25
Ἀντιόχεια[124]. Imp. С. Aurelio Valerio Diocletiano VIII et Imp. Marco Aurelio Maximiano VII[125]
Пленили их на рассвете, едва лишь алая нить зари прочертила сумеречный горизонт. Еще и птицы дремали в кронах дерев. Еще и месяц узкий, едва народившийся, не побледнел, отливал чистым серебром в черной пучине, и россыпи звезд не померкли пока. Дремала даже река. Воды ее цвета спелых олив, казалось, остановили свой бег, ожидая пробуждения мира. И только раскаленное светило медленно вращалось в космической бесконечности, толкало малые и большие планеты, сгрудившиеся вокруг его жара в нескончаемом, божественном круговороте.
Солдаты подошли к дому неслышно, будто стая котов. Перекрыли снаружи все входы и выходы. Торопливо миновали сад, с хрустом подавив калигами нескольких неторопливых виноградных улиток. Ступили всей сворой в атриум и уж тут не таились: ударами ног вышибали двери, бесстыже вламывались в комнаты, горланили зычно, всем своим видом, поведением и действиями демонстрируя власть, решимость, насилие – над тишиной и умиротворением этого дома.
Еще не услышав, но почувствовав пленителей, Киприан поднялся с лежанки, возжег лампаду, другую, третью, покуда келья его, в которую он перебрался после того, как отдал поместье под монастырь, не осветилась ярко. Келья была совсем крохотная и располагалась на верхнем этаже. Прежде тут хранился домашний скарб: отрезы льняной ткани, щетки с метлами, треснувшие амфоры, пришедшая в негодность мебель, из которой он оставил только колченогий стол да узкую лежанку с обломанной спинкой. Когда солдаты вошли в его келью, Киприан уже стоял одетым, держа котомку со сменным бельем, сандалиями и мелом для чистки зубов, – только за плечи закинуть. Жизнерадостный центурион с косым шрамом через лицо от челюсти до уха, завидев такую готовность и смирение, широко улыбнулся и намеренно церемонно склонился в поклоне, пропуская епископа к выходу.
Спускаясь по ступеням к выходу, он сквозь шарканье солдатских ног, скрежет доспехов и оружия заслышал, как ведут по коридору Иустину. Различил легкий ее шаг и, кажется, даже ровное дыхание. Настоятельница не страшилась солдат. Не упрашивала о пощаде или снисхождении. Шла молча, почти торжественно, как если бы поспешала на утреннюю службу во храм. Их взгляды встретились только в саду, куда в предрассветную молочную хмарь согнали всех шестерых насельниц вместе с престарелой матерью самого Киприана. Иустина смотрела то на несчастных сонных насельниц, то на епископа озабоченно. Не за себя печалилась. За них, еще слишком слабых духом и верой. Во взгляде епископа чувствовала, напротив, опору, крепкую твердь, за которой ничего не боязно. Всё по силам. Ибо во взгляде его отражался Сам Христос в силе Своей.
– Кто из вас Иустина? – зычно гаркнул веселый центурион, чья жена на прошлой неделе родила девочку и тот наслаждался первыми днями отцовства.
– Я – Иустина, – проговорила настоятельница. – Остальные женщины – наши родственницы либо подруги. В доме этом совсем случайно.
– А ты здесь откуда? – спросил центурион с улыбкой. – Ведь дом принадлежит Кип- риану.
– Именно так, – вмешался в допрос Киприан. – Мы с сестрой пригласили родню на семейный ужин. Эти люди здесь ни при чем.
– Прекрасно! – Центурион возрадовался, что не придется возиться со всей оравой. – В таком случае – следуйте за мной! Вы двое.
Темница городская высилась за стеной Тиберия, за величественными Херувимскими вратами, которые воздвиг здесь в ознаменование победы над Иудеей правитель Веспасиан. Звались они так из-за могучих бронзовых херувимов с распростертыми крыльями, что венчали арку желтого туфа. Сын правителя Тит самолично низверг их с Иерусалимского храма и доставил в Антиохию в качестве военного трофея и знака римской власти над этой восточной провинцией. Полированная бронза на плечах, ликах и крыльях херувимов сверкала под рассветным солнцем сотнями бликов, горела жарко, слепила глаза, заставляя проходящих под ними прикрываться рукой от Божественного свечения. А ведь за двести с лишним лет никто их не чистил, не драил, как поступали ежегодно с бронзовыми статуями императоров, неизбежно покрывающимися патиной и окисью изумрудной. Когда Киприан с Иустиною ступили под сень врат, солнечные блики иерусалимских херувимов пришли в движение: танцевали, кружились и долго еще провожали бестелесными своими касаниями, словно крыльями бронзовыми благословляли.
Народа в столь ранний час на улицах было негусто. Нищие да забулдыги еще дремали на городских скамьях под сенью акаций, а кто и прямо на земле, в тени прохладных городских стен. Поскрипывали телеги крестьян, везущих через Восточные врата свежий, утреннего сбора урожай. Скрипели засовами лавочники, волокли корзины с зеленью, фасолью, хрусткими огурчиками, крепенько сбитыми кочанами капусты. Вывешивали на крючья свой кровавый товар мясники. Глиняные лохани с речной водой полнились густо-синими раками, сомами усатыми, угрями. Пахло дровами сухими. Дымком печным. Сладостью пекущихся ячменных лепешек, пшеничных хлебов. Еще одно светлое, без горестей утро даровал Господь граду сему. Настолько светлое, что двоих праведников, идущих по его мостовым в окружении солдатни, никто и не заметил. Каземат, восточной стеной прилепившийся вплотную к стене Селевка, а другой прилегающий к отвесному берегу реки, походил на мрачного циклопа, пришедшего на водопой. Темные его стены покрыты голубыми лишаями, ветром да дождями выщерблены, поросли камнеломкой, диким плющом. Окна зарешечены прутами коваными, в мужицкий палец толщиной. Двери кедра ливанского с обеих сторон уголками, листами железными, запорами хитрыми оснащены. Их даже нескольким солдатам не под силу отворить. Лишь дежурный центурий со своим ключом, что приводил в действие сложную систему противовесов, цепей, блоков, мог поднять их, отворяя путь к заточению или свободе.
