И рушится вниз. Культями, башкой, мордой – в гранитный отвал. Должно быть, он потерял сознание, потому что очнулся вновь в крепких руках херувимов, что наотмашь хлестали его по морде, бинт с нашатырем пихали в ноздрю. Машина все еще молотила винтами горную свежесть. И бородатый «бортач» со злобой покореженной мордой спускался по лестнице вниз, чтобы перехватить Сашку.
– Тока сорвись, сука, я тя, накуй, тут и оставлю! Понял, сука?! – орет бортмеханик, свешиваясь все ниже, цепляя Сашку рукой за шкирман, вытягивая того к себе. – Держа-а-ать! – велит херувимам. – Хватай, сука! – велит Сашке, и тот вновь цепляется за теплую сталь ступени.
«Почему он обращается не по уставу? – думает про себя Сашка. – Почему обзывает? Вот прилетим в часть, я ему всыплю». И сам же улыбается горячечным своим мыслям. Какая, к лешему, часть? Какой всыплю? Какой, на фиг, устав? «Бортач» тем временем вновь тянет его за загривок все выше. И вновь велит цепляться за ступень. Сашка видит его кроссовки у самого своего лица. Три знакомых каждому советскому солдату листочка, три ступеньки вверх. Всего три. Нога Сашкина болтается над землей, натягивая сухожилия до струнного звона. Колотится, бьется о трос, обнажая обрубленную сахарную мостолыгу берцовой кости в ошметках набухшей от крови штанины. Теперь он видит ее. И все отчаяннее цепляется за ступени.
В последний раз дернул его «бортач» за шкирман, а затем ухватился сильнее, в обе руки да поволок без остановки и выволок на дюралевое днище «восьмерки». Та сразу же взревела силовой установкой, взыграла рулевым винтом и с радостью после вынужденного и несвойственного ей топтания на месте ринулась в сторону Баграма.
Сашка лежал, прижавшись лицом к холодной дюрали, к подсохшей крови живых и мертвых парней, что вывез немало только за нынешний день безотказный и хлопотливый советский вертолет; слышал добрый его гомон, чувствовал спиной горячее его дыхание, ярый вкус кубинского «Партагаса». «Зыбните, тащ капитан», – заботливо пропихнул сквозь картонные губы «бортач» сигарету без фильтра. Сашка зыбнул. Сладкая бумага. Ядреный, до нутра продирающий табачок навел в душе сонный туман.
«Господи! – взмолился Сашка, не выпуская изо рта тлеющий табак. – Почему же ты выбрал меня? Других мало? Что я сделал тебе дурного?»
Ответом ему – звуки Led Zeppelin, прорвавшиеся из кабины пилотов, – «Лестница в небо»:
And my spirit is crying for leaving…
11
Ἀντιόχεια[63]. Imp. P. Licinio Gallieno Augusto IV et L. Petronio Tauro Volusiano[64]
Даже в утлом храме, обустроенном в меловой пещерке за городской стеной, Иустина чувствовала себя покойно. Деревянный крест, сооруженный из двух ветвей старой акации, высился теперь у восточной стены укрепленный у основания несколькими камнями – вечно хладными, когда опускаешься пред ними на колени. Крест же, напротив, чудесным образом источал тепло человеческого тела. Тусклый мерцающий свет глиняных масляных лампадок освещал кувшины с вином и несколько хлебов, изготовленных для евхаристии, людей в светлых одеждах, среди которых двое – нынешний епископ Анфим[65] и диакон Феликс – сыграли в жизни девушки совершенно особую, сакральную роль.
