– Да ты от зубов любого крокодила увернешься, схарчить тебя – бесполезная затея, – часовой засмеялся. Зубы у него были приметные, нильский аллигатор мог им только позавидовать.
От тугого духа, шибанувшего из лабаза в лицо, Котовский поморщился, это был тот самый «аромат», с которым он впервые познакомился в Кишиневской тюрьме. Внутри лабаза было темно. Тихий говор, заполнявший помещение, мгновенно исчез, – люди, напряженно щурясь, уставились на пришедших.
– Явление красной веры народу, – проговорил кто-то насмешливо.
Снова сделалось тихо. Пожалуй, именно в эту минуту Котовский с сожалением понял, что разговора не получится. Ну и пусть в конце концов, а, с другой стороны, пообщаться с белыми офицерами интересно. Любопытно было узнать, каким они видят собственное будущее.
В нем внезапно возникла и тут же исчезла злость – люди, находящиеся в лабазе, проиграли не только свою судьбу – может быть, проиграли собственную жизнь, лица у них были серые, осунувшиеся, глаза ввалились, – не люди, а тени.
– Вы пришли, чтобы расстрелять нас? – послышался из угла негромкий спокойный голос.
– Вовсе нет, – Котовский вскинул обе руки, – пришел, чтобы поговорить с вами.
– Поговорить? О чем?
– О вашей жизни, о будущем, о том, что сделать, чтобы в следующей точке, в Вознесенске, было пролито как можно меньше крови, и вашей, и нашей, а еще лучше – совсем не пролито… Кровь наша общая сгодится России.
Люди, находившиеся в лабазе, молчали.
– Не слушайте вы этого краснобая, – раздался из полумрака высокий, с хриплыми трещинами голос, – врет он все!
– Назовитесь, кто вы? – послышался другой голос, нервный, глуховатый, словно владелец его был контужен.
– Я? Командир кавбригады, взявшей Ново-Александровку, – сказал Котовский.
– Вознесенск вам взять не удастся.
– Ой ли? Вознесенск бригада возьмет обязательно. Даю слово.
– Легкомысленно давать слово, еще не взяв города.
– Моя фамилия – Котовский. Слышали о такой?
Кто-то из сидевших в лабазе не сдержался, охнул. Сразу из нескольких глоток, как по команде, вымахнул пар. Ну, будто в бане. О Котовском слышали все, не было такого человека, который бы сделал непонимающее лицо или презрительно фыркнул.
Услышав фамилию «Котовский», всякий белый офицер готов был встать в боевую стойку: Котовский – это серьезно.
Лабаз зашевелился, словно бы в нем заработали некие пружины и рычаги, завращались колеса, защелкали лопатки неведомого конвейера. Котовский смотрел на это шевеление спокойно, а Горелый – настороженно, в следующую минуту он выступил перед комбригом и демонстративно сдвинул на живот кобуру маузера, давая понять, что патронов, ежели чего, жалеть не будет.
Внизу, под самыми ногами Котовского, кто-то глухо, прокатывая в глотке то ли дробь свинцовую, то ли мелко наколотый камень, зарычал. Лежала внизу кучка людей, человек шесть, и крайнее место занимал… комбриг почувствовал, что в висках у него возник, мгновенно расползаясь и начиная наполнять болью голову, жар, он невольно сжал зубы.
Под самыми ногами его лежал… памятный еще по девятьсот второму году… Скоповский. Он почти не изменился, только старое тело его сделалось рыхлым, словно было готово развалиться, но вот темные глаза все так же жгуче, непрощающе молодо поблескивали.
Недаром Скоповский любил волочиться за модными юбками, которые с таким изяществом умели носить молодые леди, – несмотря на возраст и войну, тягу свою он, похоже, сохранил, – даже цвет глаз сохранил, вот ведь как, – не выгорели они у него, не угасли…
И было скрыто в этих глазах нечто такое, что насторожило Горелого, заставило его распахнуть крышку деревянной кобуры, в которой покоился маузер.
Скоповский засек это, протестующе покрутил головой. Был он наряжен в английский френч с отложным воротником, погон на плечах не имел, так что понять, какое звание присвоили бывшему землевладельцу белые, было невозможно. Увидев, что Котовский узнал его, помещик сунул руку за отворот френча и выдернул оттуда маленький браунинг, считавшийся у знатоков дамским.
Оружие несерьезное, из которого можно было сшибить разве что только ворону, да и то с близкого расстояния, но покалечить оно могло и человека.
Реакция Горелого была стремительная, он буквально взнялся в воздух по-птичьи и прыгнул вперед, носком сапога выбил браунинг у Скоповского из руки, и когда тот вороненой синицей взвился вверх, на лету перехватил его.
Горелый действовал, как настоящий циркач, комбриг даже подивился его ловкости, когда Скоповский также сделал рывок, чтобы перехватить оружие, Горелый наступил ему сапогом на руку. Бывший помещик от боли сцепил зубы:
– Йа-а-а!
– Чего орешь, как кастрированный осел? – грубо обрезал его Горелый. – Не ори, пока я зубы тебе не выломал этой колотушкой, – он показал Скоповскому браунинг.
Разговор, видимо, расстроился окончательно. Хотел комбриг поговорить с белыми офицерами по душам, выяснить все про Вознесенск, а также определиться с жизнью будущей, понять, чем они дышат и что собираются делать, когда покинут этот лабаз, да, похоже, не судьба… После выступления Скоповского охота ко всяким разговорам исчезла и у Котовского.
