— Похоже, к нам гости, — заметила Марджори.
Голоса приближались, и вскоре в круг света от наших фонарей вступило несколько темных фигур.
Когда они подошли ближе, я различил европейца, идущего за проводником. Несколько африканцев гуськом следовали за ними. Одни несли связанные в тюки вещи, другие сгибались под тяжестью огромных слоновьих бивней.
Я сразу узнал этого человека, и мне стало не по себе, потому что он был мне хорошо известен. Я понял, что его прибытие разом положит конец нашему спокойствию.
По причинам, которые станут ясны из дальнейшего изложения, я не хочу раскрывать его настоящее имя, поэтому назовем его просто Коряка Шульц. Он был сыном богатого иоганнесбургского биржевого маклера и безумно любил охоту. Однако недозволенные приемы, к которым он прибегал, снискали ему весьма сомнительную славу, и светлой личностью я бы его не назвал. Говорили, чтобы удовлетворить свою ненасытную страсть к убийству, он подкупал лесничих и инспекторов заповедников и таким образом получал разрешение на охоту. Уже в который раз он встречался мне на пути, и почти каждая наша встреча кончалась неприятностью.
Шульц развязно вошел в лагерь, за ним следовали тяжело нагруженные носильщики. Несмотря на вечернюю прохладу, с них ручьями лил пот.
Я поздоровался с Шульцем кратко и довольно сухо. Если в моем голосе и прозвучали недружелюбные нотки, то, во всяком случае, Шульц не подал виду, что расслышал их, и уже через несколько минут весело болтал с Марджори и девочками, словно был знаком с ними всю жизнь.
Шульца подозревали в браконьерском промысле слоновой кости — занятии, которое требует немалой отваги, выдержки и сноровки, но тем не менее оно гнусно, так как в конечном счете ведет к полному истреблению слонов в Африке. Браконьер с одинаковой беспощадностью убивает как старых, так и молодых слонов, поскольку его цель — слоновьи бивни. Мера его успеха — количество добытых бивней. Шульц был типичным представителем браконьерской породы: наглый, он весь так и сочился любезностью и в то же время жадно ловил глазами и ушами малейший намек, который помог бы ему в осуществлении его убийственных замыслов. Я не успел предостеречь на его счет жену, но, мне кажется, по моему нежеланию вступать в разговор с непрошеным гостем она поняла, что следует как можно меньше посвящать его в наши дела.
Однако Шульц имел передо мной преимущество. В Африке существует неписаный закон, согласно которому вы обязаны приютить в своем лагере и друга, и недруга, и я должен был оказать Шульцу хотя бы самое элементарное гостеприимство. Он принял это как должное, не изъявив ни малейшей благодарности.
Поглотив чудовищно обильный ужин и выпив несколько чашек кофе, Шульц вытащил бренди и, нимало не смущаясь нашим отказом составить ему компанию, принялся опустошать бутылку, с каждым глотком делаясь все разговорчивее.
— Нет ничего лучше нескольких стопок бренди после целого дня трудной работы, — сказал он. — Прошлой ночью я остановился в деревне вождя Даботи и был вынужден пить это проклятое, страшное пиво, которое делают его люди. Действует оно как положено, но, пока глотаешь, кажется, вот-вот пойдет обратно.
— Зачем же тогда пить? — спросила Марджори.
— Зачем пить-то? Неужто вы думаете, я так и выставлю этим дикарям свой драгоценный запас бренди? Ни за что на свете. Нальешь им стопку — они требуют еще. Слишком хорошо я их знаю, черт побери! Дай им палец — они оторвут руку. Нет, сэр, свой припас я лучше приберегу для таких вот случаев, как этот!
— Вы хотите сказать, для случаев, когда вам отказываются составить компанию? — ввернул я.
— Ха-ха-ха! Нет, я не то хотел сказать. Я хотел сказать, что люблю выпить в компании друзей, белых друзей…
— Что-то не понимаю я вас, мистер Шульц, — сказала Марджори. — Если их общество вам не нравится, зачем же пользоваться их гостеприимством, есть их пищу, пить их пиво, останавливаться в их деревнях? Вы с таким же успехом могли бы разбить свой собственный лагерь и не заходить в деревню вождя Даботи.
Некоторое время я молча наблюдал за Шульцем, и, чем дольше я смотрел на его рыхлое лицо и огромное, дряблое тело, тем ненавистнее становилось мне его присутствие не только в моем лагере, но и во всем здешнем мире, где людям ею сорта нет места. Наш лесной мир был для нас домом, не запятнанным тщеславием, распрями, политической борьбой и коррупцией современной цивилизации. Шульц был в нем чужаком, захватчиком. Я весь кипел от негодования и, не сдержавшись, спросил:
— Между прочим, Коряка, где вы нажулили столько слоновой кости?
Уловив в моем голосе раздражение, Марджори тактично прервала нас, прежде чем Шульц успел ответить, и велела девочкам идти спать, а Пенге — поставить в их палатке фонарь.
Кэрол и Джун пожелали всем спокойной ночи и отправились к своей палатке. Шульц провожал их глазами.
Когда клапан палатки закрылся, он повернулся ко мне и сказал:
— Ваша старшая дочь скоро станет настоящей пожирательницей сердец. Держу пари, вы будете просиживать ночи с ружьем в руках — и вовсе не для того, чтобы стрелять слонов! Быть может, волков, хе-хе-хе!
