Я оглянулся. Она улыбалась жуткой улыбкой во всю свою зубастую пасть. Её глаза закатились — и я понял: ещё секунда, и она нападёт. Акулы-убийцы закатывают глаза непосредственно перед броском.
Есть такое поверье. Когда зверь заканчивает свой лесной путь, его лес исчезает, а зверь попадает на линию горизонта. Эта тонкая линия отделяет небесный мир от подземного. Какого бы цвета ни был при жизни зверь, на горизонте он становится чёрно-белым. Три дня и три ночи зверь ходит по линии горизонта, а семья Небесных Медведей смотрит на него сверху, а семья бесов — Подземных Акул — смотрит на него снизу, и обе семьи подсчитывают его чёрные и белые пятна. Каждый хороший поступок — белое пятно, каждый плохой — чёрное. Если зверь прожил достойную жизнь, не захватывал чужих нор, не воровал чужую добычу, не жрал других зверей, а питался только насекомыми и растениями, белых пятен на нём будет больше, чем чёрных, и спустя три дня на горизонт за ним спустится Небесный Медвежонок — и уведёт его к красивой и тёплой Небесной Норе, в которой зверя встретят друзья и родные, окончившие лесной путь до него. Если зверь при жизни вёл себя дурно, если чёрных пятен на нём больше, чем белых, из-под линии горизонта к нему поднимется бес, Подземная Акула, — и утянет его на дно Подземного Леса. И никогда не будет такому зверю покоя, и вечно будет он бродить в одиночестве по пустынному дну, подгоняемый холодным течением и острыми плавниками акул.
Я никогда не верил в эту сказку про пятна и горизонт. Но в том, что акулы-убийцы — настоящие бесы, у меня нет сомнений. Я не хотел, чтобы бес утянул меня на дно Подземного Леса. Я не хотел оставлять свою пингвиниху вдовой, а своё яйцо — сиротой.
Я притормозил, позволив ей подлететь ко мне вплотную и распахнуть пасть, а потом брызнул прямо в её пустые, закатившиеся глаза чернилами каракатицы из баллончика.
На секунду она застыла — от неожиданности и боли. Этой секунды мне хватило, чтобы оттолкнуться ластами прямо от её морды и продолжить полёт. Она ринулась следом за мной. Она моргала, и из глаз её словно бы вытекали чёрные слёзы, оставляя в воде извилистые дорожки. Она больше не улыбалась. Она клацала челюстями. Она была в ярости.
Никогда ещё на моей практике акула-убийца не приходила в себя так быстро после порции чернил каракатицы. Обычно убийце требовалось не меньше минуты, чтобы проморгаться, промыть глаза и сориентироваться в пространстве. Но эта… Эта как будто не знала ни усталости, ни страха, ни жгучей боли.
Мы пролетали над Бездонной Долиной. Я был обречён. Я устал и вымотался. А Кара снова настигала меня. Я посмотрел на долину. Где-то там, внизу, под слоем песка спал Капля. Мой бывший друг. Мой бывший напарник. Мой последний и единственный шанс.
Я подал наш условный сигнал: три коротких гудка и один длинный. Он не ответил. Я просигналил снова. Акула Кара была от меня в паре метров. На этот раз она не закатила, а закрыла глаза и широко распахнула пасть. Так широко, что я увидел её слизистое, тёмное, убийственное нутро.
Я начал пикировать вертикально вниз, на максимальной скорости, и я подал третий сигнал: три коротких гудка. Это означало: «Я падаю. Прикрой меня». Капля, наконец, отозвался.
— Я больше этим не занимаюсь, Кинг-Пинг, — булькнул он со дна. — Оставь меня в покое.
— Я погибну! — прокричал я, продолжая пикировать. Я крикнул это им обоим — и Капле, и Каре.
Акула Кара с хохотом летела за мной.
— Конечно, погибнешь! — прокричала она. — Ведь я — твоя Кара!
— За что ты меня караешь? — спросил я на лету.
Отвлечь её. Выиграть время. Пусть поговорит…
— За то, что ты разбрасывался шишами!
— Но что же в этом плохого?
Нет, в тот момент мне не была интересна её больная, маниакальная логика. Важно одно: пока она со мной говорит, она меня не глотает. Я подал Капле ещё один короткий условный сигнал. Он означал: «Поднимайся прямо сейчас».
— Моя младшая сестрёнка погибла, наевшись валявшихся на дне шишей, — прохрипела Кара. — Они привлекли её, потому что блестели и переливались. Она решила, что это маленькие круглые рыбки. Но это были не рыбки. Это была её смерть. Она не смогла их переварить. Богатые звери, отдыхавшие на Диком Пляже, бросали деньги на дно, чтобы однажды туда вернуться. Такая у них примета. Моя сестра тоже хотела туда вернуться, ей нравился Дикий Пляж… Но её больше нет. Прошло время, и я вернулась на Дикий Пляж вместо неё. Я принесла с собой шиши, которые её погубили. Я возвращаю эти шиши тем, кто их разбрасывает. По шишу каждому. Взамен я беру их жизнь. Тебе тоже полагается шиш, жирная птица… Пришёл твой час.
Она была права. Я остановился. Спускаться ниже не представлялось возможным: я был на глубине, максимально доступной обычным птицам и рыбам, дальше начиналась Бездонность. Тяжёлая толща воды, весь Подводный Лес давил на мою тушку сверху. Но воздух внутри меня, но пустота в моих лёгких выталкивали меня вверх. Я знал, что то же самое происходит с акулой. Подводный Лес прижимает её ко дну. Но воздух в желудке выталкивает её на поверхность. Единственное, что нас отличало: у меня больше не было сил лететь. А у неё были.
