Администрация каторги отправила Котовского на станцию Зилово. Утепленных бараков там не было, не строили, похоже, специально, поскольку собирались перемещаться дальше на восток, вслед за рельсами.
Жили каторжане в землянках, а некоторые, из числа закоренелых неудачников, – в палатках. На холоде. В тридцати пяти, да в сорокаградусные морозы. Поселили в палатку и Котовского.
И что интересно, – это было в первую очередь отмечено Котовским: никаких тюремных стен, никаких заборов, охраняемых часовыми, никаких караулов и конвоев – беги, куда хочешь, хоть на армянскую святую гору Арарат… Только вот добежишь ли – большой вопрос.
Побегов из Зилово было много, но ни один из них не закончился благополучно. Общих счет – нуль.
«Ну и что, что нуль, – думал Котовский, наклонив голову в упрямом движении, лоб его рассекла насупленная вертикальная складка, – мы этот нуль размочим и раздерем на мелкие кусочки. Бежать отсюда можно и нужно. Только к побегу надо основательно подготовиться».
И он начал готовиться – скрупулезно, придирчиво, продумывая каждую деталь. При этом он бил все каторжные рекорды в работе и получал повышенную продуктовую пайку. В составе бригады из десяти человек он вручную валил деревья, – причем не абы какие тощие жерди, а деревья-гиганты, которые должны были пойти не только на шпалы (шпалы – это мелочь, семечки в строительном мусоре «чугунки»), но и на строительство станционных зданий. Всего по норме надо было спилить пятнадцать стволов, очистить их от сучьев – «обровнять» – и сложить бревна в штабели…
Все побеги каторжане совершали, как правило, в теплую пору – весной либо в начале лета, рассчитывая к осени достичь Урала или, что еще лучше, зацепиться по дороге за какой-нибудь нагретый, готовый к зимовке угол, либо найти вдову лет двадцати пяти и задержаться около нее на неопределенный срок… Но все эти мечты так и оставались мечтами – беглецы обязательно попадали в силки, специально расставленные для них, и вскоре оказывались на своих прежних, до рвоты обрыдлых нарах.
Может быть, дело было в том, что все они бежали в теплую пору?
Котовский совершил побег в холодные предзимние дни, когда, по мнению знатоков, бежать могли только безумцы. Григорий Иванович обзавелся мешком сухарей, раздобыл пилку, хороший нож, трут с кресалом и огнивом, достал даже редкие по тем временам спички. Наверное, ни один из каторжников «колесухи» не готовился к побегу так тщательно, как Котовский.
В морозный день, когда лютый ветер выл и сшибал на лету птиц, Григорий Иванович бежал. Охранники заметили его, открыли беспорядочную стрельбу, но ни одна из пуль не зацепила Котовского.
Он благополучно скрылся в тайге.
Котовский шел, стараясь держаться глухих мест, огибал стороной селения, – особенно боялся казачьих станиц, зная, каким крутым нравом обладают их жители, и прежде всего станичники, чьи погоны украшают урядничьи лычки, питался сухарями, морожеными ягодами, грибами и до наступления серьезных холодов стремился как можно дальше уйти на запад.
Хорошим подспорьем в еде были кедровые орехи – их было много. Конечно, сбить шишки, под завязку наполненные гладкими нарядными орешками, с высоких деревьев было трудно, а вот в стланике – кедровом кустарнике – добывать орехи было легко. Правда, по этой части у Котовского было много соперников – изюбри, кабаны, косули, кабарга, черношапочные сурки, росомаха… Даже собаки с превеликим удовольствием ели орехи, предпочитая их мясу, маслу и рыбе. Всем подавай орехи, вот ведь как.
Повезло Котовскому и в другом – в мешке образовалось место, оставшееся от съеденных сухарей, беглец забил его звонкими кедровыми орехами.
Конечно, орехи несложно было взять и с высокого дерева, но Котовский не знал, как именно их брать. А берут с помощью колота – тяжелой деревянной кувалды; колотом бьют по стволу, шишки от ударов и валятся вниз.
Котовский о колотовании не знал совершенно ничего и с сожалением проходил мимо высоких стволов, богато украшенных зрелыми шишками, будто барыня дорогими побрякушками…
От охранников он ушел, но на трактах, по которым ездили почтари, на станциях железной дороги не появлялся – там дежурили постоянные наряды, имевшие при себе литографические рисунки беглецов, удравших с разных каторг.
Когда в тайге защелкали настоящие морозы, у Котовского в мешке уже ничего не оставалось – ни сухарей, ни кедровых орехов, ни грибов, все было съедено.
Конец его ожидал один – голод и мучительная смерть от склеившихся внутренних органов, от сердца, остановившегося от того, что оно склеилось с желудком, от чудовищной слабости. Но Котовский не сдавался, упрямо загребал ногами снег и двигался на запад.
Наступил момент, когда он понял: ни одного шанса, чтобы выжить, он уже не имеет, все силы, что оставались у него, израсходованы… И тогда Котовский повернул к железной дороге, звук которой в последнее время он слышал часто, и через полдня вышел к людям…
Котовскому повезло – его согрел и накормил медвежьими котлетами, щедро сдобренными чесноком, человек, ни к полиции, ни к казакам никакого отношения не имевший, – обычный путевой обходчик, хорошо знавший здешние места.
