У двоих были перебиты руки – складывались в несколько частей, будто изрубленные топором палки.
Село, увидев четырех мертвых парней, невольно завыло, в четырех хатах на окнах появились черные занавески – знак того, что в доме горе.
В последний свой приезд в Куяльник Котовский, помрачнев внезапно, пошел на кладбище, нашел могилы убитых парней, поклонился им, – могилы было легко узнать по свежим крестам.
– Простите нас, ребята, – пробормотал он глухо, – простите, что мы живы, а вы нет. – Повозил из стороны в сторону жесткими обветренными губами. – Простите за все…
Григорий Иванович не был сентиментальным человекам, более того, к людям, допускающим такую слабость, относился настороженно, подобный люд, как казалось ему, в трудную минуту может дать слабину и повернуть назад, а тут он ощутил, что в горле у него возник твердый комок, мешающий дышать, Котовский попробовал проглотить его, но тот даже не сдвинулся с места… В следующий миг в глотке у него раздался влажный слезный звук, и ему сделалось легче.
За убитых надо мстить, такие жертвы, как ни за что погубленные куяльниковские ребята, прощать нельзя.
В Одессе хозяйничали все, кто только мог, самыми сильными считались те, кто имел больше пулеметов, не говоря уже о пушках. Немцы ощущали себя в городе, как караси, попавшие на хорошо разогретую сковородку, – дома у них происходили революционные события, лилась кровь, – тем не менее они старались «править бал», петлюровцы, считали, что выше киевской директории на свете власти нет, а еще ходили по одесским улицам и бульварам деникинцы, французские экспедиционные части, румыны, легальные политические силы: эсеры, меньшевики, украинские националисты, даже греки, и те умудрились послать своих солдат в Одессу.
В начале декабря восемнадцатого года из Одессы ушли немцы, люди Котовского помахали им прощально шапками: скатертью дорога! Одиннадцатого числа город покинули деникинцы, вконец рассорившиеся с петлюровцами, но и петлюровцы властвовали недолго – восемнадцатого декабря в Одесский порт вошли французские военные корабли…
Появился в городе и новый военный губернатор – генерал Гришин-Алмазов, один из приближенных людей адмирала Колчака, человек более паркетный, чем военный. Французы тоже привезли своего хозяина, который с первого же часа пребывания на здешней земле пытался ею управлять, – консула Энно. А на территории этой, если малость умять границы, да подрезать, сровнять выступы, могла бы свободно вместиться вся Франция…
Реагируя на все происходящее, – уж слишком много непрошеных гостей пожаловало в Одессу, да и текучка среди них немалая, – областком решил создать иностранную коллегию, которой поручил вести пропагандистскую работу среди интервентов. Иностранцев действительно было не счесть, даже синекожие негры приехали из Сенегала, и не только они – были и молчаливые австралийские солдаты с ранцами, сшитыми из шкур кенгуру, и бойцы в легкомысленных юбчонках, украшенных птичьими перьями, представляющие неведомые папуасские государства, и сыны Туманного Альбиона с ледяными улыбками и презрительными глазами, – в общем, «каждой твари по паре». Отряд Котовского воевал со всеми.
Иностранная коллегия была немедленно взята под прицел, прежде всего – французами, поскольку армейские слухачи засекли тихие разговоры в 58-м Авиньонском полку, касающиеся экспорта революции, – неплохо бы, мол, кое-что из России перевезти в трюмах кораблей во Французскую республику… Румыны не отставали от французов, поскольку тоже считали себя хозяевами здешних земель. Заблуждение, конечно, ошибочное мнение, но что было, то было.
А греки вожделенно поглядывали из-под локтя на Потемкинскую лестницу и щурили темные масляные глазки: французы могут забрать себе всю территорию по урезу моря, но вот Одессу… Одессу они пусть оставят грекам!
Подпольщики все хорошо понимали и занимались разложением интервентов.
Во главе процесса, говоря языком девяностых годов, стояла все та же иностранная коллегия облсткома. Очень уж она не нравилась всем контрразведкам вместе взятым и прежде всего – иностранным.
Контрразведки не спали, они действовали и прежде всего – французская. Французы умели не только ухлестывать на Приморском бульваре за нарядными одесскими барышнями и вызывать их восхищение изящными жестами, тем, как держали в пальцах дымящиеся ароматные пахитоски, – французы были мастерами не только в этом, они завербовали немецкого офицера Манна, и тот под видом представителя группы «Спартак» сумел внедриться в городское подполье. Более того – сделался там своим человеком.
Поскольку немец этот в совершенстве знал французский язык, то иностранная коллегия поручила ему работу по разложению французского корпуса. В областкоме Манну начали очень быстро доверять, – жаль только, что было забыто старое правило «Доверяй, но проверяй», – и через некоторое время провокатор знал не только имена всех членов иностранной коллегии, но и их адреса. Выведал также имена и адреса тех людей, которые помогали областкому, хорошо знали французских солдат, могли влиять на них, были знакомы и с командирами.