Именно от одноглазого каторжника впервые услышала Иустина житие Спасителя, услышала совершенно случайно, когда тот плавленым июльским полднем укрылся на скамейке под кронами старой сосны возле их дома и попросил испить водицы. В благодарность за кувшинчик воды из глубинной прохлады колодца путник поведал девушке о Пречистой Деве и непорочном Рождестве Ее Сына. О чудесах, Им свершенных и ежедневно по сей день свершаемых. О страданиях Его крестных. Распятии. Воскресении. И Апостолах Его, разошедшихся по всему свету, чтоб нести людям благодатное слово Его. Красивую историю рассказал одноглазый. Христос совсем не походил на далеких во всех смыслах античных богов. Не прятался по олимпийским вершинам. Молний не метал. Людей не стращал. Жертв кровавых не требовал. Любил. Всех прощал и прежде всего самых заблудших. Жил и проповедовал неподалеку, в Иудее, до которой на быстром суденышке всего-то два дня пути. Да и жил сравнительно недавно. Внуки современников Его еще живы. А уж Голгофа, на которой Его распяли, стоит и поныне. И крест где-то хранится, должно быть. Вера Христа была осязаема. А потому жива. Ее можно было потрогать. Коснуться не только сердцем. «Кто не любит, – повторил одноглазый слова апостола, – тот не познал Бога, потому что Бог – это любовь». И эти простые слова озадачили Иустину. Те, в кого она верила прежде, требовали послушания, внушали ужас, гневались, унижали. Христос звал ее душу к любви. И находил в душе ее согласие. Многого она, конечно, не поняла. Иные поступки Христа, Его притчи, слова и пророчества казались девушке даже безрассудными, вызывали некоторое смущение в ее душе, однако сказать о том не решилась, понимая про себя, что слишком мало разумеет, худо знает, а вера ее так и вовсе отсутствует. Первый взгляд на Христа породил в ее сердце только приязнь, но пока не любовь.
Сперва опасливо, укрывая лицо от соседских глаз домотканой долгополой накидкой, принялась заходить в храм, в то время еще не оскверненный, живой царящей в нем теплотой. Становилась в сторонке. Слушала со вниманием бархатные песнопения, долгие, но чаще всего непонятные молитвы. Восхищалась царившим здесь аскетизмом, делавшим общение Бога с человеком воистину доверительным, лишенным языческого блеска.
Да и сами носители новой веры казались куда чище, смиреннее, добрей большинства язычников-горожан. Заходила теперь в храм все чаще. Кое-кто из прихожан уже улыбался ей, даже не зная ее имени и намерений. И она улыбалась зачем-то в ответ. Одноглазый Феликс, что подвизался в храме дьяконом, неизменно благодарил за тот давний кувшинчик воды, неустанно кланялся ей, отчего девушка испытывала какую-то неловкость. «Такой пустяк. А он все кланяется», – недоумевала она.
Частые вечерние отсутствия требовали объяснений. Хотя бы в семье. Мама выслушала ее со спокойствием на лице, лишь несколько раз удивленно вскинув домиком брови, когда Иустина попыталась рассказать ей, как умела, о непорочном зачатии и Воскресении.
– Смотри сама, дочка, – молвила озадаченно, – наша вера исчисляется веками. Не станет ли новая наивным увлечением юности?
Отец поначалу даже слушать не пожелал. Разгневанно швырнул о стену греческую амфору с остатками вина. Старик Едесий большую часть жизни прислуживал в местном храме Афродиты, а потому считал себя знатоком женских чар и соблазнов.
– Чтобы я больше не слышал об этих отступниках в нашем доме! – кипятился отец. – А тебе – запрещаю! Поняла? Запрещаю ходить на их богоборческие сборища!
Однако прошло всего-то несколько дней, быть может неделя, как отец втайне от дочери рассказал жене Клеодонии о странном сне, что привиделся ему вскоре после того раздора. Сонм ангелов явился к нему во сне в окружении неземного свечения. Опускались они, словно снег, – медленно, торжественно. Пахло ладаном. И звук пастушьей свирели сопровождал их полет. А вскоре явился ему Христос. Ничего не поясняя, не называясь по имени, Он будто начертал Свое имя в стариковском сердце навек. Христос был непостижим. Глядел в душу старца преисполненным любви чистым взором, и душа Едесия купалась в этой любви. И возрождалась вновь. «Приидите ко Мне, – молвил Христос, – и Я дам вам Царствие Небесное». Повторяя эти слова для Клеодонии, старик вновь преображался и вновь купался в любви Спасителя, которого не знал, о житии Его судил понаслышке и уж совершенно определенно в Него не верил.
