В той, второй половине конторы весело трещала огнем печка, возле нее сидела девушка в валенках и безрукавой толстовке, подкладывала дрова, около темного низкого окна стоял обшарпанный письменный стол, стул возле него, и вдоль стенки — еще рядок сбитых вместе стульев.
— О-хо-хо, — поднялась девушка с корточек, опершись о колени. — Грехи мои тяжкие. В такую рань-то? Давайте ваши бумаги.
Она оформила все, что следовало, приняла у Берестякова деньги, выдала бирку, квитанцию и сказала зевая:
— Могильщики там сидят, видели, наверное, когда шли. Земля мерзлая, копать трудно, вы уж сами с ними договоритесь, чтобы не подвели…
Берестяков вышел в переднюю половину, один из мужиков тотчас поднялся, дыхнул на Берестякова дымом и поддернул солдатский ремень на ватнике, которым был подпоясан:
— Седьмой «В» участочек — так, товарищ? Пойдемте покажу, а то потом приедете — искать будете, не найдете. Это уж давайте я время потеряю, а вам покажу…
Они вышли из конторы, преодолели тропинку, и мужик, завидев «Москвич», обрадованно похлопал рукавицами:
— На машине? Ну, совсем отлично! Подъедем, значит.
Они втиснулись в машину. Михаил покосился на измазанные в глине, несмотря на зиму, валенки мужика, но промолчал и тронул с места. Пока Берестяков был в конторе, начало светать, стали уже видны тесно стоящие друг к другу оградки, звездочки и кресты памятников, сосны прореженного леса, черными столбами уходящие вверх.
— Налево, — скомандовал могильщик. — Та-ак. Прямо и потом направо. Та-ак. И вот запомните, значит, тут в лесу такая прогалина, от нее до второго перекрестка — и налево… ну а там увидите. Вот здесь.
Машина остановилась, могильщик открыл дверцу и полез наружу. Берестяков выбрался вслед за ним. Между соснами на снегу лежали штабеля старых, лысых автомобильных покрышек, несколько покрышек были разбросаны по земле и дымились.
— Мёрзко, — сказал могильщик, пристукивая валенками. — Вот заранее заготавливаем, прогреваем землю — авось оттает. А и все равно долбить… Тяжко. Не знаю, успеем — нет вашу могилку-то выкопать…
— Пятерки хватит вам? — спросил Берестяков.
— Мы на пару копаем, — отозвался мужик.
— По пятерке, значит?
— Ну да уж потом… А мы постараемся. К какому часу?.
Когда снова выехали на дорогу и запрыгали на ухабах, Михаил спросил, не глядя на Берестякова:
— Что, обязательно сюда на машине нужно было? Чтобы этого отброса прокатить? А?
Берестяков, тоже не глядя на Михаила, сжал кулаки, похрустел суставами, потом сцепил пальцы и снова похрустел.
— Забрось меня сейчас на этот заводец, где оградку делают, — сказал он. — А сам по адресам поезжай. За тетей Зиной, тетей Глашей. Дома потом встретимся, за венками съездим.
— Хорошо командуешь, шуряк, — усмехаясь, пробормотал Михаил. — Я и не знал. Не зря в армии-то служил.
— Да больные они, больные, самим и не доехать. Через весь-то город! — закричал Берестяков. — Можно и на такси, ну давай на такси, сиди на своей машине. Зачем ты ее купил, солить? Неужто никак в толк не возьмешь — не тот случай, не тот, чтобы машину жалеть? Неужели нет?
…Совсем уже рассвело, и вставшее солнце, красное, с ровными краями, подернутое дымкой облаков, словно бы заиндевелое, мелькало между далекими домами. Берестяков думал о том, что сегодня наконец-то увидит бабушку, на два, на три часа увидит наконец-то! — и это будет в последний раз…
Когда Берестяков приехал на преддипломные каникулы, бабушка уже не вставала. Она лежала в дальней комнате, выходившей окнами на север, дни стояли серые, пасмурные, и в комнате постоянно было сумеречно.
— Ой, Лександр, — улыбаясь, сказала она, увидев Берестякова, и сделала попытку приподнять свое маленькое высохшее тело, но ничего не вышло, и она опустила голову обратно на подушку. — Дак а мне никто ниче не говорит, я слышу — ровно кто-то пришел, дверь стукнула…
Берестяков наклонился, поцеловал ее в землистую, дряблую щеку, и она заплакала.
— Ну что, что, ну что ты, — гладил он ее руку, а она плакала, глядя на него сквозь слезы, и ничего не говорила.
— Дак ведь последний раз видимся, — сказала она наконец. — Ты еще не женился?
— Собираюсь. — Он присел перед нею на стул, достал из кармана платок и отер ей слезы.
— В Москве?
— В Москве.
— Ну дак все тогда, последний. От жены-то куды побежишь? Ладная девка, нет?
— Ладная, — сказал Берестяков и улыбнулся. Он вспомнил Ленину челку и ее глаза из-под этой челки — он прямо с ума сходил от этого ее из-под челки призывного, обещающего взгляда.
— А ведь не надеялась, что до десятого твово класса доживу… — Бабушка снова всхлипнула и потянулась рукой к глазам, чтобы утереть слезы, но вдруг насторожилась, рот у нее приоткрылся, и она попросила Берестякова: — Ну-ка глянь-ко в окошко.
Он поглядел. Видны были заснеженная крыша соседнего дома, телевизионные антенны на ней, слуховое окно.
— Горит?
— Что горит? — спросил он недоуменно.
