В прежние темные времена своей жизни Киприан с легкостью обратился бы птицею, грызуном мелким. Ускользнул бы, вылетел из темницы в два счета, Иустину с собой прихватив. Одного-единственного обращения к дьявольским силам достаточно было, чтобы обрели они свободу. Но одновременно с тем и вечную погибель. Темницу еще более мрачную и суровую, нежели нынешнее их обиталище. Из нее уже не сбежать. Темница та – на веки вечные. И вот что поразительно. Заточение не только даровало Киприану свободу духа, приблизило к Господу настолько, что Тот, казалось, слышит его сердцебиение, но освобождало и всех, кто был с Киприаном рядом. Иустину прежде всего. Тюремщиков во главе с их командиром. Заключенных, что не ведали причины распространяющейся по закоулкам казематов благодати, но чувствовали вдруг смягчение сердечное, душевный покой, умиротворение нрава, да такое, что самые тяжкие помыслы их, опасения, страх рассеивались, словно рассветный туман. Происходило и вовсе здесь немыслимое до того, как появились христианские сидельцы: с каждым днем все ярче и ярче озарялась темница светом. Пропало невесть куда зловоние. Теперь тут пахло босвеллией. И от ее аромата умчались прочь сонмы насекомых, обитавших на телах узников. Язвы их затянулись. На лицах впервые появились еще не улыбки, всего лишь оттепель, за которой непременно последует и духовное озарение. Редкие инспекции от городских властей, что наведывались сюда без особой радости, но лишь по обязанности служебной, удивлялись свежести тюремного духа, сообщая в своих отчетах о значительном улучшении содержания муниципальных казематов.
Несколько месяцев не учиняли Иустине с Киприаном никаких разбирательств. Да и причины заключения официальным извещением не поясняли. А они и не требовали объяснений. Смиренно ждали. Наконец начальник стражи доверительно сообщил, что, похоже, назавтра будут решать их дальнейшую судьбу. Принес чистые рубахи, туники шерстяные, сандалии совсем новые, с кожаным скрипом, что на собственные деньги купил у еврея на агоре, дабы христиане шли на судилище не в тюремных обносках, но подобно свободным гражданам Антиохии; распорядился принести им несколько кувшинов теплой воды, масла розового для очищения и умащения тел; гребни можжевеловые пахучие для волос. Предупредил: разбирательство вряд ли будет коротким. Так что он и лепешек в холщовый мешочек им запас. Христиане не знали имени этого человека. Стражники звали его «командиром» или «начальником». Потому молились теперь еще и за «командира».
В ночь перед судилищем молился Киприан особенно истово. Вплоть до рассвета стоял коленопреклоненно перед соломенным крестом до тех самых пор, покуда не осветился тот пурпурным, словно кровь, светом. И дикая горлица в тот же миг вспорхнула на единственное оконце. Прокурлыкала приветственно. Черной бусинкой глаза внимательно глядела на Киприана.
– Боже, Всемогущий Родителю Христа и Творче мира, и Ты, Христе, Создателю человека, которого Ты любишь и которому не даешь погибнуть! – молил епископ, кланяясь и горлице, и кресту в багрянце. – Вот пред Тобою Киприан, которого, оскверненного ядом змеиным, Ты, Всеблагой, по милости Твоей очистил от многоразличных злодейств и повелеваешь уже быть Твоим, Киприан – новый вместо прежнего, и не виновный, не злодей, каким был прежде. Если Ты очистил Твоею благодатью скверное мое сердце, то посети теперь и сию мрачную темницу, рассеяв мрак: исторгни из темницы тела и уз мира сию душу, да будет мне дано пролить кровь и быть закланным для Тебя; пусть снисхождение не овладеет свирепым судиею, пусть злоба тирана не знает пощады, пусть не отнимают славу. Даруй также, дабы никто из Твоего стада, которым я управлял, не оказался слабым, дабы никто из Твоих не пал под бременем казни и не поколебался; дабы я возвратил Тебе полное число находящихся в стаде и уплатил долг.
Форум разместился на пересечении главных городских улиц, одна из которых вела от Восточных ворот, другая – от врат Херувимских, а третья уводила к императорскому дворцу. Против триумфальной арки на устремленной ввысь фиванской колонне – бронзовая фигура великого понтифика и императора Тиберия, стройного и поджарого. Старые мозаики из разноцветной морской гальки под ногами – у арки. Стража из преторианцев в начищенной до рыбьего блеска чешуе доспехов, в бронзовых италийских шлемах с гребнями винного цвета, с лицами, обветренными в походах, безучастными, суровыми. Да только и они провожали христиан глазами, в которых читалось сочувствие и удивление.
