Котовский первым понял, что кто-то пытается остановить поезд, а это дело серьезное, метнулся к двери, отодвинул ее в сторону.
Параллельно поезду скакали всадники, человек тридцать, гикали азартно, взмахивали клинками.
– Кипелый! – зычно выкрикнул комбриг. – Докажи-ка, что ты можешь выходить из трудных ситуаций не хуже любого короля одесской братвы.
– Чего, ложиться за пулемет? – голос Кипелого сделался испуганным. – Я никогда не стрелял из него.
– Это я знаю. Ты в основном стрелял пробками из бутылок с шампанским.
Брови у Кипелого дернулись и двумя мохнатыми тряпицами поползли на лоб.
– Верно, – сказал он.
– Придерживай дверь, чтобы не прихлопнула ствол пулемета и поправляй ленту, чтоб не было перекоса.
Лавина всадников тем временем начала прижиматься к железнодорожному полотну, к поезду, гудок, подаваемый машинистом, звучал теперь непрерывно, вышибал сыпь на коже. Котовский повел стволом «максима», проверяя угол, сам сектор, который пулемет может одолеть во время стрельбы, и воскликнул:
– Ну, благословясь!..
Всадник, несшийся в пятнадцати метрах от него, засек пулемет, прокричал что-то встревоженное и навскидку пальнул в Котовского. Пуля надсаженно прохрипела над самой головой комбрига и воткнулась в стенку вагона, обитую покосившимися от времени досками. Мелкие, словно брызги, щепки обсыпали Котовского густым сеевом. В то же мгновение комбриг с силой надавил на гашетку пулемета, словно бы от силы этого нажима зависело качество стрельбы.
Пальнувший в Котовского всадник бескостно вскинул руки и вылетел из седла прямо под копыта идущей следом лошади.
Котовский повел стволом «максима» вправо и сшиб сразу трех всадников.
Разбойная лава мигом отшатнулась от состава, уходя в неглубокую, внезапно возникшую на пути балку, несколько лошадей с тоскливым ржанием закувыркались беспомощно, взбивал серые снежные облака и подминая под себя людей.
Прошло еще несколько минут, и лава отстала от поезда совсем. Котовский провел рукавом по лбу, сбивая едкий щиплющий пот.
– У-уф-фy! До следующего раза вроде бы пронесло…
Режущие уши паровозные гудки исчезли словно бы сами по себе, теперь слышны были только чохи и фырканье большой усталой машины. Вяземский поезд продолжал движение на юг.
– Кипелый, проверь, все ли наши целы?
– Да воплей вроде бы нет, Григорий Иванович, а раз нет воплей, то и раненых нет.
– Все равно проверь, – велел Котовский.
Еще трижды поезд останавливался в пути – старый машинист Егоров (из мелкопоместных дворян, между прочим) старался тормознуть в каком-нибудь лесном месте, где имелся сухостой, поваленные топором и пилой стволы можно было распилить на несколько частей и подтащить к паровозу.
Операции эти удавалось проводить на удивление тихо, ни одна бандитская физиономия не высунулась из лесных зарослей, и никто не проорал: «А ну, выгрести из сумок все ценное и сдать законному представителю лесной власти!»
Власть на земле была самая разная – белая, зеленая, красная, синяя, клетчатая, в горошек и в полосочку, оранжевая, желтая и всякая иная, сколько было властей на участке от Брянска до Одессы, сосчитать не мог ни один человек. Количество атаманов, батьков, «верховных руководителей», командующих, дедов и дядьев, главноначальствующих и прочих «ющих» менялось каждый день, каждое новое утро в этот список – «весьма почетный» – надо было вносить поправки. Эти сведения нельзя было получить даже у профессиональных статистиков. У Гражданской войны был свой счет.
Любая банда могла смять состав, идущий на юг, один «максим» и несколько винтовок были слабой защитой для поезда, тут как минимум нужно было иметь три пулемета, но людям, находившимся рядом с Котовским, повезло, – ни одна ветка не качнулась в лесу, когда поезд делал очередную вынужденную остановку.
Ольга Шакина только качала головой и поглядывала на Котовского, а когда тот неожиданно перехватывал ее взгляд, тихо и как-то виновато произносила:
– Везучий вы человек, Григорий Иванович, у вас – счастливая звезда. С вами и мы попали под свет этой звезды. А ведь все могло стрястись по-другому.
– Оля, все будет в порядке, – Котовский не мог удержать улыбку, возникавшую на его лице, ему было приятно находиться рядом с этой женщиной… Такие женщины часто оказываются настоящим спасением для мужчин, продолжением жизни, но не все мужчины понимают это.
Когда Шакина оказывалась рядом с комбригом, то оба ее ухажера незамедлительно тускнели, физиономии их делались одинаково унылыми и похожими одна на другую – понимали, что шансы овладеть вниманием Оли у них равны нулю.
Жиглявый немедленно выдергивал из кармана монекуляр и прикладывал к глазу, словно бы хотел защититься от кого-то, второй глаз прикрывал пергаментным веком; второй ухажер, похожий на Троцкого, разом терял свою барственность, всю надменность с него словно бы сдувало ветром, оставался лишь обтрюханный, наполовину облезлый остов. Оба ухажера выглядели жалко. Котовский, косясь на них, только посмеивался.