Он хрипло расхохотался. Внезапно выражение его лица изменилось, и, подавшись всем корпусом вперед, он злобно уставился на меня.
— Вы спрашиваете, где я нажулил слоновую кость? Что вы хотите сказать, черт подери! Что я добыл ее браконьерством? Кто вам это сказал? Кость принадлежит мне по праву, и я никому не позволю отобрать ее у меня, даже вам!
— Откуда же вы взяли ее? Бивни вроде тех, что я видел у ваших носильщиков, в здешних местах — большая редкость.
— Где я их достал, это мое дело, но если вы действительно хотите знать, я скажу вам. Их дал мне вождь Даботи за оказанные ему услуги.
Он опять захохотал, нарушая ночной покой своим резким голосом, который эхом отдавался в зарослях.
— Да, сэр, за оказанные услуги, — повторил он и налил себе еще бренди.
— Хотелось бы мне знать, в какие мошеннические проделки вы пустились, Коряка, — сказал я. — Не представляю, какую такую услугу вы могли оказать вождю Даботи, не обведя его вокруг пальца.
Шульц сделал долгий глоток, громко отрыгнул и ответил:
— Как раз в этом-то вы и ошибаетесь, мистер Остросмысл. Не воображайте, будто вы единственный в здешних местах, кого уважают туземцы. Отныне Коряка Шульц будет делить эту честь с великим бваной Майклом! — язвительно сказал он.
Бутылка была почти пуста, и меня поразило действие спиртного на Шульца: хотя движения его стали нарочито рассчитанными и требовали от него большей сосредоточенности, а язык отяжелел, он, казалось, сохранял полную ясность мысли и говорил почти совсем без запинок.
Марджори встала.
— Прошу прощения, мистер Шульц. У меня был долгий, тяжелый день. Кажется, мне пора на покой, а вы оставайтесь, посидите вдвоем у костра. Я велю Пенге сварить вам кофе.
— Нет, нет, миссис Майкл, не уходите. Присядьте на минутку и послушайте, что со мной сегодня приключилось. Ну присядьте же.
Марджори велела Пенге приготовить кофе и села.
— Вот и хорошо! — воскликнул Шульц. — Люблю большую аудиторию. Люблю аудиторию, которая может оценить, что я сделал для этих черномазых, а вы, я уверен, оцените. Так вот, слушайте.
Он с усилием подтянул свой стул поближе к Марджори и к огню. Какое-то мгновение мне казалось, что он не удержится и упадет головой прямо в пылающий костер, но, как ни странно, он благополучно завершил свой маневр.
— Когда я прибыл в деревню вождя Даботи — это было позавчера, — там творилось что-то невообразимое, — начал он. — Жители бегали по деревне, вереща от испуга. В сущности, мой приход остался почти незамеченным.
— Как и во всякий другой раз, — сказал я.
Несколько секунд Шульц злобно пожирал меня глазами. Он хотел что-то возразить, но лишь пожал плечами, отвернулся и, обращаясь к одной только Марджори, продолжал:
— Осмотревшись, я заметил толпу около хижины вождя. Протолкавшись в хижину, я застал в ней вождя и нескольких индуна (старейшин племени). Они сидели кружком на земле и держали совет. Мне объяснили, что утром, когда девушки пошли к реке за водой, одну из них убил леопард. Этот леопард последние четыре-пять недель причинял сильное беспокойство жителям деревни, убивая коз и собак. Лучшие охотники племени пытались выследить его, ставили капканы и ловушки, но леопард каждый раз уходил от них. И вот теперь, когда была убита девушка, следовало что-то предпринять, чтобы избавить племя от этой напасти. Они считают, и, по-моему, совершенно справедливо, что лев или леопард, раз отведав человеческой крови, становится неисправимым людоедом.
— Разумеется, тут вы и вызвались убить леопарда при условии, что вам отдадут слоновую кость. Мол, хорошо будет и вашим, и нашим. Не так ли?
Шульц полуобернулся ко мне и долго не мог поймать меня взглядом, затем громко хлопнул ручищей по колену.
Слуги, сидевшие у своих костров в нескольких ярдах поодаль, повернули головы в его сторону.
— Именно так, старик, — сказал он, — именно так я и поступил. Я пошел за леопардом, и через пару часов он был мертв.
— Каким образом вы убили его?
— Каким образом? Застрелил, разумеется. Выследил и застрелил. Уж если я захочу, то обязательно добьюсь своего.
— Да, — ответил я, — вы неразборчивы в средствах, это тоже верно. Почему бы вам не оказать услугу этим бедным людям и убить леопарда, не требуя взамен слоновой кости? Ведь это самое легкое, что вы могли бы сделать для них за всю ту помощь, которую они годами оказывали вам, когда вы охотились в здешних местах.
— С чего бы это я стал задаром рисковать своей головой? — возразил он. — Проклятый леопард чуть не сцапал меня, и, если б я растерялся и не выстрелил вовремя, я бы не рассказывал вам здесь эту историю.
Внезапно один из африканцев отошел от костра и направился к нам. Я узнал в нем Мулапи, сына вождя Даботи. Он сел на корточки рядом со мной и низким вежливым голосом обратился ко мне: