За мной приехал дядя Юра. Он же подогнал мне костыль. Пока ехали, он всё отмалчивался. Впрочем, мне и самому не хотелось болтать. Но у него и лицо, ко всему прочему, было такое, будто он что-то скрывает и ему неловко.
– Дядь Юр, что-то случилось? – не выдержал я.
Он тяжело вздохнул:
– Ты лучше с матерью дома поговори. Пусть она скажет.
– Да что такое-то?
– Дома узнаешь.
А дома меня ждал удар похлеще, чем все мои беды, вместе взятые. Мать сообщила, как убила:
– Отца посадили.
Я бы и не поверил, так абсурдно это звучало, но мать, едва выдавив эти слова, разразилась безудержным плачем. Таким горьким и безысходным, что меня проняло до самого нутра.
– Как? За что? – приставал я к ней, когда она немного успокоилась.
– Помнишь аварию в Турунтаеве? – всхлипывая, спросила она. – Ну когда землетрясение было.
– Угу, – кивнул я.
– Там люди пострадали. Один погиб. Всё это время шло разбирательство, комиссии всякие, инспекции, потом следствие, суд. Суд был как раз в тот день, когда тебе операцию делали, и на следующий… Ему дали полтора года.
И снова слёзы ручьём. Только теперь я не утешал её – самому бы не расплакаться. Отец… Как такое возможно?!
– Но он-то при чём? Это же землетрясение!
Мать молча кивала. Потом устало проговорила:
– Нарушения норм техники безопасности и охраны труда.
Она вяло махнула рукой и побрела в спальню. Среди ночи до меня не раз доносился приглушённый плач.
20
Окреп я довольно скоро. Через неделю ходил уже сносно, правда с тросточкой. В школе на меня косились, некоторые выражали сочувствие. По поводу травмы, естественно. Про отца-то мы с матерью никому не сказали.
Голубевская первое время тоже жалостливо лепетала, но постепенно стала отстраняться. Вроде на первый взгляд всё как обычно, но я такие вещи всегда чувствую. Ей неловко было ходить с хромым. Мальцев и остальные тоже отдалились. Не явно, конечно. В школе мы болтали по-прежнему. Но если они где и собирались своей тусовкой, то меня туда больше не звали.
Учителя не вызывали меня к доске и, даже если спрашивали, просили отвечать с места, не поднимаясь. Меня это бесило: словно в инвалиды записали. Но сильнее всего меня огорчило другое. Сам не знаю почему, ведь плевать мне на Дубинину. Совсем плевать. Я о ней и думать забыл. Но вот ведь: заметил случайно, что она смотрит так, будто ей меня жалко, и точно удар под дых получил. Я в её глазах жалкий! Это же непереносимое унижение! Когда в другой раз засёк этот её сострадательный взгляд, грубо рявкнул:
– Что пялишься? Глаза сломаешь. Достала уже.
Она быстро сообразила, что нечего на меня смотреть и уж тем более меня жалеть. Собственно, мои слова относились заодно и к Чибису. Просто я на него не злился и в открытую хамить ему не хотел.
В апреле я начал ходить сам, без этой уродской тросточки. До маломальской пробежки, конечно, было ещё очень далеко, да и прихрамывал я после долгой ходьбы, но ведь и времени прошло чуть, а прогресс уже налицо. Правда, колено ныло, иногда простреливало, но это временные неприятности. Главное, я вдохновился, что раз так быстро иду на поправку, то реабилитация пройдёт скорее, а значит, и в футбол я смогу вернуться раньше. А то загнули – год! И вернёшься – это ж почти как с нуля.
Раз съездил с дядей Юрой к отцу. Так непривычно было видеть холёного и солидного отца в казённой тёмной робе, какого-то осунувшегося, потерянного. Говорили мы недолго, да и не о чем как-то было говорить. Он уверял, что всё у него нормально, справится, главное, чтобы мы не раскисали. Ну и конечно, чтобы я мать поберёг. Я пообещал – как тут не пообещаешь? Но буквально через пару дней после свидания с отцом разругался с ней вдрызг.
Она заявила, что собирается устроиться на работу. Денег нет, жить не на что, счета за коммуналку космические – в общем, трат вагон и маленькая тележка, а доходов – ноль. Тут я не спорил, всё логично, пока она не сообщила, куда собирается пойти работать.
– Меня Ира, Ирина Борисовна, ваша завуч, берёт в школу гардеробщицей, на место прежней. Та старенькая, на пенсию…
– Нет! – вскричал я. – Даже не думай!
– Это ещё почему?
– А ты сама не понимаешь? Ты хоть подумала, в какое положение меня поставишь перед одноклассниками?
– Не понимаю, – с наездом заявила мать. – Я что, чем-то постыдным там буду заниматься?
– Да уж точно не почётным.
– Вот как? Это труд, а любой труд достоин уважения.
– Ты бы ещё полы пошла мыть!
– А у меня и полставки технички будет.
Я взвыл.
– Только попробуй, и я вообще тебя не знаю. Школу брошу! Разговаривать с тобой не буду!
– Да пожалуйста, – вскинулась мать. – Ишь какой чистоплюй вырос! Ты не знаешь цену деньгам и труду, а туда же. Как ты думаешь, куда я могу ещё пойти, не имея ни опыта, ни специальности? Ира, Ирина Борисовна, мне величайшее одолжение сделала, что вошла в наше положение и взяла меня к себе.
– Я сказал, пойдёшь в нашу школу хоть техничкой, хоть гардеробщицей – и я тебя не знаю.
Мать ещё целый вечер двигала мне высоконравственные речи, из коих следовало, что любой без исключения труд прекрасен, а кто этого не понимает, тот попросту убог.
Ну и я, само собой, – жалкий, ничтожный обыватель с раздутым на пустом месте апломбом. И раз я стыжусь своей матери, то она и подавно не желает меня знать.
Я отчаянно надеялся, что она передумает или же у неё что-нибудь не срастётся, но с понедельника она вышла на работу. Причём умчалась почти на час раньше меня.
Я подошёл с курткой к окну раздевалки. И ведь знал же, а всё равно в первый миг остолбенел, когда увидел её в тёмно-синем халате, какой носят технички. Чуть не поперхнулся, но молча сунул ей куртку.
С того дня мы больше с ней не разговаривали ни дома, ни тем более в школе. Иногда случалось проходить мимо неё, когда она со шваброй и ведром шла по коридору, и мы оба делали вид, что незнакомы. Даже один на один. Не говоря уж о том, когда со мной была компания. Но и дома стали совсем как чужие. Мы даже питались порознь. Я жарил себе яичницу, варил пельмени – покупала, правда, она – и всё мечтал, когда наконец закончу школу и уйду из дома. Не из дома, а от неё.
21
Это случилось сразу после майских праздников. Никто из наших не догадывался, что новая гардеробщица – моя мать. Нет, Чибис и Дубинина, само собой, это знали. Но помалкивали, да и кто с ними общается?
В тот день мы решили сбежать с информатики. Без всякой причины, просто захотели прошвырнуться по набережной. Если честно, я-то не сильно рвался гулять, но ковыряться в алгоритмах тем более не жаждал.
Ну а то, что мать увидела бы, как я прогуливаю, меня теперь не только не останавливало, а, наоборот, подогревало. Последний месяц я внаглую сбегал то с одного урока, то с другого. То заявлялся через полчаса после звонка. Стиснув челюсти, она принимала или выдавала одежду, но ни слова не говорила. Мы же друг с другом не разговариваем.
Первым к окошку раздевалки сунулся Сачков, сразу со стопкой номеров. Мать увидела меня, оглядела всех и вдруг высказалась:
– А вот не дам. Нечего с уроков сбегать.
– Не имеете права! – возмутилась Голубевская.
– Я вот сейчас позову Ирину Борисовну, и обсудим мои права и ваши обязанности.
– Ты чё, тётка? Берега попутала? А ну быстро выдала нам одежду! – крикнул Сачков.
Мальцев подтолкнул Яковлева, и тот добавил:
– Одна уже тут выступила. Теперь дома сидит. Тоже хочешь?
– Идите на урок, бесстыжие, – тихо сказала мать. На меня даже не посмотрела. И закрыла окошко.
– Ещё нам всякая поломойка указывать будет! – фыркнула Голубевская.
– Сейчас сама пойдёшь отсюда, коза! – влез Яковлев и смачно плюнул на стекло. – Вот сука! Ты…
Он не договорил, потому что я всадил ему апперкот в челюсть. И вдогонку – мощный тычок в кадык. Рухнул как подкошенный, распахнул рот и закашлялся, корчась на полу.
– Это тебе за козу, – рявкнул я. – А это – за суку.
И от души врезал ему в пах ногой. Яковлев взвыл на всю школу.
– Отпусти его, ненормальный! – закричала Голубевская.
Ко мне подбежали Сачков и Мальцев – поначалу-то они остолбенели, теперь же пытались схватить за руки.
– Решетников, ты чего творишь? Ты с ума сошёл?
– На хрен пошли! – я оттолкнул их, и снова ринулся к Яковлеву: – Вставай, урод! Извиняйся сейчас же перед моей матерью!
Я поднял его за шкирку и подтащил к окошку. Разбитыми губами он чуть слышно пролепетал извинения.
– А теперь вытирай за собой. Рукой вытирай, а то сейчас твоей мордой вытру! Вот так.
Мать всё это время стояла сама не своя. Потом прибежала Ирина Борисовна. Её кабинет – первый по коридору от гардероба.
– Так! Что здесь происходит? Одиннадцатый «А», в чём дело?
– Решетников избил Яковлева, – не моргнув глазом, слил меня Мальцев.
– А следующий ты на очереди, – крикнул я ему всё ещё в запале.
– Олег! – воскликнула Ирина Борисовна. – Тебе мало было неприятностей с Сорокиным? И так с трудом удалось замять дело! Ты хоть понимаешь, что второй раз с тебя совсем другой спрос будет? Ты пойдёшь уже как рецидивист и так легко не отвертишься. Да и вообще, что ты творишь? Создаётся впечатление, что ты…
– Ирина Борисовна, – подала голос мать, – Олег, конечно, не сдержался, но он просто заступился за меня. – И передала всё слово в слово.
– Ах, ну конечно, мамаша что угодно скажет, чтобы выгородить сынка, – влезла Голубевская. – Не было ничего такого. Врёт она.
– Ну ты и тварь, – прошептал я.
– На себя посмотри, – прошипела Голубевская в ответ. – Какая ты звезда? Ничтожество. Сын поломойки.
– Ну и дальше что? Заглохла? Пошла отсюда.
– Олег! – одёрнула меня завуч. – Никто никуда не уйдёт. И вы не беспокойтесь, никто на вас напраслину возводить не будет. С нового года у нас тут установлена камера, так что мы сейчас всё посмотрим. Пойдёмте со мной.