Помогал Котовскому Каменский. Толковый был человек, со светлой головой, в прошлом офицер с тремя звездочками на погонах – поручик. Это Каменский подсказал командиру совершить крюк около станции Рудница и оторваться от противника, маневр тот удался, – помогал бывший поручик командиру во всем.
Впрочем, был он не только бывшим поручиком, но и бывшим эсером, – с партией эсеров Каменский порвал…
В ту темную октябрьскую ночь, – было это седьмого числа, – громыхнул тяжелый бой. Котовский признался потом, что «никогда до этого и после этого во все время Гражданской войны» ему «не приходилось видеть такого жестокого боя, поистине смертельной схватки».
Началось все с нескольких атак белых, последовавших одна за другой, которые состригали все с земли, даже траву. Они были успешно отбиты – деникинцам не помогли ни пулеметы, ни орудие, открывшее беспорядочную слепую стрельбу, а потом, когда предрассветное пространство сделалось серым и стало немного видно, котовцы молча поднялись и пошли в атаку. Такие атаки называются встречными.
Белые растерялись – слишком неожиданной была атака, хотя деникинцев, во-первых, было больше, чем котовцев, во-вторых, двенадцать пулеметов могли за несколько минут превратить в фарш не только небольшую кучку атакующих, а и целую дивизию.
Могли, да не сумели – котовцы сблизились с белыми, и началась рукопашная.
Бой был жестоким, это признал, как мы видим, даже сам Котовский, – стрельба затихла, раздавались только мат, сопение, смачные удары прикладами, стоны, да хриплое сдавленное дыхание.
Спешившийся эскадрон котовцев низиной обошел позиции белых и отрезал им дорогу к мосту, переброшенному через болотистую речку… Когда деникинцы поднялись и кинулись к переправе, их встретили дружные залпы винтовок и карабинов, – оказались белые зажатыми на небольшом участке земли.
Разорвать цепь, образовавшуюся у них в тылу, они не смогли, все попытки разбились о спешенный эскадрон, как вода о каменный мол, – только кровяные брызги летели во все стороны.
Белые попробовали откатиться назад, но и тут ничего не получилось – уперлись в штыки котовцев.
«В результате боя они были уничтожены до одного человека, частью убиты, частью потоплены в речке, – написал позже Котовский. – Взошедшее утром солнце осветило жуткую картину… Трупы лежали грудами, иногда группой в 4–6 человек, и видно было, как двое, схватившись в последней смертельной схватке, еще не убив друг друга, были пронзены штыками своих врагов, а те, в свою очередь, были убиты другими».
Котовцам достались богатые трофеи, хотя от боя того успешного, от победы на берегу болотистой речки в голове у Котовского долго не проходил горький, рождающий немоту звон: все-таки страшная штука – Гражданская война, и чем быстрее она закончится, тем лучше…
Хотя были и светлые промельки: земляки-бессарабцы в последних боях, очень тяжелых, не подвели. Значит, научились воевать по-настоящему…
Осень хоть и была на Украине теплой, но ночью землю схватывало так, что образовавшуюся на ней корку утром надо было разбивать молотком, ведра с водой, оставленные на ночь в сенцах, замерзали.
У бойцов не было теплой одежды, и это беспокоило комбрига Котовского: раздетый боец – это не боец, очень скоро он обмотается простудными, извините, соплями, как шарфом, и свалится под колеса какой-нибудь фуры, лечи его потом, отпаивай чаем с малиной и сыпь на высунутый язык лечебный порошок.
Ладно, если боец заболеет инфлюенцией – эта простудная лихомань излечима, а если навалится тиф?
Тифа Котовский боялся. Сидел с Каменским в штабе за столом и озадаченно тер бритую голову, крякал подавленно, морщился – не знал, как уберечь плохо одетого бойца от тифа. И Каменский не знал, щелкал крышкой наградных часов и угрюмо молчал.
Первого ноября в бригаду поступил приказ: «В двадцать четыре часа погрузить в вагоны весь личный состав, артиллерию и обоз. Приготовиться к немедленному выступлению. Грузитесь на Петроградский фронт».
«Все. Приехали, что называется. У бабы порося купили, а это оказался не порось», – Котовский с такой силой ударил кулаком по крышке стола, что стол лопнул. Каменский с сочувствием посмотрел на командира, но ничего не сказал, губы у него понимающе дернулись и опустились вниз.
Чернильница, стоявшая на столе, перевернулась вверх дном. Хорошо, что это была чернильница-непроливашка. Стиснул зубы Котовский, успокоился, поставил чернильницу на место, затем придвинул к себе лист бумаги и принялся писать донесение в штаб: «Ночью нами получен срочный приказ о немедленной отправке наших частей на Петроградский фронт. Все красноармейцы голы и босы, большинство простужено. Необходимо тотчас же снабдить их хотя бы обувью и шинелями. Нам приказано сегодня же в 14 часов грузиться. Если не будет предоставлена обувь – валенки, шинели и полушубки, мы не сумеем выполнить боевой приказ. Я отвечу жизнью за невыполнение приказа, и ваша совесть будет нечиста».