Когда Киприан с Иустиною вошли под своды тюрьмы, в ноздри им ударил острый запах человеческих испражнений, особенно сильный, почти сшибающий с ног после свежести чистого утра. Тюремная вонь имеет особое свойство. В нее незримо вплетаются запахи, на воле не слишком явственные, а потому здоровому человеческому естеству непривычные. Смрад тела, давно не знавшего воды. Грязной, не стиранной месяцами одежды. Расчесанных до крови корост. Давленых клопов. Волос сальных. Но и это не самое отвратное. Тяжким, несмываемым мороком висел в темнице густой дух отчаяния. Каждым стоном, каждым звоном кандальным напоминающий о бренности земного бытия. И беспредельности страданий людских.
По причине сословного и имущественного положения в цепи их заковывать не стали. Разместили в одной камере, доставляя известные неудобства обоим, с одной стороны, но и радость общения и поддержки взаимной – с другой. Каменный пол темницы устлан влажной, пропревшей соломой, на которой теперь им и спать, и молиться, и вообще – жить. В углу – глиняная осклизлая бадья отхожего места, каковую велено самим выплескивать в зловонный желоб, отводящий нечистоты в общую трубу канализации. Половинка зарешеченного окошка под самым потолком, что хоть немного сочилась светом, являла лучики солнца, свежести небесной лазури. Вечером – только масляная лампа в коридоре. Слабый огонек трепетного пламени, столь схожий с уязвимостью человеческой жизни.
Первый день в тюрьме, неделя первая – самые тяжкие. Из-за вопросов безответных; волн отчаяния, накатывающих в душе одна за другой; неудобств всевозможного свойства; настойчивых насекомых; скудной еды, а также скудости воздуха и солнца, без неба над головой, а прежде всего – тяжкие несвободой. Со временем ко многому привыкаешь. И даже в зловонной, тесной обители находишь свои радости, обретаешь то, чего прежде не замечал, не помышлял о чем.
А христианину и тюрьма в радость! Уже на другой день связала Иустина из пучка сухих стеблей, что удалось ей с трудом отыскать в углу темницы, соломенный крест, которым и освятили каждую стену и друг друга да водрузили затем на восток. Молиться союзно и не переставали. И на другой день даже отслужили литургию, используя для причастия несколько сухих ячменных лепешек и полмиски разбавленного водою вина. Служба в темнице, как заметили оба впоследствии, оказалась и глубже, и сосредоточеннее, и проникновеннее, чем прежде. Чистыми ручьями лились слезы из глаз молящихся – без всяких душевных усилий, единственно от произнесения давно знакомых и вроде бы привычных сердцу слов: «Дево, радуйся», «Царствие Небесное», «Отец Небесный». И хотя небеса упрятаны были от взора их за могучими стенами, здесь, в тюремном мраке, чудились они ближе обычного, и сами они чувствовали себя словно на небесах, а не на соломе зловонной.
– В жизни своей никогда так хорошо не молился, – признался Киприан на пятый день заключения. – Стоило, значит, очутиться здесь, чтобы ощутить всю благодать Спасителя.
– Как угодно было Господу, так и сделалось, – отозвалась Иустина. – Да будет имя Господне благословенно!
В те дни оба часто и вдохновенно вспоминали праведного Иова Многострадального – патриарха из земли Уц, чья жизнь стала предметом спора Бога и Сатаны, где один утверждал торжество человеческой веры, а другой – торжество его плоти. Εἶπεν δὲ ὁ κύριος τῷ διαβόλῳ Ἰδοὺ παραδίδωμί σοι αὐτόν, μόνον τὴν ψυχὴν αὐτοῦ διαφύλαξον[126]. Всего, чем владел, чем дорожил в земной этой жизни, лишился Иов в одночасье: верблюжьих стад, конских табунов, детей с отпрысками их, шатров царских, а в довершение ко всему и мором был поражен. И с каждым новым лишением не роптал Иов, но всякий раз благодарил Господа. Благодарил и тогда, когда очутился один в пыли на обочине проезжей дороги. Счищал осколком глиняной чашки гной, сочащийся из язв, густо покрывавших тело. Сотрясался от лихорадки. Но благодарил вновь и вновь…
Стража, сплошь состоявшая из сирийцев, в деле своем казематном привыкшая ко всевозможным людским порокам, смотрела на христианского епископа и диаконису с интересом, слушала тихие их песнопения и псалмы, примечала смирение и открытость сердец. А те улыбались своим надсмотрщикам, каждым словом и взглядом давая им понять, что в деле их, с виду скверном, насильственном, нет никакой их вины, но лишь исполнение чужой воли, что самое главное – не черстветь сердцем, не допускать в него греха даже помыслом. И некоторые из стражей, а в скором времени и их командир с широким лицом, испещренным оспинами, старались облегчить участь пленников: сухой соломы донести, хлеба, да вина, да печеных бобов положить поболее, чистой воды налить, улыбнуться лишний раз, доброе слово произнести или поведать городские сплетни.