ся передумать. – Адела держалась обособленно, ее и не считаю, да и пацаны в ней ни женщину, ни человека никогда не видели, и она была не против – всегда мне говорила, что ей так спокойно – никто не дергает, никто не питает лишних надежд. Я тогда не понимала, о чем она, а теперь... В общем, я выросла вместе с ребятами, можно сказать, что они меня воспитали. В детстве излазила нашу местность вдоль и поперек, каждый холмик и горбик. Знаю здесь все ставки, ручейки, рыбные места. Лет с восемнадцати с ребятами стало тяжело общаться: шорты надену – они переругаются, перебьются, платье или сарафан примерю – они, как звери, начинают меня поддевать и теснить друг к другу, мацать, трогать. Эти игры жутко раздражали и обижали, потому что мне никто из них, как парень, не нравился, я воспринимала их, как братьев, да и не готова была к отношениям. Мы стали реже видеться, я старалась приезжать на пару дней, чтобы деда проведать, да и учеба, университет, некогда было. Безумно скучала за деревней, но старалась лишний раз не засвечивать, чтобы не искушать пацанов. Как чувствовала, что за мной беда ходит по пятам, да и Адела очень тревожилась – она меня еще с семнадцати останавливала, просила отдалиться от ребят, а я, дурочка, обижалась на нее и говорила, что у нее паранойя. Представь, эти придурки, когда я приехала на юбилей дедушки с родителями, столкнули Кольку в овраг и сделали вид, что случайно. Он чудом выжил, вывернулся и съехал по камням. Я тогда зашивала ему ногу в полевых условиях, а домой вернулась вся в крови. Мама ругалась и обещала больше никогда меня не отпускать в деревню, а папа ссорился с дедом, говорил, что тот меня испортил, пацанкой вырастил, что зря ему доверял единственную дочь, а дед парировал, что он в меня силу богатырскую вложил, – Вера горько смеется. – Мол, я что угодно переживу. Как в воду глядел. Я несколько раз была на грани, но эти слова, – она снова вдыхает, а я понимаю, что эта встреча с прошлым прорвала гнойник, и Вере сейчас очень больно от нахлынувших воспоминаний. Она хрипит, но продолжает рассказывать: – Эти слова так прочно засели в голове, что я замертво падала, но все равно поднималась. Срывалась с обрыва, но цеплялась за соломинку и выбиралась.
Вера умолкает, дышит тяжело, комкает в кулаках мою куртку, а потом, покачивая головой, продолжает:
– Мы с Колькой очень долго сидели в беседке и слушали ругань родителей. Он все шутил, что никогда не забудет этот день и хвастался зашитой ногой. После этого случая ребята стали смотреть на нас косо, шушукаться. А все потому, что мы очень тесно с ним дружили, песни пели дуэтом, и он везде заступался за меня, покрывал, когда я приезжала, а встречаться с пацанами не хотела. Ой, да столько всего было! – она отмахивается и сникает.
– Из-за этого лыжника ты с Колькой разругалась? – пытаюсь прощупать почву.
– Да, из-за него, – опускает голову, будто винит себя в чем-то. – Я засиделась у Аделы до поздней ночи: лето в разгаре, фиалки ночные пахнут, соловьи поют. Вот мы и заболтались под навесом. Я тогда в поезде с интересным мужчиной познакомилась, телефон свой дала, – она вздрагивает, но продолжает. – Я о своем делилась, а Аделка же сама осталась, без бабушки, только оправилась от потери, ну, и слово за слово, время добежало до полуночи. А когда я возвращалась к деду, меня Пашка встретил возле дуба. Вырос передо мной, будто ночной кошмар.
– Пашка, значит, – оглядываюсь через плечо, прикидывая рост и вес этого мужлана, чтобы, если что, ему морду начистить. При встрече.
Вера кивает.
– Целоваться полез, волосы терзал, грудь лапал, стал платье рвать, – Вера подрагивает, но говорит дальше, а меня слегка ведет от услышанного. – Он словно с ума сошел. Озверел. Если бы я знала, что это только начало ужаса… – затихает, дает и мне секунду передышки, потому что резко темнеет в глазах от всех этих рассказов. «Начало ужаса» – это ведь о Марьяне речь.
– Говори, – нежно целую ее в лоб, веду кончиком холодного носа к виску, собирая ее дрожь. – Я хочу услышать все.
– Я же боялась кричать, деревню не хотела будить да и было стыдно… Колька случайно услышал сквозь сон возню возле двора, а Пашка – боров, ты же видел, какой огромный. Он всегда был самым крупным среди ребят. Мне кажется, даже выше тебя, – она окидывает меня взглядом и снова роняет голову.
– Что он сделал, Ве-ра? – настаиваю и тяну ее к себе, чтобы чувствовала мое тепло и поддержку.
– Стал Кольку гнать, шантажировать, угрожать. Мол, вали, не то худо будет семье, и Аделку твою испорчу, и тебя в больничку отправлю.
– Коле Адела нравилась? – почему-то спрашиваю я.
– Я тоже всегда так думала, но в тот вечер он неожиданно выдал, что меня любит, и заявил, что мы уже свадьбу назначили.
– На себя взял удар, – делаю вывод.
– Не просто удар, Игорь, – Вера качает головой и прижимается сильней, прячет руки под дутой курткой. – Он пытался спасти меня, а я дура… Их восемь человек было. Все лбы: один выше другого. Крепкие, подкачанные, против них отряд солдат не устоял бы.
Она замолкает, а затем вскрикивает:
– Да откуда мне было знать, что ребята спорили на меня?! Гормоны, или что там у них играло, я не знаю! Они нас обступили со всех сторон и потребовали с меня клятву, что друг говорит правду, а я… – Вера тяжело сглатывает. – А я, правдорубка, сказала, что Коля обманул. Что никому из них принадлежать не собираюсь.
– Смело, – шепчу. – Но безрассудно, булавочка. Могла бы принять помощь друга, ведь это всего лишь слова.
– Клятва – не просто слова, Игорь. Да и мне только двадцать один исполнилось: музыка в голове, стихи, рок. Я была наивная, глупая и... Не знаю, почему переклинило, но когда они начали Кольку бить, просто, как последняя трусиха, сбежала. Дед с ружьем, – кивает на ремень, что висит на моем плече, – вышел и разогнал, как диких псов. Колька еле жив остался – он столько страдал из-за меня, не передать словами. Утром я уехала, решила, что оборвать дружбу с ребятами – будет лучший выход, даже не проведала Колю, а позже узнала, что он пролежал два месяца в больнице с переломами и сотрясением. Вот за это он так зол на меня.
– Да ты при чем? – искренне удивляюсь.
– Он заступился, а я его предала. Бросила. Нельзя было тогда убегать из деревни, я потом заплатила за это намного дороже, – она затихает, уткнувшись лбом в мое плечо. Плачет беззвучно, и я понимаю, что на сегодня хватит откровенностей, остальное подождет.
Ноябрь заканчивается, нужно как-то жить и не сдаваться, а до весны Вера раскроется, потихоньку, но доверится мне. Я найду нужный ключик и услышу всю историю целиком, даже если буду потом неистово рубить дрова и стирать ладони в кровь, чтобы заглушить свою боль. Каждое ее воспоминание оставляет рубцы на моем сердце, но жить в неведении еще хуже – это душит и мучает хуже недостатка кислорода.
Глава 62. Вульф
Жизнь в деревне течет по другим законам времени. Кажется – вот вчера был ноябрь, только снег выпал, а сейчас уже на носу конец декабря, и близится Новый год.
Вера тяжело приподнимается с кровати и, прижав ладонь ко рту, бежит в ванную, на ходу сбивая плечом косяк. Матерится глухо, а я усмехаюсь. Ее рвет уже второй день с утра, а вчера она хлопнулась в обморок, чуть не задев виском край плиты. Хорошо, что я рядом был, бросил дрова и успел подхватить. Но испугался жутко.
И месячные, как мы приехали, у Веры не наступали, насколько я сумел уследить. А секса у нас было много, невероятно много, только вчера пропустили, потому что Вера плохо себя чувствовала и легла спать. Я, как прожженный эгоист, не спрашивал разрешения у Веры, не оставлял ей выбора, просто изливался в нее и даже не пытался предохраняться. Она будет со мной, будет мне женой и матерью моих детей. Я просто так хочу.
Из-за ее недомогания и тошноты беспокоился, конечно, но украдкой улыбался и ликовал в душе, потому что эти признаки могли говорить только об одном: я стану отцом. Стану!
– Полегче? – протягиваю булавке стакан кипяченой охлажденной воды.
– Не сильно, – она прополаскивает горло, сплевывает в ванну, потом прижимается ко мне плечом в поисках опоры. – Что-то пищеварение мое разладилось совсем. Съела что-то...
– Уверена, что это отравление? – поглаживаю ее висок и запускаю пальцы в отросшие волосы, в корнях они потемнели, а светлые кончики выделились. Вера неожиданно резко отстраняется, будто ошпарилась.
– Уверена, – бросает злобно, обходит меня, оттолкнув в грудь, и быстро исчезает в комнате.
Что это было?
Я подозревал, что Звездную что-то мучает, потому что она от темы о детях увиливает не просто так, и о предохранении не спрашивает, будто знает, что наш секс и так безопасный. Но я не хотел признавать, что с нами такое может быть. Думал, что причина в Егорове и его издевательствах.
Выхожу в кухню, утыкаюсь плечом в косяк и закручиваю руки на груди до боли в мышцах.
– Я жду объяснений.
– Их не будет, – девушка стоит ко мне спиной, склоняет голову над умывальником, горбится, а с мокрых волос капает вода. Или это слезы? – У меня не может быть детей, – рубит словами мое сердце и еще ниже опускает плечи.
Резко повернувшись, Вера впивается в меня таким яростным взглядом, что я забываю, что хотел сказать.
– Доволен? – шипит булавка и кривит губы.
– Чем доволен? – понижаю голос и опускаю взгляд в пол, размышляя, где я ошибся, а где моя колючая булавка перегнула палку. Или я ее вынудил это сделать своей неосторожностью и напором? Да и новость ошарашивает не хуже хлесткой пощечины.
– Не создана я для семьи, – говорит она обреченно. – До весны переждем, а там разойдемся. Я не собираюсь давать тебе пустые надежды. Не хочу эгоистично держать и пользоваться добротой. Зря не сказала сразу, но я пыталась тебя оттолкнуть. Я пыталась еще в академии!
– Ты уже всё сама решила? – приподнимаю голову и всматриваюсь в любимое лицо. Наверное, выгляжу страшно, потому что Вера вздрагивает. И голос понижается до жуткого хрипа: – Да? И даже знаешь, что я думаю на этот счет? Что? В голову ко мне залезла? Сердце вынула из груди? Так получается?