сталость свинцовая навалилась на Сашку к полудню, когда миновал Фрязино. Тут и трактир придорожный, на счастье. Пока протезы отстегнул и культи носком шерстяным размял, буфетчица конопатая, напомнившая ему ангела Серафиму из баграмского медсанбата, набуровила чаю с сахаром. Смотрела жалостливо то на ноги отстегнутые, то на их обладателя да смахивала, отвернувшись, слезу. Может, вспомнила собственного бойца, что лежит с отрезанными ушами в моздокской грязи или гниет заживо в бамутском зиндане – месяц уже от него ни весточки. Отогрелся Сашка бабьими слезами, чайком крепким, заваренным инвалиду от души страдающей, и дальше побрел. Долго шел лесной просекой, натыкаясь иногда на оставленные бытовки строителей, порожние катушки кабеля, бетонные плиты. У одной из них, приметил, метнулась короткая тень. Следом другая. И вот уже обок просеки бегут следом не меньше пяти бродячих псов. Худые, голодные, злые. Глазом посверкивают. Поскуливают вожделеюще. Соображают, должно быть, как им этого доходягу одинокого подрать. Сашка тем временем шагу прибавил. Собаки следом. Остановился. И те стоят. Осенил себя крестным знамением. Прочитал сперва «Отче наш», а потом уж и двадцать второй псалом, который, как известно, от всякого зла путника сберегает: «Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси, жезл Твой и палица Твоя, та мя утешиста». Громко читал. На весь лес. Чтоб не только песья стая, но и всякий злой дух услышал его. Внимательно слушали псы слова псалма. А как закончил чтение, развернулись всей стаей и двинулись прочь.
Вороны черные кружили над ним; совы в сумерках пугали пронзительным воем; люди мрачные, безголосые долго смотрели вослед, пускали в лицо горький дым, запах горелой водки, девки отвязные жались в кабацком душном мороке в ожиданьи любви. Еле дошел до рассвета. А там, в остекленении морозного утра, в кристаллах инея на электрических проводах, выстуженных столбах березового и елового дыма, вздымающегося столбами над крышами деревенских домов, в сахарной изморози декабря сверкали золотом и сияли купоросовой синевой купола лавры.
Под святыми вратами Предтеченской церкви, со стен которой взирал на него преподобный Сергий, валил под своды паровозный пар от дыхания толп богомольцев и японских туристов. Одни пытались всего-то за час постичь и запечатлеть святыню русского православия. Другие – постичь самих себя. Пусть и уйдет на это целая жизнь. Сашка колдыбал между ними замерзшей, снегом заметенной мостовой, по которой входили в лавру и праведники, и грешники, и цари, и цареубийцы. Встать бы теперь на колени. Да ползти, ползти что есть сил к серебряной раке с мощами преподобного Сергия. Припасть. И молиться, исповедуясь всероссийскому молитвеннику в помыслах своих грешных, видениях бесовских, убийствах и гордыне безмерной, что и по сей день нет-нет да и вопьется осколком ледяным, колким в сердце. Он уж было и опускаться начал на мостовую, оползать, да дядька незнакомый, дюжий да бородатый, крепко пропахший с головы до ног злым табачищем, подхватил его под руки, поднял, потащил за собой следом. И не к златоглавому Троицкому храму, а куда-то в сторону, где перед одноэтажной, простецкой вагонкой обшитой хибаркой уже клубилась паром и молитвой людская очередь. Одни окоченевшими пальцами сжимали раскрытые тексты акафистов и карманных Евангелий, что стали понемногу появляться в церковных лавках. Другие, прикрыв глаза, уходили в молитву внутреннюю, постороннему уху, кроме Божественного, не слышную. Третьи стояли точно в очереди к сельпо, гомонливо обсуждая то немощь правителя России, то задержку зарплат, а то и страдания британской принцессы, которую несчастный русский народ отчего-то держал за свою. «Стой здесь», – велел прокуренный властно и тут же растворился в толпе щелкающих затворами «мыльниц» азиатов. Хорошо: ни в какой мороз у инвалида ноги не мерзнут. Можно в ботиночках на картонной подошве хоть весь день простоять. Железо, правда, стынет нещадно. Студит культю даже в шерстяном носке грубой вязки. За час, что очередь немного приблизилась к дверям хибарки, из разговоров, вздохов, слез и молитв уяснил Сашка, что очередь эта не простая. Выстроилась она к почтенному старцу, каковых в России, почитай, уж и не осталось. И этот – один из них. Великий духовник. Прозорливец, наставляющий душу самую пропащую на путь истинный. Время от времени из дверей кельи выходил молодой монашек в черной скуфье, в ладной рясе до пят, подпоясанный кожаным пояском с молитвой «Живый в помощи Вышняго». Совсем еще юноша, с пушком рыжим по розовым от мороза щечкам, монашек этот и пропускал страждущих к старцу. Кого поодиночке. Кого целыми семьями. Вываливался обратно народ по большей части обескураженный. Словно охолонули его посреди рождественского морозца ушатом ледяной воды. Иные, заметил Сашка, слезы отирают. Иные лицами горят, будто открылась вдруг страшная их вина, каковую скрывали даже от родни, да вот не укрыли. Были и те, что пуще снега утреннего светились, отражая и взглядами, и лицами, и улыбкой чистую какую-то неземную радость.
Дошла очередь и до Сашки.
Ступил размашисто, по-солдатски за порог. И чуть было не рухнул. Уж больно крошечная, скромная да подслеповатая была келья. А человек, что сидел на лавке за простым, некрашеным березовым столом, прозрачен. Именно прозрачен, поскольку ни возраст, ни морщины, ни ряса его монашеская не могли сокрыть той внутренней непорочности и целомудрия, что исходили от его лика. Сединою, подобной пуху лебяжьему, укрыт. Ликом средоточен. Смотрит в самую глубь. И улыбается. Сердце Сашкино при виде лучезарного старца затрепетало. Смиренно голову склонил.