История не сохранила для нас имени этого человека, но то, что он был добрым, порядочным и умел помогать людям, даже незнакомым, не подлежит ни сомнению, ни обсуждению.
Обходчик привел Котовского к себе в будку, уложил за занавеску, чтобы его никто не видел, подлечил местными снадобьями – травы, растущие вокруг, он знал хорошо, понимал, что к чему, какие корешки могут очистить застуженные легкие от хрипов, какие былки со стрелками способны снять воспаленный жар, а какая смесь трав ликвидирует в теле боль.
В общем, повезло Григорию Ивановичу.
Когда Котовский окреп, путевой обходчик отвез его в Алексеевск – крупный железнодорожный узел (как я понимаю, ныне это город Свободный), снабдил его документами недавно умершего родственника, – у Котовского с этим родственником даже имена совпали, в чем Григорий Иванович увидел для себя добрый знак, и посадил на поезд, идущий на запад…
В Бессарабии Котовский появился лишь через год, он возвращался на родину с остановками: по дороге совершал паузы, иногда большие по полтора-два месяца – сходил на крупной станции, подыскивал себе работу, а поскольку он был человеком мастеровитым, рукастым, то работа всегда находилась – в большинстве случаев по строительной части.
Работа приносила деньги, а с деньгами можно было ехать куда угодно, хоть в Лондон, и продуктов можно было закупить сколько надо. Причем – деликатесов, которые по две недели не портятся: копченую кабанятину, кыргызский сыр, приготовленный из конского молока, гуся, запеченного в коптильне, вяленую нельму… В еде Григорий Иванович, как и в работе, толк знал. Случалось, что даже печенку «фуа гра», привезенную из Парижа, позволял себе покупать.
Очень неплохо он заработал в одном мимолетном городке на Урале, где богатый купец решил построить современную мельницу. Поскольку мельничная машина оказалась сложной и местные механики пасовали, опускали руки перед грудой молчаливого металла, Котовский взялся оживить железный агрегат.
Изучил чертежи до последней схемы, снятой на кальку, а саму машину до последнего винта с гайкой, разобрал и собрал два блока, подогнал сцепы, без которых не смог бы работать мудреный английский редуктор, – Котовский «русифицировал» громоздкий механизм и успешно запустил его.
Приунывший было купец воспрянул духом и одарил заезжего умельца хорошими деньгами – вручил хрустящую «катеньку». Пояснил, довольно оглаживая ладонями живот:
– Это – премия.
Кроме премии Котовский получил неплохую сумму и под расчет.
Родная Бессарабия становилась все ближе и ближе. А раз она делалась ближе, то надо было повышать осторожность, удвоить ее, утроить, учетверить, иначе какой-нибудь хитрозадый Хаджи-Коли спрыгнет ему на плечи с ближайшей черемуховой ветки…
Видать, некие флюиды витали в воздухе, бередили душу – о своем враге Хаджи-Коли Григорий Иванович подумал не напрасно. После суда над Котовским Хаджи-Коли лишился своей должности и вообще чуть не попал под суд (на то были веские причины), но гроза проехала, и в тюрьму он не был определен… Недаром ведь говорят «Не имей сто рублей…» – Хаджи-Коли был спасен товарищем министра юстиции Люце, очень влиятельным в Российской империи чиновником (по совместительству Люце был шурином Хаджи-Коли), чиновник и выдернул бывшего пристава из вонючей ямы, дал немного обсохнуть и в те дни, когда Котовский подъезжал к родному Кишиневу, вернул родственника в доблестные полицейские ряды.
Хаджи-Коли получил хлебное место уездного исправника – возвысился не только над самим собой, но и над многими другими коллегами.
Судьба – индейка, для которой жизнь человеческая – копейка согласно словам одной из популярных песенок той поры, и это было правилом. Но иногда выпадала выигрышная фишка; так повезло и Хаджи-Коли, бывший пристав стал исключением из правил.
Котовского он помнил хорошо, иногда даже останавливался на улице, увидев человека, похожего на Григория Ивановича, и не уходил до тех пор, пока не убеждался, что это не Котовский. Вострый глаз Хаджи-Коли оказывался не таким уж и вострым – видимо, приближалась старость, и Хаджи-Коли, думая об этом, нервно дергал головой: чем дальше, тем больше он ошибался.
Когда до него дошла телеграфная депеша о «побеге 27 февраля тысяча девятьсот тринадцатого года ссыльнокаторжного Котовского Григория Ивановича – из мещан города Балты Подольской губернии», он только руки потер обрадованно и одновременно ожесточенно, будто трением решил добыть огонь.
– Ну, Котовский, ну, Котовский, – пробормотал он заведенно, впрочем, без всякого зла, это был скорее азарт охотника, почуявшего дичь, – держись, Котовский!
А Котовский уже находился в Кишиневе, ходил по здешним улицам, любовался домами, скверами, улицами, залитыми горячим солнцем, слушал пение птиц, дышал полной грудью и надышаться не мог – в нем появилось что-то от ребенка.