— Дак вертолет-то.
— Какой вертолет?
— Дак на крыше-то который.
Берестяков снова посмотрел на крышу, потом на бабушку, она лежала, напрягшись, словно прислушиваясь к чему-то, и глаза у нее блестели.
— Нет там никакого вертолета, — мягко сказал он. — Что ты! Какой на крыше вертолет может быть?
— Дак упал он, крушение потерпел. Надо пожарных вызвать, не то сгорят люди-то.
— Нет там ничего, никакого вертолета, — повторил Берестяков. — Откуда ты это взяла?
Бабушка недоверчиво посмотрела на него.
— Как откуда? Видела. Память-то плоха стала, забыла сказать, а люди-то, поди, сгорели…
Она снова заплакала, и слезы не скатывались у нее по щекам, а застревали в морщинах и растекались по ним.
Берестяков нагнулся к самому ее лицу и посмотрел в сторону окна. Крыши соседнего дома видно не было, только небо, пасмурное, грязное, в клочьях низко летящих облаков.
— Тебе же ничего не видно отсюда, — сказал он. — Никакой крыши. Тебе, наверно, это приснилось просто.
Бабушка затихла, и в покрасневших ее глазах он вдруг увидел испуг.
— Дак с ума я, Лександр, схожу, ли че ли? Не приснилось мне. Так прямо и видела. С ума, Лександр, схожу, поди… Верно нет вертолета?
— Нет.
— Ага! — неожиданно громко сказала бабушка. — Вот и тебя поймала. Ниче не схожу, не мели-ка чепуху-то. Прикуси язык и сиди с ним, лучше будет. Нету вертолета, скажет он мне… Сил нет, встать не могу, а то бы вызвала пожарных, жаль людей-то… От вас толку — че! Нету. Вам не жалко, вас не допросишься…
Когда Берестяков вышел из комнаты, мать, поджидавшая его на кухне, спросила, усмехаясь, прибарабанивая пальцами по столу:
— Ну и что, про вертолет говорила?
— Да, плоха она, — сказал Берестяков.
— И вот такое, представь себе, скоро уже год. Сил моих больше нет, сил! Я уже не работник — я на службе все дела забросила, я какая-то нянька! И в больницу не берут: старая, мол. Ты просто представить себе не можешь… Все ведь на мне. Отец туда, конечно, не заходит. Ему хорошо: прожил от своих всю жизнь отдельно…
Все его каникулы тогда длились три дня.
Солнце склонялось к горизонту и снова уже было красным и заиндевелым. Верхушки сосен отсвечивали розовым, розовым был снег, и лишь «Москвич» зятя, осторожно объезжавший колдобины — следующий за катафалком, — был по-прежнему ярко-красным.
Между соснами зачернели штабеля покрышек, проглянули коричневые пятна земли на белом, и Берестяков тронул водителя за плечо.
— Останавливайте…
Катафалк остановился. Берестяков спрыгнул на дорогу и, не оглядываясь, пошел между соснами по утоптанному снегу.
Могильщики, опершись о лопаты, стояли возле дымящихся на месте будущей могилы покрышек, курили, только теперь на ногах у них вместо валенок были сапоги.
— А! Пожаловали! — завидев Берестякова, крикнул тот, что утром был проводником. Воткнул лопату в оттаявшую землю и пошел ему навстречу. — Долгонько собирались. Прощались, что ль, все?
— Прощались.
— Дело законное, — одобрительно кивнул могильщик и махнул рукой: — Сюда вот, в сторонку. Вон та, прямо под сосной которая, вон та ваша. Вы снимайте давайте, подносите… а мы свое дело знаем.
Берестяков пошел обратно.
Молодые парни с отцовской работы уже вынули гроб из катафалка, держали его на полотенцах, и на лицах у них было выражение напряженной озабоченности. Мать стояла под руку со своей двоюродной сестрой, бабушкиной племянницей, тетей Глашей, у той были опухшие красные глаза, смотрелась она совсем уже старухой. Возле них, тоже под руку, стояли две двоюродные тетки Берестякова, дочери младшего брата бабушки, Коли, обе в пуховых шалях, с глянцевыми от мороза щеками. У старшей — Клавдии — была уже большая дочь, восьмиклассница, и Клавдия приехала вместе с нею. Сейчас эта троюродная сестра, которую Берестяков видел вообще впервые, стояла за спиной матери, и в глазах у нее был испуг и непонимание происходящего. Отец, в черной каракулевой шапке — чтобы не застудить голову, — глядел на часы, а сестра находилась еще на дороге — муж ее, приподняв капот «Москвича», что-то делал в моторе, и она ждала его.
— Пойдемте, — негромко позвал Берестяков отцовых подчиненных, понуро и терпеливо ожидавших сигнала. — Прямо за мною, вон к той сосне.
Он пошел впереди, но вдруг сердце заныло, словно бы его там, в груди, легонько кто шевельнул, в следующее мгновение огромный жесткий кулак сжал его изо всей силы, и Берестяков остановился, хватая ртом воздух, веки отяжелели, глаза сами собой закрылись, и ему показалось, что он летит в какую-то гулкую черную бездну…
Потом боль отпустила. Берестяков увидел — отец с сестрой держат его под руки, а все уже впереди, возле одинокой сосны, и только Михаил, муж сестры, еще идет и на ходу оглядывается.
— Чего вы? — высвобождая руки, грубым голосом сказал Берестяков. — Я это так… Голова закружилась…
— И часто у тебя так? — с нажимом спросил отец.