Все, что Манн знал, он передал в контрразведку, но с арестами просил повременить – боялся, что его раскроют. А если раскроют, то все: ноги Манна вместе с сапогами можно будет найти в одной канаве, голову в другой, крестец в третьей. Лже-«спартаковцу» такие штуки были хорошо известны… И Манн сделал хитрый ход.
В Турции, в Константинополе, происходило формирование воинских частей, отправляемых в Россию. Манн внес толковое, с точки зрения подпольщиков, предложение – начинать работу по разложению интервентов не в Одессе, а там, где их еще только собирают под полковые флаги.
– Добраться до Константинополя несложно, но как вы там пробьетесь на пункты формирования? – спросил его югослав болгарского происхождения Стойко Ратков. – Ведь места эти запечатаны семью печатями, огорожены колючей проволокой, да еще там стоит батальон часовых?
– Есть у меня кое-какие подходы, – туманно ответил Манн, – печати мы распечатаем, часовым мы предъявим бумажку. Могу для проверки взять с собою в Константинополь одного сотрудника иностранной коллегии.
Ратков отрицательно покачал головой:
– Опасно.
– Жизнь вообще опасная штука, – философским тоном произнес Манн.
В Константинополь он выехал один – сел на французский экспедиционный транспорт, везший солдат на отдых, и растворился в синеющей дали моря.
Едва транспорт растаял в морском пространстве, как на город накинула свою сеть контрразведка французов. Арестованы были все, чьи фамилии и адреса Манн передал подручным генерала Франше д’Эспере, и без всякого разбирательства доставлены к стенам еврейского кладбища, сразу под стволы расстрельной команды.
Спастись удалось только одному члену иностранной коллегии областкома – Стойко Раткову. Остальные после залпа винтовок остались лежать у кладбищенской стены – всего одиннадцать человек.
Трудно было понять, вычислить, кто предатель, но его все-таки нашли, и Котовский приложил к этому руку. Только вот дотянуться до Манна не удалось, даже дух его не засекли – растворился в старых константинопольских кварталах либо укатил в Париж под могущественное крыло своего покровителя-генерала.
Либо его просто убили – ведь жизнь провокатора бывает обычно недолгой. Так почему же она должна быть долгой у Манна?
Похороны одиннадцати убитых подпольщиков превратились в огромный митинг, на который явилась едва ли не вся Одесса. Практически все заводы и фабрики города остановились в полдень. Тревожно завыли сирены, к ним присоединились гудки, улицы опустели, перекрестки заняли солдатские патрули. Там же стояли и грузовые машины с расчехленными пулеметами.
И интервенты, и губернатор Гришин-Алмазов ожидали демонстраций, готовились к ним, но что размах выступлений будет таким широким, громким, откровенно враждебным к людям в чужой военной форме, даже предположить не могли.
Секретарь областкома Елена Соколовская, не боясь ни шпиков, ни провокаторов, ни переодетых контрразведчиков, ни их пособников, ни полицейских, открыто возложила на могилу большой венок, расправила широкую красную ленту, прикрепленную к цветам.
Надписи, сделанные на ленте, были показательны. На правой части ленты было выведено: «От Одесского областного комитета Коммунистической партии большевиков Украины», на левой начертано черной краской: «Смерть убийцам! Да здравствует красный террор!»
Контрразведчиков на кладбище было много, несколько сотен, но Елену Соколовскую они не испугали, хотя готовы были разорвать ее на части или, как минимум, арестовать. Народа, однако, собралось столько, что любой из контрразведчиков сам был бы арестован, если бы попытался что-либо предпринять. Да и котовцы следили за этими похоронами во все глаза – ко всему были готовы.
Котовский тоже находился на кладбище, – как позже стало принято говорить в таких случаях, «отслеживал ситуацию», и когда за Соколовской, собравшейся уезжать, последовала целая толпа людей в штатском, подал команду отсечь их.
Шпиков по одному, по два, по три загнали назад, в толпу, били их по ногам, сдирали с ботинок галоши, под ребра совали кулаки. И ничего нельзя было поделать, толпа есть толпа, поведение ее непредсказуемо… Фаэтон Соколовской отбыл без почетного сопровождения. Котовский только усмехнулся, да тихонько похлопал в ладони – браво!
Но контрразведка интервентов, совместно с контрразведкой деникинцев, сумела все-таки нанести подпольщикам чувствительный удар – арестовала Ивана Федоровича Смирнова, занимавшего в областкоме такое же положение, как и Соколовская.
Смирнова надо было спасать, понятно было – контрразведка его живым из рук не выпустит и хорошо, если смерть Вани-маленького, как звали его подпольщики, будет легкой, гораздо хуже, если его подвесят на дыбу и станут из рук и ног выдирать ногти. Муки в контрразведке умеют придумывать такие, что ломается даже очень выносливый человек.
Свои люди у Котовского имелись во многих местах, Григорий Иванович попробовал узнать, в какую камеру заточили Смирнова, но не тут-то было: Ваня-маленький как сквозь землю провалился… Такое впечатление, что его увезли в Кишинев, либо в Херсон – пропал человек.