Поезд продолжал идти на юг. Дорога по-прежнему была очень беспокойной.
Котовский чувствовал себя много лучше, болезнь с каждым километром, оставленным позади, вытряхивалась из него, хрипы, прочно засевшие, как казалось ему, в груди, понемногу спрятались куда-то, – хотя некоторое время и пытались возникнуть вновь, взять свое, но не тут-то было, – и хрипы исчезли совсем.
В общем, еще немного – и комбриг поправится окончательно.
Уже прошло две недели, а Харькова все не было и не было, поезд тянулся вдоль разбитых станций, сгоревших садов и домов, опустевших деревень – Гражданская война сокрушительным катком проехалась по этой земле.
На одной из остановок Оля Шакина побежала к паровозу.
Из будки высунулся машинист – худой, с запавшими щеками и красными от бессонницы глазами.
– Дядя Егоров, у нашего вагона вопрос, один на всех: когда же будет Харьков? – прокричала Шакина ему снизу вверх.
– Если никаких приключений на нашу долю не выпадет, то через три дня будем в Харькове. А ежели выпадут, тогда… – машинист замолчал и выразительно развел руки в стороны.
Харьков и верно находился где-то за горой, уже совсем близко, осторожный Егоров, как поняла Оля, взял себе три дня форы – машинист не любил и не умел обманывать пассажиров, – очень уж изменилась природа, ощущалось, что вот-вот возьмет свое весна.
И воздух пахнул весной, – в нем отчетливо ощущался аромат первых, пробивающихся через снег на поверхность цветов, распускающихся почек и крохотных зеленых листков, поспешивших развернуться на ярком, уже начавшем ощутимо пригревать землю солнышке.
Вагон, в котором ехал Котовский, был набит людьми под самую завязку – Григорий Иванович подбирал по пути всех отставших красноармейцев, всем давал место, всех пригревал: люди, умеющие воевать, опытные, пригодятся ему в бригаде.
И когда через семнадцать дней поезд, ведомый все тем же машинистом Егоровым, прибыл в Харьков, Котовский выгрузился из состава целым воинским подразделением – подобранные по пути красноармейцы вышли не только из старого, уже обжитого и ставшего родным пульмана, покрытого пылью и копотью, но и из других вагонов.
Особых дел у Котовского в Харькове не было, только доложиться в штабе армии, получить последние «входящие» и «выходящие», – нигде такой придирчивой бюрократии, как в армии, в том числе и Красной, не было, поэтому без щелканья каблуками обойтись никак было нельзя; и второе, что должен был узнать Григорий Иванович: куда отправят воевать Ольгу Петровну Шакину?
Было бы очень хорошо, если б в сорок пятую дивизию, Котовский готов был Богу молиться, чтобы это произошло, да только вот беда – молитвы все повылетали у него из головы, словно бы тиф и воспаление легких уничтожили их.
А ведь в детстве он знал много молитв. Самых разных. Впрочем, то, что забыл – не беда. Он вспомнит их все до одной, лишь бы Оля попала в сорок пятую дивизию, а из дивизии – в его бригаду.
Котовский не покидал штаба армии до тех пор, пока не узнал, что врача Ольгу Шакину направили в сорок пятую дивизию. А уж в дивизии он постарается сделать все, чтобы Ольга оказалась в его бригаде.
Так оно и произошло. Но вот какая штука получилась вместе с тем: одновременно он получил и штабе армии приказ сформировать новую бригаду, бессарабскую. Это ломало планы Котовского. Ведь он рвался в старую свою бригаду, ставшую для него семьей, где он не то чтобы каждого бойца знал в лицо – знал каждую лошадь.
Но нет, не получилось. Начальству армейскому было хорошо ведомо, что Котовский из любого разнузданного сброда сделает толковую, почти образцовую часть. О другой стороны, у него не очень-то гладко складывались отношения с собственным начдивом Ионой Якиром, временами у Котовского вообще создавалось впечатление, что Иона просто-напросто завидует ему и его славе.
Сам же Котовский никогда никому не завидовал и уж тем более – начальству.
Одно хорошо было – в новую бригаду передавали полк земляка Иллариона Нягу, храброго человека, толкового командира, которого Котовский знал давно, они съели вместе столько соли, что количество ее вряд ли поддастся подсчету. Выходили из разных передряг, в том числе и из окружений, побеждали в боях, когда победить не было ни одного шанса…
У Иллариона Степановича было второе имя, молдавское – Михай, но Котовский почти всегда называл его Илларионом и в бригаде его знали, как Иллариона.
Еще несколько человек Котовский решил забрать в новую бригаду по своему усмотрению, в том числе и тех бойцов, которых подобрал по пути из Брянска в Харьков.
В создаваемую бригаду вошли даже два махновских полка: Таврический и Крымский – махновцы решили вместе с Красной армией изгонять с родной земли супостатов.
Дело это благое. Надо будет только посмотреть, как они поведут себя в бою: ведь настроение у махновцев все равно, что ветер, который то сюда устремляется, то туда, то из леса выскочит, то из-за горы вывернет, то еще откуда-нибудь, он даже из-под