– А ну, поднимайся, гад! – Горелый нагнулся, ухватил неудачливого мстителя за воротник и рывком поставил на ноги. – Что с этим свинячьим огрызком делать, товарищ командир? – спросил он. – Может, расстрелять сейчас же, чтобы вони поменьше было?
– Не надо, – произнес Котовский спокойным тоном, словно бы ничего и не произошло. – Гони его отсюда в три шеи.
– Да вы что, Григорий Иванович? Враг же заклятый!
– Он мой личный враг. Ли-ичный, – комбриг поднял указательный палец, ткнул им в воздух. – А вот враг ли он советской власти – не знаю. Так что – гони его! В общем, вон отсюда!
– Так ведь он вас чуть не убил!
– Ну и что? Человек этот – опустившийся, а я с опустившимися людьми не воюю.
Худшего удара для Скоповского придумать было нельзя, лицо его скривилось мученически, сделалось косым, страшным, он дернулся, чтобы вырвать свою руку из-под ноги Горелого, но из этого ничего не получилось, распахнул рот с желтоватыми раскрошившимися зубами и попросил униженно:
– Отпусти…
– Тебя не отпускать надо, а к стенке ставить! – рявкнул на него Горелый. – Понял? Жаль, что Григорий Иванович таким добрым оказался. Я бы тебя, паскуда, ни за что не пожалел.
Котовский на прощание окинул взглядом сумрачное помещение лабаза, зацепился глазами за плоское серое лицо Скоповского, поморщился, будто от вспышки боли, возникшей внутри, и двинулся к выходу.
Понимал комбриг, что прошлое нанесло ему ощутимый удар, – даже легкие стянуло болью… Настроение оказалось испорченным вконец. Да и как ему не испортиться, когда не стало сил даже бороться с собою.
– Гони эту гниль отсюда! – Котовский повысил голос, сделал рукой резкий выметающий жест. – Пленных я привык уважать, а этого… этот навоз не достоин ни уважения, ни вообще того, чтобы его считали человеком. Гони!
Скоповского вытолкнули из лабаза на улицу, на холод, – только снег заскрипел под его сапогами. Одет бывший помещик оказался нисколько не хуже других – под модным френчем у него на тело была натянута меховушка – жилет, сшитый из мягких заячьих шкурок.
Очутившись на улице, Скоповский съежился, глянул в одну сторону, в другую, из груди его вырвался сиплый вопль, он вскинулся и, перемахнув через старый разваливающийся плетень, очутился на огороде, покрытом толстым слоем снега.
Оставляя глубокие следы, поплыл, как утка, к недалекому серому леску, тающему в пространстве, – Скоповский уходил в никуда. Больше Котовский никогда его не видел…
За Ново-Александровкой был взят Вознесенск.
Через несколько часов белые сделали попытку отбить город.
В городе в это время шел траурный митинг – хоронили конников, погибших во время атаки, – однополчан было жаль, в горле, как ощущал Котовский, невольно возникал слезный комок, что-то невидимое сдавливало шею.
Атака деникинцев пришлась как раз на те минуты, когда начал выступать Григорий Иванович.
Выступление это трудное комбриг прервал и первым вскочил на коня, поднял его на дыбы; конь у Котовского был рослый, сильный, способный нести не только грузного всадника, но и тяжелую поклажу.
Белые подкатывались к городу со стороны Буга, двигались быстро и как-то бестелесно по льду, примкнув штыки к винтовкам.
Выходить конникам Котовского на реку было нельзя – и начавший проседать лед мог провалиться, и лошади были неустойчивы очень, – скользко, поэтому спешились сразу несколько эскадронов.
Схватка была очень похожа на те, что в царскую пору часто любили изображать на ярких лубочных картинках: стенка на стенку. Кто кого?
Белые в этой схватке не выдержали и дрогнули. Побежали по льду Буга.
Их догоняли, рубили шашками, кололи штыками, гнали долго, пока можно было гнать.
Преследование прекратили далеко за рекой, когда слоистая темнота проглотила все вокруг, ничего не стало видно, а внезапно возникший ветер поднял колючую, больно острекающую лица поземку.
В большом селе, которое деникинцы прошли на хорошей скорости, не остановившись даже для того, чтобы попить воды, понимали логику войны, как строится ее распорядок, и догадались, что красные здесь остановятся обязательно на ночевку, – бригада задержалась.
На противоположную околицу села Котовский даже не ступил, отправил туда разведку, а сам проговорил коротко и устало:
– Отдых!
Юцевич – такой же усталый, в папахе, обросшей густой белой махрой, с седыми обледенелыми бровями – лишь козырнул:
– Есть отдых, Григории Иванович!
Начальник штаба из Юцевича получился неплохой, хотя был когда-то он всего-навсего рядовым писарем, разрисовывал бумаги разными скучными текстами и красивым почерком переписывал сводки, отправляемые в штаб армии. Повезло Котовскому с Юцевичем, как когда-то повезло с Каменским – предыдущим начштаба. И с комиссаром бригады Христофоровым тоже повезло, он хоть и временно исполняет комиссарские обязанности (вообще-то он – комиссар второго полка), но надо сделать все, чтобы он сел на эту должность постоянно.