Как потом признавались знатоки тюремного дела, в частности, один из прежних начальников тюрьмы Поповенко, ни одного арестованного не привозили в тюрьму с такими почестями, как Котовского. Лишь только конвой составлял несколько десятков человек. Григорий Иванович еле шел, был бледен, лицо осунулось, рот провалился – потерял слишком много крови.
Конвой держался настороже, полицейские были готовы в любую минуту отпрыгнуть от опасного арестанта, либо вообще нажать на спусковой крючок нагана и свинцом сбить Котовского с ног…
А чего в нем было опасного? Да ничего, собственно. Он в своей жизни не убил ни одного человека. Когда полицейские обыскивали его комнату в экономии Стоматова, то в столе нашли браунинг с одним-единственным патроном – тот находился в стволе. Там же, в ящике стола, лежала записка «Сия пуля при трудном положении принадлежала для меня лично. Людей я не стрелял и стрелять не буду. Гр. Котовский».
А еще говорят – разбойник…
Держать Котовского в кишиневской тюрьме-замке власти опасались: во-первых, его имя было слишком популярным, у ворот митинги собирались едва ли не ежедневно, во-вторых, была очень высока вероятность, что он убежит, поэтому для такого знатного узника определили новое место пребывания – Одессу. Вернее – Одесскую тюрьму.
Но и в Одессе Котовский остался верен себе, цель перед ним стояла одна-единственная: бежать. В камере было душно, тошно, не хватало воздуха. Он начал обдумывать план побега.
Погода стояла жаркая, и, похоже, это надолго, – от раскаленных стен камеры некуда было деться. В Кишиневе, в камерах центральной башни кровь мерзла в жилах, в одесской тюрьме она превращалась в кипяток.
Впереди предстояло и испытание, пожалуй, самое серьезное, что выпало на долю Котовского – военно-окружной суд. Приговоры, которые выносят эти суды, известны широко, выбор наказаний также известен – от виселицы до пули.
Шла война, войска кайзера ожесточенно трепали русские дивизии, перемалывали людей, будто в мясорубке, счет погибших был огромен, военные суды откровенно лютовали.
Вот что ожидало Котовского – разбирательство, которое он вправе был назвать предвзятым: ведь на него постараются повесить все, что оставило худой след в истории, – от Всемирного потопа и убийства Иваном Грозным своего сына Ивана до испепеляющих пожаров в Сарай-Бату – столице Золотой Орды, известной своими глубокими земляными тюрьмами. А лет-то Котовскому было всего-навсего тридцать пять…
Хорошо понимая, каким будет приговор военно-окружного суда, он послал письма двум известным адвокатам – Шишко и Лузгину, – с просьбой взять на себя его защиту в суде. Отозвался один Лузгин.
С другой стороны, одесская тюрьма иногда преподносила приятные сюрпризы. Еду по камерам развозили так называемые баландеры, обычно это были арестанты с малыми сроками заключения.
В один из душных дней дверное окошко в камере Котовского распахнулось с громким железным стуком, Котовский подошел к нему с миской и неожиданно увидел знакомое лицо. Баландером был Федя Стригунов, его подопечный по «эксам».
Сидел Федя не за то, что успешно потрошил толстые кожаные кошельки, а за дезертирство: не очень ему хотелось защищать на фронте имущество богатых сограждан, не раз плевавших на него и обзывавших «презренным», – войну эту Стригунов считал неправедной.
– Федя, если мне не удастся бежать – это конец, – шепотом проговорил Котовский, – меня повесят.
– Все понял, Григорий Иванович, – Стригунов пониже склонился над окошком, – ждите новостей.
У Котовского на душе даже светлее сделалось: Стригунов был надежным человеком. По слухам, дошедшим до нынешних дней, Федор организовал для атамана подкоп, который вели от тюремного кладбища, но почва оказалась слишком рыхлой, и узкий подземный лаз обвалился.
И что еще сделал Стригунов – с очередной порцией тюремного супа передал Котовскому ключ от наручных кандалов (а кандалы эти были сделаны для Григория Ивановича специально, имели особую конструкцию, но замок на них стоял обычный) и пилку. Пилка представляла собою великую ценность. Котовский рассчитывал спилить заклепки на ножных кандалах, может быть, даже заменить их на некоторое время болтами, – главное, чтобы он мог в любую минуту скинуть кандалы с себя.
К сожалению, во время очередного шмона, как арестанты называли плановый обыск, – пилка была найдена в подошве башмака Котовского. А Федор Стригунов больше не появлялся около камеры Григория Ивановича, еду приносил уже другой баландер.
Надежда на побег растворилась буквально в воздухе. Надо было искать новые варианты. Котовский, мрачный, одинокий, начал отращивать себе бороду. Зачем он хотел изменить внешность – и сам не знал. Просто интуитивно чувствовал, что надо «создать совсем иной автопортрет»…
Наверное, для того, чтобы на воле, когда он убежит, – а убежит он обязательно, – его не узнали, а потом густую бороду эту он острижет овечьими ножницами (другие ножницы не возьмут), потом пройдется по щекам острой бритвой. А пока пусть тюремный народ привыкает к его новой внешности.
