Котовский уложил сахарную головку поровнее на куске марли, взмахнул кинжалом, и глутка развалилась пополам: короткий резкий удар оказался для нее губителен.
– Уже веселее стало, – прокомментировал удар Котовский, пальцем попробовал лезвие – не остались ли следы? Следов не было. Этим кинжалом можно было не только сахарные головы и гвозди располовинивать, можно было перерубить ось железнодорожного вагона или что-нибудь еще, даже более солидное. Котовский кинжалом был доволен, снова взмахнул им – и половинка головы разделилась на две четвертушки.
Дальше было проще: четвертушку Котовский легко превратил в три десятка небольших сладких осколков, – позвал своего сопровождающего, клевавшего носом на лавке:
– Присоединяйтесь к нам чай пить.
Тот вскинулся, будто только что проснувшаяся птица, помял пальцами глаза:
– Охотно.
Чай удался на славу, всем понравился, даже двум соревнующимся спутникам приглянувшейся Котовскому девушки.
Поскольку у очередного телеграфного столба, где привычно остановился состав, добыли еще ведро дымящегося кипятка, пришлось вновь колоть сахар.
Сахар Котовский не жалел, колол его кинжалом и искоса поглядывал на девушку. Он уже знал ее имя – Оля: засек, как к ней обращались ее коллеги, а вот ни фамилии, ни отчества не знал.
Поезд неспешно постукивал колесами на стыках, паровоз выбивал из высокой трубы клубы дыма, голосисто оглашал окрестности гудком – с каждым километром родной юг становился все ближе, Котовский ощущал это, у него даже дыхание делалось чище, вот ведь как…
Женщины у Котовского были, не имело смысла считать их, тем более – задним числом, он знал в них толк, умел ухаживать, но никогда не испытывал такого смущения, даже робости, которые чувствовал сейчас: в гладковолосой девушке было что-то такое, чего не было в других.
Когда он встречался с ней взглядом, то невольно засекал, что внутри рождается легкий холод, будто на сердце просыпался влажный снег. Котовский улыбался девушке, иногда получал ответную улыбку, иногда нет. Понятно было – девушка воспитана строго, жила в хорошей семье, отец ее – наверняка из присяжных поверенных или предводителей дворянства.
Через полчаса Котовский узнал ее фамилию – Шакина, а вот отчество так и не узнал: слишком еще молода была врач Оля Шакина, чтобы ее величать по отчеству.
Поздним вечером прибыли в Брянск. На вокзале было тихо, хотя народа скопилось много, протиснуться куда-нибудь, найти свободную щель или сменить место было невозможно, люди спали стоя, и – что интересно – все молчали. Не было ни громкоголосых мешочников, ни горластых баб, в поисках счастья переезжающих по железной дороге от одной станции к другой, ни потерявших свою часть красноармейцев, ни налетчиков, вышедших из леса, чтобы среди людей перевести дух, ни тифозных больных.
Брянский вокзал не был похож ни на один из существующих вокзалов, отличался сильно. Здесь всем, кто следовал на Южный фронт, следовало делать пересадку.
Григорий Иванович натянул на плечи теплую куртку с большим меховым воротником.
– Вы куда? – спросила у него Оля Шакина. – Вы же – больной.
– Побудьте пока в вагоне, не выходите, а я сделаю разведку. В вокзал нам пока нет смысла перемещаться – затопчут.
– Даже в том случае, если нас будут выгонять? – спросил Котовского сонный старичок сопровождающий, прикрыл ладонью зевок.
– Даже в этом случае.
Чувствовал себя Котовский в эту минуту неважно, словно бы пора улучшения прошла, ее перекрыла некая щемящая тоска, возникшая внезапно и разом заполнившая всего его изнутри, и он понимал, в чем причина… Простая причина эта крылась в гладковолосой опрятной девушке с хорошим старым русским именем Ольга…
Комендант станции – спокойный ленивый человек с внимательным сомовьим и вольно расплывающимся животом, который не могла сдерживать ни кожаная тужурка, ни ремень с висящим на нем маузером, подняв голову к посетителю, проговорил негромко, как-то скрипуче, словно бы наелся кислых яблок-дичков:
– Я занят…
– Я – командир второй бригады дивизии номер сорок пять Котовский.
Фамилию «Котовский» комендант слышал, да и пару статей про комбрига в газетах довелось прочитать, поэтому он поводил шеей из стороны в сторону и произнес бесцветным голосом, из которого даже скрипучесть исчезла:
– Слушаю вас, товарищ Котовский, – в следующее мгновение комендант привстал на стуле – проявил уважение к неожиданному гостю, лицо его разрезала улыбка. То ли поперек портрета расположилась вежливая улыбочка эта, то ли вдоль – непонятно.
Выяснилось, что поезд на Харьков, который нужен, пойдет через двенадцать часов, но есть одно препятствие – в поезде этом (он прибудет из Вязьмы) нет ни одного свободного места, все вагоны забиты по самую крышу.
Договорились так: комендант выдаст Котовскому с группой врачей один старый вагон, стоящий на запасных путях, его надо будет вымыть, обиходить, натопить – дать ему новую жизнь, словом, – и комендант прицепит вагон к Вяземскому поезду.
– Других вариантов нет? – спросил Котовский.
– Других вариантов нет, – ответил комендант станции.