– Утром ко мне пришли крамольные мысли, – продолжал делиться с женой самым сокровенным Едесий, – а что, если дочка права? Ведь наши идолы сделаны руками человеческими и не имеют ни души, ни дыхания, а потому – каким образом они могут быть нашими богами?
Тем же вечером, по настоянию старика и к вящему удивлению дочери, направились они в храм всей семьей. Само их явление, смиренное внимание и почтительность вызвали доброжелательные взгляды прихожан, а у иных даже слезы умиления. Жрец языческий отворял дверь в дом Господа. Припадал к страстным Его ризам. Одноглазый дьякон заметил семейство одним из первых. Зрачок его единственный излучал лучезарную радость, а сам Феликс вновь кланялся неустанно. Обнимал радушно вошедших, точно был с ними в родстве либо долгой дружбе. Указал дланью путь к самодельному алтарю, возле которого, растворяя руки для дружеского объятия, поджидал епископ Анфим.
Епископ был еще молод, но уже убелен сединой по самые корни длинных волос, перехваченных на затылке простой веревкой. Ясный взгляд из-под соболиных бровей. Пегая густая борода. Нисходящая с уст улыбка. Кошачье прикосновение руки. Все выдавало в нем человека мягкого сердцем и нрава смиренного. Касание незнакомого мужчины обычно влекло за собой жаркую волну в сердце девушки, но, когда ее обнял за плечи епископ, сердце Иустины наполнилось уютом и доверием. К этому человеку, к прочим мужчинам и женщинам в светлых одеждах, что улыбались ей навстречу.
Отец тут же поведал епископу о чудесном явлении Спасителя, и тот, восторгаясь услышанным, как если бы это чудо случилось с ним самим, но еще более тем, что вслед за одним чудом произошло и иное, обращение в христианство языческого семейства – впопыхах, без обычного для этого поста, без положенного испытания для оглашенных, – предложил им принять таинство крещения, а затем причаститься Святых Тайн.
Всю свою недолгую жизнь, до самого последнего вдоха, будет хранить Иустина, словно драгоценный самоцвет, воспоминание о считаных минутах того перерождения. Бархат молитвенного слова. Возложение епископской длани, от одного касания которой все ее тело до самой последней клеточки исполнилось неизъяснимой чистотой, сметающей с души не то что пятнышки, но даже пылинки греховных помыслов. Серебристый всполох креста с распятием. И вслед за тем всполох в сердце, озаряющий прошлую ее жизнь, как если бы перед смертью, когда в одно мгновение мчится она перед мысленным твоим взором. Студь крещальной воды. Сперва на макушке. Затем на плечах. По телу. От хладных струй душа скоро сжимается в горсточку. И нет сил вздохнуть. Только выкрикнуть Его имя. А затем – подкопченная пряность свечных огарков. Сладость ладана. Благоухание мирры на лбу, глазах, губах, ушах, руках и ногах – запах чарующий, исходящий будто из кущей райских. Или же к ним возносящий. Πάντες γὰρ υἱοὶ Θεοῦ ἐστε διὰ τῆς πίστεως ἐν Χριστῷ Ἰησοῦ·, – произнес над нею величественный глас епископа, – ὅσοι γὰρ εἰς Χριστὸν ἐβαπτίσθητε, Χριστὸν ἐνεδύσασθε. οὐκ ἔνι Ἰουδαῖος οὐδὲ Ἕλλην, οὐκ ἔνι δοῦλος οὐδὲ ἐλεύθερος, οὐκ ἔνι ἄρσεν καὶ θῆλυ· πάντες γὰρ ὑμεῖς εἷς ἐστε ἐν Χριστῷ Ἰησοῦ