– Смотри-ко, – молвил радушно старец, обращаясь к чернецу, что стражем стоял у двери, – какой герой к нам пришел! А чего без «Звезды»?
– Неловко как-то, – пожал плечами Сашка и потупился.
– Это верно, – согласился старец, – наши звезды повыше твоей будут. Не всякий герой до них дотянется. Тем более такой инвалид, как ты.
Обидно Сашке слышать такое, пусть и от праведника. Кровь вскипает от таких слов. Сознание мутится. Но терпит. Глядит в пол на паутину древесных колец.
– Да ты не обижайся, – утешает старец, – ведь я не про ноги твои говорю. Без ног-то даже сподручнее. Инвалидность твоя в ином. С ногами-то и смирение, похоже, отчекрыжили? Неужто не замечал? Думал, можешь нечистую силу так вот просто извести? Жечь ее напалмом молитвенным, тротилом молитвы Иисусовой? Думал, выучил правильные слова и изничтожена бесовская рать? Какой наивный воин! Неужели не заметил, что обошел тебя враг человеческий, окружил, полонил? И затащила тебя в полон собственная гордыня. Как там в Писании говорится. «Многие скажут Мне в тот день: «Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? и не Твоим ли именем бесов изгоняли? и не Твоим ли именем многие чудеса творили?» И тогда объявлю им: «Я никогда не знал вас; отойдите от Меня, делающие беззаконие». Это ведь про тебя, солдат, сказано! А все потому, что творил ты по собственной, а не по Божьей воле. Уяснил наконец? Даже в помыслах с дьяволом не беседуй. Преподобный Исаак Сирин еще говорил: «Если ты не покоришь своего ума Богу, то обязательно покоришь его супротивному, то есть дьяволу». Как покорить ум Богу? Иметь имя Божие, памятование о Боге в своем уме, и тогда не будет собеседования с дьяволом, потому что праздный ум всегда ищет дьявола. Ешь, пьешь, идешь, разговариваешь, занимаешься какой-то работой – в уме держи, как древние отцы, Иисусову молитву.
Все вдруг чудесным образом встало на свои места. И сонмы бесов. И Ангелочек. И Лиля. И этот седовласый старец в простой домотканой рясе. И промыслительная рука Господа в образе прокуренного мужичка, что привела его сегодня к этой келье. И многочисленные молитвы, каковые хоть и с Именем Божьим оглашены, да без всяческого Его участия. Далек был Господь от этих сражений. И, значит, побеждал в них Супостат. И это на его стороне все эти годы бился солдат.
– Что же мне делать, отче? – осведомился Сашка через несколько тягостных мгновений, когда в келье вдруг стало совсем тихо, и, казалось, даже ходики часов на стене примолкли, и снег за окном замер.
– Воевать, – улыбнулся старец, – воевать, как и прежде, только с помощью Божьей, становясь не исполнителем собственной воли, но оружием Его, Царицы Небесной и Святого Духа. Словом, становиться воином Христовым. Вот как брат наш – Андрей!
И указал на чернеца, несущего стражу у входа в келью.
– Монахом?! – чуть не вскрикнул Сашка, представляя, что это означает раз и навсегда изменить всю свою жизнь. Да что там жизнь! Без всякого сожаления отрезать прошлое. Смириться с будущим. И посвятить себя вечному. Странное дело, хоть и прозвучало предложение старика совсем неожиданно, хоть и оборвалось что-то внутри, но страха и ужаса перед будущим он не почувствовал. Больше того, монашеский путь, путь Христова воина показался ему уместным продолжением прошлой жизни, а снискание духовных побед на этом пути ничуть не менее захватывающим и важным не только для жизни земной – для жизни вечной! Словно дождь июньский теплый пролился вдруг на Сашку. И свежестью, солнечным светом, переплетенным с духом разнотравья, овеян. Слезы чистые потекли из его глаз. И он отчего-то совсем не стыдился своих слез, как если бы не старец сидел перед ним, а полковник, собственный его отец, воскресший чудесным образом из цинкового своего небытия.
– Отец Небесный снова с тобой, сынок, – радостно кивнул старец, – иди же и воюй. Он тебя теперь не оставит.
Тем же днем благословил отправляться в самое сердце поморской тайги, где на берегу речки Пинеги возрождалась из руин запустения Веркольская обитель.
До позднего вечера переходил Сашка из храма в храм, от одной иконы к другой в неустанной молитве, обращенной и к святым угодникам, и к апостолам Христовым, Всецарице, Спасителю. Ожидая от них хоть какого-то подтверждения старческого благословения, но явного – не находя. Слезно плавились свечи перед величественными средневековыми иконами. Огонек лампад в тяжелом цветном стекле, окованном в бронзу, ровным светом выхватывал из зимнего полумрака их совершенные образы, заглядывающие в самое сердце, в самый затаенный уголок человечьей души, находя в нем лишь смирение и покорность. Уже потемну, по завершении братского повечерия, добрался наконец к раке преподобного Сергия. Под покровом серебряным, тяжким, под лампадами искусными, каковые во искупление грехов своих жертвовали этому бедному праведнику правители России, склонился он благоговейно над гробом. Но лишь коснулся губами образа его, как вспыхнула рака сотнями цветных огоньков. Заискрилась в бликах серебра. Сладостная благодать наполнила и губы, и рот, и легкие, и все его существо – блаженной негой, зефиром небесным, какого в обычной жизни и не сыскать, и не насытиться. Но лишь в такие редкие мгновения, когда Господь совсем рядом. На расстоянии одного поцелуя.