То ли по причине воскресного дня, то ли из-за жары или вовсе по причине отсутствия интереса к христианским судилищам со стороны простого люда народа на форуме собралось немного. Клариссим со своей многочисленной свитой: приживалами, подавальщицами, советниками, учетчиками, евнухами, охраной и даже несколькими наложницами подросткового возраста. Несколько почетных граждан преклонных лет, коих по причине старческого маразма и потери политической ориентации только и звали, что на Олимпийские ристалища да на судилища христиан. С десяток членов городского совета, которые не успели уехать в свои загородные имения и теперь были обречены скучать на нудных судебных разбирательствах. Само собой, квесторы, претор, магистраты, в чьи прямые обязанности, собственно, и входили сегодняшние слушания. Обликом более похожий на мясника из соседней лавки, облокотился на походную столешницу спекулятор[127]. Лицо его было сокрыто под бронзовым шлемом. Но глаза просверливали каждого из входящих, измеряя их тела на свой манер истязателя: по весу, длине рук и шеи, ширине щиколоток и запястий. Тут же, на столешнице, и всевозможный инструмент для пыток расположился в безупречном солдатском порядке: заточенные до бритвенного звона ножи различной длины и ширины лезвий, кнуты сыромятной кожи со свинцовыми бусинами о концах, крюки для раздирания челюстей и выламывания ребер, целый арсенал дубовых клиньев, какие обычно забивают под ногти, да такой же арсенал клещей, чтобы кромсать ими суставы и кости. Один вид этих приспособлений для истязания человеческой плоти, как правило, приводил преступную душу в трепет. Иные и сознание теряли. И сознавались во всем.
Коварство судилища заключалось еще и в том, чтобы допрашивать подозреваемых, а если потребуется, то и истязать их на глазах ближайшей родни. Потому-то на отдельной скамье, ближайшей к палачу, разместили Клеодонию со служанкою Ашпет и епископову мать, что еще недавно была безумной, а ныне неотрывно взирала на сына воспаленными от слез глазами.
От триумфальной арки до перистилиума, ограниченного со всех сторон колоннами, шли Киприан с Иустиною в окружении солдат, под любопытными взглядами свободных горожан, почти до бронзовой фигуры Тихе Антиохийской, охраняющей покой и мирную жизнь обывателя. Легкий ветерок носил по мостовым лепестки увядших роз, возложенных Тихе на прошлой неделе. Назойливо пели мухи, привлеченные потом разгоряченной толпы.
Клариссим тем временем обсуждал с претором, сухоньким старичком с отвислой кожей на руках и на шее, остроумие императора Траяна, который на этом же самом месте повелел казнить пятерых христианок, а прах их смешать с бронзой и отлить пять статуй, и по сей день стоящих в общественных термах в десяти минутах ходьбы отсюда.
– Ты сам посмотри. Ведь Траян де-факто стал богом! – восхищенно восклицал клариссим. – Помнишь, что ответили эти женщины, когда император спросил о надежде, которая поддерживает их в минуту смерти?
– Как не помнить, – отвечал старец. – Они ответили, что воскреснут к новой жизни в новых телах! Вот ведь глупость какая!
– Стало быть, Траян исполнил их просьбу! И даровал их праху вечную жизнь в бронзе! – хлопнул ладонью по ляжке клариссим, заливаясь заразительным громким смехом. Ему, коротко повизгивая, вторил претор. Глядя на них, улыбались и остальные. И даже чугунные губищи спекулятора изобразили некое подобие улыбки.
Христиан между тем подвели к магистратам. Минуту назад солнце еще только вздымалось над форумом, пряталось за зданиями и колоннами. Но вот взошло, позлатив и христиан, и солдат, и столбы пыли из-под их ног золотым, царственным каким-то свечением.
– Как зовут вас? – спросил претор, соблюдая обычай римского права. – Назовите ваши имена.
– Я – христианин, – молвил Киприан.
– А я – христианка, – вторила вслед Иустина.
Старец поморщился. Но тут же расплылся в улыбке, обнажившей его желтые редкие зубы.
– Это имя не принесет вам ни малейшей пользы. Назовите имена, данные от матерей ваших.
– Говорю тебе вновь: мы христиане. А имена при помазании нашем Иустина и Киприан.
– Да кто не знает ваших имен?! – вступился тут же клариссим. – Известные фамилии. Почтенные отцы ваши прославили великую Антиохию благими деяниями своими. Стоит ли осквернять их героическую память? Так не поступают благодарные дочери и сыновья. Скажу вам совершенно искренне. Мы могли бы прямо сейчас закончить это разбирательство в вашу пользу. В конце концов, все люди ошибаются. Особенно по молодости лет. Забудем все ваши прегрешения. И разойдемся по своим делам. Смотрите, какой чудесный день! Стоит ли его омрачать? Верно говорю, граждане антиохийцы?
Слова клариссима отозвались одобрительным гулом толпы и даже жидкими аплодисментами.
– Чего хотите от нас? – спросил Киприан, сердцем предчувствуя, что запрошенное окажется неисполнимым.
– Послушай меня. Сущий пустяк. Принесите жертву богам, если хотите быть почтены от государей и стать нашими друзьями. Отстав от неистовых безбожных мыслей, которые вас обманывают и могут более повредить, нежели принести вам пользу, – закатывая то и дело глаза, продолжил претор, – пожелайте быть послушны нашим увещательным словам, приступить к богам и принести жертву, почтить самодержцев и насладиться всякими их дарами.
– Радость великую и полезную, – ответствовала Иустина, – стяжала я в душе своей, которую ни ты, судия, ни цари твои стяжать не могут.
– И мы стяжали страх богов, – спокойным тоном проговорил клариссим.