребенок это понимает, – сказал режиссер.
– Как раз наоборот. Ребенок понимает, что наукообразие убило бы поэзию.
– Вот-вот, – взорвался режиссер. – Именно поэзию. Я со своей репутацией не имею права снимать всякую белиберду. Наивная научная фантастика, банальные психологические этюды, бытовые сценки из провинциальной жизни – это все не для меня. Вы должны были сочинить сказку, притом сказку философскую, своего рода метафору современного мира, этакое оригинальное обобщение.
И вдруг замолчал, задумавшись и отчаянно сплевывая, а все увидели, что он ужасно страдает, что ему хочется сотворить нечто выдающееся и потрясти ближних до глубины души.
– Выше головы не прыгнешь, – вполголоса сказал сценарист.
– Вот именно, что прыгнешь! – накинулся на него режиссер. – Мы оба прыгнем, или я разгоню эту банду ко всем чертям!
– Войтусь, долго я буду тут мерзнуть? – сонно пробормотала недовольная блондинка, она же Хозяйка.
– До самой смерти! – рявкнул режиссер.– Это все из-за тебя! Тебе захотелось сыграть добрую волшебницу, златовласую жрицу! Ты тянешь меня на дно, по твоей милости я погибаю.
Сонная ленивая русалка в мгновение ока преобразилась. Напружинилась, как дикая кошка, блондинистые волосы встали дыбом, в сузившихся голубых глазах вспыхнула ненависть, даже зубы стали немножко похожи на клыки.
– Хам! – фыркнула она и одним прыжком влетела внутрь фургона.
Железная дверца грохнула, точно врата вечности. Ну, может, несколько по-другому, но так нам всем показалось. Воцарилась тишина, только Дака скрипучим голосом звала котенка: «К ноге, к ноге!» – видимо, не желая принимать во внимание, что это не собака, а кошка.
Внезапно за спиной у нас началось какое-то движение. Из калитки в окружающей летное поле ограде высыпала шумная, пестро одетая толпа. Кто-то стал громогласно утихомиривать незваных гостей, но мало чего добился. Этим стражем порядка был, разумеется, Щербатый с мегафоном в руке. Он носился взад-вперед и строил рожи – то суровые, то насмешливые, то официальные, то чуточку неприличные. И все потому, что на аэродром пожаловала экскурсия, состоящая исключительно из юных особ женского пола, – по-видимому, старшеклассниц.
Неподалеку, прямо за нашей ракетой, готовился к старту огромный самолет. Он оглушительно взревел, а школьницы завизжали, так как ветер задрал им юбки. Все уставились на этот заграничный лайнер, один только режиссер уткнулся взглядом в землю, не переставая тихонько сплевывать. Глаза у него ввалились и покраснели, на голове как будто прибавилось седых волос, а плечи уныло поникли.
– Не расстраивайтесь, – сказал я, когда шум немного стих. – Сегодня для детей нелегко придумать что-то новое. Ко мне, например, приходит один пес, который в прошлой жизни был английским лордом, и мы с ним отправляемся путешествовать. Но и это уже было. Не принимайте так близко к сердцу, не стоит.
Чья-то рука коснулась моих волос. Это сценарист, превозмогая отвращение, положил мне на макушку свою пухлую ладонь.
– Ну конечно. – Режиссер несколько раз быстро сплюнул. – Глупые ребятишки все проглотят. Но старым хрычам стыдно наживаться на детях.
– Кое-что можно еще исправить, – осторожно сказал сценарист.– Съемки ведь только начинаются.
– Да, кое-что надо исправить, – пробормотал себе под нос режиссер и снова застыл, уставившись на бетонные плиты.
А я вернулся к ребятам. Продрогшие, в разлезшихся по швам комбинезонах, они осовело наблюдали за Пузыриком, рвавшимся с поводка, на который был посажен своим солидным хозяином. Я попытался найти Майку, но ее нигде не было. Только через несколько минут я увидел, что она сидит в фургоне с недовольной блондинкой и, что-то весело щебеча, расчесывает ее длинные волосы, точно пшеничные колосья рассыпающиеся по пластиковой спине. И мне вдруг показалось, что они похожи, просто очень похожи, как родные сестры.
Режиссер и сценарист продолжали стоять на прежнем месте, оба расстроенные, хотя и по разным причинам. Только оператор Команданте, перестав наконец жевать, закрутил крышку термоса и негромко скомандовал:
– Зажигай свет!
– Зажечь свет!
– Агрегат, агрегат!
– Десятку ближе! – закричали его помощники, которых Щербатый называл светиками.