Бумага эта была криком души, последней надеждой, зовом о помощи, на который нельзя было не откликнуться. Ответ пришел очень скоро – из штаба дивизии прискакал нарочный – усталый, с красными, одуревшими от бессонницы глазами, привез большой почтовый пакет, на котором громоздилось несколько сургучных печатей, а внутрь была вложена короткая записка с неразборчивой подписью: «Ни обуви, ни обмундирования нет. Самостоятельно изыскивайте возможности добыть и то, и другое».
Котовский невидящими глазами посмотрел на стол, несколько часов назад расколотый его кулаком и выругался. Перевел взгляд на Каменского:
– Что делать?
Тот звонко щелкнул крышкой часов и сделал выразительный жест, который можно было сравнить с ругательством.
– В этом городке есть какие-нибудь вещевые склады?
Каменский вновь щелкнул крышкой часов:
– Вашу мысль понял, Григорий Иванович. Будем искать.
Бригада стояла в Рославле, тихом купеческом городке, пахнущем яблоками – в преддверии зимы всегда пахнет антоновкой, чьи плоды могут храниться до лета будущего года, яблоками душистыми и очень крепкими, хрустящими на зубах, как молодая репа. На юге, в Бессарабии, таких яблок не было – не росли из-за жары.
Каменский относился к категории людей, которые привыкли больше делать, чем говорить. Он поспешно оделся и выскочил на крыльцо.
Как бы там ни было, в четырнадцать ноль-ноль первый полк бригады, одетый, как и положено, в шинели и буденновские шлемы, обутый в валенки, погрузился в теплушки товарного состава.
Железные шпеньки труб над всеми без исключения теплушками дымили усиленно, веселые кудрявые хвосты вылетали из них вместе с искрами и хлопьями огня, – бригадные интенданты так усердно не топили, наверное, даже бани, – при виде таких оживших теплушек у Каменского даже на душе сделалось светлее.
Для второго кавполка уже ни шинелей, ни обуви не было, поэтому первый полк, попав в натопленные загоны, живо поснимал с себя все теплое и сдал интендантам, те похватали одежду и обувь, погрузили в фуры и вскачь понеслись через весь Рославль к казармам, где их ждал второй полк, одетый пока еще по-летнему.
Добравшись до поезда, второй полк сделал то же самое, что и первый: снял с себя теплую одежду и обувь и вручил интендантам, те, погоняя взмыленных лошадей, понеслись в казармы…
Думали уложиться в отведенное время и под барабанный бой покинуть железнодорожную станцию или, может, даже выиграть немного в минутах, но не получилось – последних бойцов фуры доставили в эшелон в легком летнем обмундировании и чуть ли не босиком – процесс переодевания все-таки неоправданно затянулся.
Впрочем, не это беспокоило Котовского, а совсем другое – многие бойцы простудно сопели, надрывались в кашле, кхекали, держались за животы.
Когда солдат держится за брюхо, это плохо – может быть брюшной тиф. А когда человек кхекает, сопит – тоже плохо, это может оказаться признаком сыпняка, – тифа сыпного.
Котовский и его штаб также расположились в теплушке, пассажирского вагона для командиров на небольшой рославльской станции не нашлось.
И, кроме того, большую головную боль все-таки рождала ситуация с теплым обмундированием – а что если и в заснеженном Петрограде бойцов придется выводить из вагонов босыми? И ему, комбригу Котовскому, будет стыдно, и другим командирам, независимо от их должностей, также будет стыдно, а бойцам просто-напросто опасно: тиф ведь не дремлет ни на юге, ни на севере…
Когда до Петрограда оставалось совсем немного, километров двести, вагоны с котовцами остановили и загнали на запасные пути. Григорий Иванович невольно потяжелел лицом, на щеках у него вздулись желваки:
– Что случилось?
– Сейчас узнаю, – Каменский набросил на плечи шинель и выпрыгнул из теплушки.
Вернулся он минут через десять, просветленный, с улыбающимся лицом. Котовский глянул на него исподлобья:
– Ну? – Причин для того, чтобы улыбаться и вообще светиться, как гусиное перышко на солнце, он не видел.
– Полный порядок, Григорий Иванович, – Каменский не выдержал, потер руки. – Нас ждут два вагона с теплым обмундированием и обувью для бойцов.
Тут невольно засветилось лицо и у Котовского.
– Великолепно! Отличная новость! – воскликнул он и также потер ладони. – А то я уже приготовился положить голову на плаху.
– Это еще не все, Григорий Иванович.
– Что еще?
– Нам дают штабной вагон.
Котовский оглядел теплушку, в которой они тряслись уже целую неделю, стукнул костяшками пальцев по доскам обшивки.
– Да мы уже и к этому шкафу привыкли, – проговорил он спокойно, – даже картошку научились варить на ходу. Можем обойтись тем, что есть.
– Командиру бригады положен штабной вагон, – назидательно произнес Каменский, – а раз положен, то, наверное, должен быть. Кое-что нам из продуктов выделили – несколько оленьих туш.
– Говорят, мясо оленье целебное… – Котовский озабоченно помял темя, заболевшие бойцы не выходили у него из головы: может, оленина сумеет вытянуть из них разные простуды и хвори?