С другой стороны, его мало кто и видел – сидел Котовский в одиночке и, наверное, сошел бы с ума, если бы не занимался гимнастикой, зарядкой, не придумывал для себя что-нибудь еще, что сокращало уныло ползущее время. На прогулки его тоже выводили одного.
Неожиданно он узнал, что в тюрьму прибыл новый арестант-бессарабец, который передвигался на костылях.
Опля! Котонский взбодрился: а ведь это выход, с помощью костылей земляка он сумеет убежать.
До нынешнего времени сохранилась записка, нацарапанная карандашом на листке, вырванном из журнала тюремной библиотеки.
«Дорогие друзья! – написал Котовский, обращаясь к своим сокамерникам, ко всем сразу. – Вы видите, что я гуляю теперь по вечерам, при свете фонаря. Это – верная свобода. Прошу вас и моего земляка на костылях приготовить мне из костылей лестницу. Костыли имеют длину около двух аршин, у вас есть швабры, которыми сметается пыль, есть ящики, как-нибудь можно достать крепкие палки по 1/4 аршина каждая, чтобы удлинить костыли, привязать палки к костылям, а вместо ступенек привязать скрученные тряпки».
Чтобы все было понятно и у исполнителей не возникло никаких побочных мыслей и вообще не стряслась осечка, Котовский сопроводил письмо точным и изящным рисунком лестницы, а внизу добавил следующие слова: «Спасите, а то погибну!»
Теперь надо было решить следующий вопрос: как передать записку арестантам, среди которых у Григория Ивановича было немало друзей; а друзья сделают все, чтобы выручить Котовского.
Скатав записку в маленький тугой комок, Григорий Иванович ждал удобного момента, чтобы швырнуть бумажный шарик под ноги арестантам, выведенным на прогулку.
Узнал Котовский и имя бессарабца, который не мог передвигаться без костылей – Наум Горлавый.
– Наум, Наум, только на костыли твои и осталась надежда, – проговорил Котовский, глядя через решетку окна во двор, где совершали променад арестанты общих камер.
Медлить было нельзя, следователи торопились, дергали Котовского, стремясь узнать имена и адреса членов его отряда, которые еще не были арестованы.
Двадцать восьмого сентября Котовский бросил записку во двор, прямо в ноги арестантам, прогуливающимся во дворе; надзирателей вроде бы не было видно, а арестанты – свои люди, записку подцепят и передадут куда надо.
В это мгновение из-за какого-то скрытого утла, а может, вообще из норы выскочил надзиратель и коршуном кинулся к маленькому комочку бумаги.
И этот побег, считай, сорвался. Котовский поморщился, обреченно покачал головой: сейчас в тюрьме начнется беготня, поднимется шум, а потом начнется такое… И уже вряд ли когда он благодарно пожмет руку земляку-инвалиду и увидит своих товарищей: всех их переведут в другие тюрьмы.
Не повезло ему…
Следователи удвоили скорость раскручивания вины Котовского: получили на руки предписание – побыстрее разделаться с ним и – в суд. И вообще при виде этого бородатого разбойника не раскрывать попусту рот, иначе муха туда может залететь. А то и две. Ловить его на всем, даже на том, что он не совершал, и все соответственно подшивать в дело…
Задание, данное им, следователи выполнили – четвертого октября шестнадцатого года в окружном суде Одессы начались слушания по делу Котовского. Председательствовал на суде полковник Гаврилица.
Когда подсудимого под усиленной охраной ввели в зал, полковник озадаченно выпрямился в своем кресле, посмотрел на фотоснимок, лежавший перед ним: там был изображен человек, совсем не похожий на Котовского – с темными висками и дремучей окладистой бородой… А по проходу шел наголо остриженный, без бороды, очень худой человек с бледным осунувшимся лицом, никакого отношения к фотоизображению, лежавшему перед Гаврилицей, – даже отдаленного, – не имеющий.
– Скажите, а не могли сюда вместо Котовского доставить кого-нибудь еще, другого человека? – недоуменно поинтересовался полковник. – Это не Котовский.
Секретарь суда замешкался, вопрос председателя вызвал у него некую оторопь. Ответить он так и не успел – вместо голоса секретаря зал услышал спокойный, хотя и слабый голос подсудимого:
– Нет, не могли. Котовский – это я.
Адвоката Лунгина, который согласился защищать Григория Ивановича, в зале не оказалось – струхнул. Котовский защищал себя сам.
Заседание было коротким – время на дворе стояло тревожное, в воздухе не истаивал запах революционных пожаров, – наоборот, он делался сильнее, люди понимали, что грядут перемены, а вот какие именно, сказать никто не мог, – в тот же день, четвертого числа, Котовскому был вынесен приговор: «Подсудимого Григория Иванова Котовского, уже лишенного всех прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение».
В своем последнем слове Котовский просил заменить ему виселицу расстрелом. Лицо у Гаврилицы после этого обращения сделалось железным, такое лицо пробить невозможно, глаза уползли под прикрытие густых бровей; стало понятно – никаких замен не будет.