Котовский направился к вагону, где его ожидали врачи и старичок сопровождающий, который в дороге начал мучиться зубной болью, и теперь, перевязав себе шарфом физиономию, походил на очень больного человека, только что покинувшего карантин.
Едва Григорий Иванович забрался в вагон, заездил ногами по тряпке, сбивая с них снег, как следом за ним, перемахнув все ступеньки сразу, заскочил краснощекий боец в длинной кавалерийской шинели с синими стрелами на груди, в суконном буденновском шлеме.
– Товарищ Котовский! – громко прокричал он в спину Григорию Ивановичу. – Это вы?
На фамилию «Котовский» обратили внимание все, кто находился в вагоне, ухажер Оли Шакиной, прячущий за пазухой монекуляр, даже икнул от удивления и втянул голову в плечи: тягаться с этим человеком он не очень хотел бы…
Шакина с интересом посмотрела на комбрига, улыбнулась чему-то своему.
– Товарищ Котовский, как хорошо, что вы приехали в Брянск! – заторопился тем временем боец, боясь, что не сможет сказать то, что должен сказать. – Из нашей бригады здесь целая группа застряла…
– Большая группа?
– Человек двадцать. На излечении в Царском Селе находились, а сейчас… сейчас вот – выздоровели, – боец не удержался, развел руки в стороны, будто поймал большую рыбу.
– Двадцать человек и в наш вагон вместятся, – проговорил Котовский, прикидывая, как разместить людей в старом товарном пульмане, который от щедрот душевных выделил ему брянский комендант. Григорий Иванович повысил голос: – Внимание! Слушайте все сюда!
Врачи притихли. Все-таки они были еще совсем молоды, вчерашние дети, и глаза у них блестели восторженно, как у детей. А чему восторгаться-то? Подумаешь, Котовского увидели!
– Железная дорога забита катастрофически, – сказал он, встретился взглядом с Шакиной, – в поезде, который идет сюда, нет мест. Нет не только сидячих или стоячих, нет мест даже висячих.
Врачи, услышав эту фразу, не сдержали улыбок – смешно им показалось.
– На поезда, которые идут на юг через Брянск, нам не устроиться, поэтому договорились, что один вагон нам дадут прямо здесь, на станции. Только вагон этот нам надо будет привести в порядок и натопить. На все про все у нас есть, – Котовский вытащил из кармана луковицу часов, привязанную к затейливо свитой серебряной цепочке, щелкнул крышкой, – у нас есть одиннадцать часов тридцать шесть минут. Успеем?
– Конечно! – хором выкрикнули врачи.
– Надо успеть, – назидательно произнес Котовский и сунул часы в карман.
Вагон, приспособленный для перевозок людей в условиях войны, – в нем даже буржуйка имелась, – стоял в тупике рядом с тремя другими такими же вагонами, которые охранял часовой, притопывающий от холода валенками.
Первым делом затопили печку-буржуйку, комендант для этого даже свои дрова выделил (впрочем, в окружении дремучих лесов – это не редкость, дровами брянский люд мог обеспечить всю Россию), огонь затрещал, залопотал, заухал в печке, разом делая старый вагон обжитым…
Теперь надо было сделать второе цело – отмыть заскорузлое нутро пульмана, обиходить вагон. За это взялись котовцы. Собственно, помывочную бригаду возглавила Оля Шакина. А Котовскому тем временем сделалось хуже – все-таки он еще не одолел болезнь, порою она брала верх.
Шакина первой заметила, как побледнел комбриг, под скулами проступили серые тени, взяла его за руку.
– Григорий Иванович, давайте-ка на свежий воздух, вам надо дыхание выровнять.
Котовский подчинился послушно, на улице покорно уселся на прочную корзину, набитую перевязочными материалами, которые врачи везли с собой.
– Я тут ничего не раздавлю? – спросил он сипло, с опаской.
– Не тревожьтесь, – успокоила его Шакина, – эта корзина не такие нагрузки выдерживала.
Комбриг кивнул, закрыл глаза. Ему действительно надо было хотя бы немного перевести дух, и тогда он, несмотря на болезнь, снова будет стоять на ногах, сможет работать, и нары, если понадобится, сумеет для пульмана сколотить, и пол подправить, и дров для буржуйки наколоть, но болезнь брала свое, требовала дань.
Через мгновение он погрузился в вязкую подвижную темноту, увидел какие-то строения под высокими деревьями, гладь воды, пацанов, прыгающих в нее с плоского, покрытого выгоревшей травой берега.
Это были Ганчешты – село его детства, среди колготящихся ребятишек находился и он, Гришка Котовский, сын механика винного завода, представитель «верхнеуличных» – по названию улицы, на которой стоял дом Ивана Николаевича Котовского, Гришкиного отца.
Знакомые хаты, пирамидальные тополя, яблони за плетнями, солнце, вольно плывущее по небу… Господи, как давно это было и как быстро прошло, словно бы детства в жизни Котовского не существовало вообще.
А оно существовало, колготились ребятишки много, дрались стенка на стенку, – то верхнеуличные побеждали заводских, то заводские верхнеуличных – всякое, в общем, случалось. И скулы сворачивали друг дружке набок, и носы разбивали, и под глазами такие фонари ставили, что в темноте можно было без всякого огня передвигаться.