Как будто мы с ней оказались на одной линии, с которой не уйти, не свернуть. Как будто мы с ней — на линии горизонта. Ещё мгновение — и я перестану быть акулистом Кинг-Пингом. Она проглотит меня — и я стану частью её.
Я закрыл глаза и напоследок решил подумать о чём-то хорошем. Например, представить, как мой первенец разбивает яйцо и высовывает наружу свой любопытный маленький клюв.
Что-то скользкое придавило меня сверху. Что-то жёсткое прижалось ко мне снизу. Вероятно, слизистая акулы. Её мышцы. Её пищевод. Только странно, что она не применила свои острые зубы. Заглотила меня целиком. Что ж, наверное, это даже любезно. Но, с другой стороны, если бы она разодрала меня на куски, всё было бы уже кончено. А теперь мне предстоит перевариваться в её желудке. Кара выбрала для меня медленную казнь.
— Ты чего не двигаешься? — послышался вдруг над ухом до боли знакомый гнусавый голос. — Я тебя не зашиб? Извини, нужно было прижать тебя ко дну быстро. На тебя уже кинулась эта безумная психопатка.
Я открыл глаза. Я лежал на спине на самом дне Бездонной Долины, а ко дну меня прижимал Капля — мой бывший напарник. Капля был единственной рыбой, способной жить на глубине Бездонной Долины. У него не было плавательного пузыря. У него не скапливался воздух в желудке. Тело Капли было как студень. За те годы, что мы не встречались, Капля ещё больше обрюзг. Большой слизистый нос свисал до самого слизистого рта, изогнутого в грустной ухмылке, тонущей в слизистых складках.
— Ты совсем опустился, Капля, — произнёс я.
Он дёрнул печальным ртом.
Когда-то мы работали в паре. Я заманивал убийц к Бездонной Долине, от которой до Придонного Рифа Правосудия было уже плавником подать. Он прикрывал меня. Опускал на глубину, до которой ни я, ни серийный убийца донырнуть не способен. Таким образом я оказывался ниже убийцы. И был при этом недосягаем. Пока Капля прижимал меня ко дну, чтобы я не всплыл, а разъярённый убийца метался над нами, я доставал свой гарпун с наконечником из позвоночной кости тунца. И я гарпунил убийцу, и я накидывал на него сеть из водорослей. И вместе с Каплей мы волокли нашего пленника к Придонному Рифу. Тяжело, но, к счастью, недалеко. Плавником подать.
Мы работали ловко и слаженно, пока однажды, три года назад, мы не совершили ошибку. Мы позволили убийце нас обмануть.
Знаете ли вы, как виртуозно врут акулы-психопаты? Я узнал три года назад. То была обыкновенная серая акула, каких везде много. Мы поймали её в сеть и уже тащили к Придонному Рифу, когда она стала плакать. До тех пор я ни разу не видел акулу плачущей. Мне казалось, они не способны страдать. Но та, серая, скулила и всхлипывала, как детёныш. Она сказала, что произошла какая-то путаница. Какое-то чудовищное недопонимание. Она сказала, что она не убийца, я перепутал её с другой. Такой же серой, похожей на неё, ведь их везде много. Я ей ответил: «Раз так, в Придонном Рифе Правосудия разберутся». Она сказала: «Вы, похоже, не знаете, как в Придонном Рифе судят акул». Сказать по правде, мы с Каплей и впрямь не знали деталей. Нашей задачей было доставлять акул к Рифу и передавать лично рыбе Мечу. Мы предполагали, что на суде доказывалась вина убийцы, после чего убийцу казнили. А если вдруг произошло недоразумение — отпускали на волю.
«Там нет судьи, — печально усмехнулась наша серая акула. — Там только палач. Рыба Меч — палач. Он ничем не отличается от тех, кого он карает. Ему просто нравится убивать. Его не интересует вина. Всех акул, которых вы ему доставляете, он пронзает своим мечом». «Давай отпустим её, — сказал Капля. — Я сердцем чую: эта рыба не врёт».
И тогда мы сделали страшную глупость. Мы отпустили серую плачущую акулу. Мы поверили, что она не убийца. Мы не хотели, чтобы Меч ни за что её покарал.
Мы вынули из неё гарпун, но на всякий случай оставили накинутой сеть. Она уплыла, не попрощавшись. Она разорвала сеть о ближайшие заросли кораллов. Она вернулась к той бухте, откуда я её выманил, и перебила там всех. Сто восемь жертв. Вот что мы ей позволили сделать. Убить сто восемь невинных жертв.
После этого Капля вышел из дела. Заявил, что он больше не акулист. Он погрузился в тоску, растолстел, перестал за собой следить, целыми днями лежал на дне и потягивал медузуху.
Ну а я вернулся в бухту за той серой акулой, я справился с ней в одиночку. Я доставил её в Придонный Риф Правосудия и передал палачу Мечу. Капля мне не помог. Он никогда мне больше не помогал.
…До сего момента. До момента, когда я чуть не попал к Каре в пасть.
— Почему ты помог мне, Капля? — Я посмотрел в его слизистое, тоскливое, складчатое лицо, а потом ещё выше — на брюхо метавшейся над нами убийцы.
— На моей совести и так много жертв. Они приходят ко мне в кошмарах. Не хотел, чтобы к ним присоединился ещё и ты. Я подержу тебя тут, пока эта тварь не уйдёт. Потом ты взлетишь — и больше никогда не вернёшься. Договорились?