Потом долго и старательно снимали таблицу с разноцветными прямоугольниками, которую держал один из светиков в необъятном тулупе.
Прибежала Майка с пылающими щеками и горячо зашептала:
– Она потрясающая. Просто потрясающая! У меня уже есть ее автограф. А это она дала мне на счастье.
И приподняла одну золотую прядку, под которой я увидел красную клипсу, похожую на каплю крови. Школьницы, хихикая и толкаясь, протискивались в калитку. Щербатый, словно дворовый пес, бегал вокруг, заставляя девиц хихикать еще громче. Мне почему-то стало грустно.
– А где пиротехник? – спросил я у Майки.
– Это который взрывает? Давно уехал. Он боится нашего режиссера.
Появился промерзший до костей Щетка. Его страшный нос совсем посинел.
– Конец освоению, партизаны. Марш в автобус.
– Пиротехник завтра приедет? – несмело спросил я.
– Приедет, приедет. У тебя к нему дело?
– Нет. Я просто так.
Мы пошли к автобусу. Все, даже Дака со своей злобной мамашей, залезли внутрь, только Майка медлила.
– Сядем вместе, ладно? – шепнул я в подаренную на счастье клипсу.
Майка немного смутилась и отвела взгляд.
– Понимаешь, я еду с Дорианом. Его отец повезет нас на машине.
Я, видно, здорово растерялся, и Майка это заметила.
– Не сердись. Так уж получилось. Пока.
Она хотела по-приятельски взъерошить мне волосы, но нечаянно съездила по затылку. Я невольно втянул голову в плечи, а она, замахав кому-то обеими руками, побежала к калитке. Я увидел за оградой легковую машину; за рулем сидел сценарист, а снаружи, у открытой дверцы, стоял Дориан, держа на толстом плетеном поводке Себастьяна.
Я стремглав бросился к ним, расталкивая отставших от экскурсии школьниц. Когда подбежал, все уже были в машине, и Дориан пытался затащить внутрь пса-великана.
– Себастьян, это ты, вот здорово! – едва переведя дух, закричал я.
Дог посмотрел на меня печальным взглядом бородатого оператора. Но на его лице, то есть на морде, не было ни удивления, ни радости – вообще ничего. Он глядел на меня с полным безразличием, а Дориан тянул его за тяжелый поводок.
– Себастьян, не притворяйся, что меня не узнаешь. Скажи хоть слово.
С толстой черной губы упала на землю знакомая капля.
– Я не могу к вам вернуться. Помоги, я все забыл.
Но он уже поставил передние лапы в машину. Зафырчал мотор, сценарист со скрежетом включил скорость, а Дориан, думая, что это очень остроумно, звал угрюмого дога:
– Кис, кис, кис, иди сюда, скотинка.
Пес покорно влез в машину. Под его тонкой шкурой энергично ходили атлетические мышцы.
– Себастьян, что случилось? Ничего не понимаю! Спаси нас! Себастьян!
Но машина уже тронулась, дверцы захлопнулись, а мне показалось, что из-за заднего стекла на меня уставились пустые, бесстрастные, совершенно чужие глаза Майкиного пса.
И тут мне стало все безразлично. Я тупо залез в автобус и потом, наверно, битый час не мог прийти в себя. Подписывал какую-то бумагу, Заяц смотрел на меня своими белыми глазами унылого полицейского, Щетка похлопывал по плечу, я получал какие-то деньги, которые небрежно засунул в задний карман, долго брел по незнакомым улицам, кто-то меня зацепил, кажется Буйвол, потом мама ругалась, отец смотрел по телевизору, как расцветают сады, Цецилия принимала холодный душ, крича что-то насчет йода, люди за окном пялились на небо, ветер рвал на них одежду, а у меня не переставая гудела голова.
Но потом я взял себя в руки и решил, не откладывая, отправиться к Майке и все выяснить. Но что, собственно, было выяснять? Ведь между нами уже все кончено, она меня отфутболила. И даже Себастьян отказался признать.
Во дворе собралась толпа. Из дома выносили кого-то в «скорую», но это был не тот инвалид. Я увидел незнакомое, пугающе белое, словно обсыпанное мукой, лицо. В нашей квартире вдруг запахло болью, болезнью, страданиями. Чтобы отогнать тягостные мысли, я пошел в комнату к пани Зофье и полез под матрас. Открыл дневник на сплошь изрисованной странице и стал читать. Аккуратные буквы почему-то прыгали перед глазами, и каждую фразу приходилось перечитывать по нескольку раз.