Журналисты в Москве осаждали председателя Комитета Государственной Думы по обороне генерала Рохлина:
— Как вы оцениваете подписанное в Чечне соглашение?
— Логичный, по сути, шаг сделан топорно и унизительно для России, — ответил Рохлин. — Лебедь не использовал ни одной сильной позиции, которые давало наличие войск в Чечне. Не решил вопрос хотя бы о частичной сдачи оружия. Уверен, что можно было договориться: мы выводим батальон, они отдают столько-то такого-то оружия. Не оговорен статус аэропортов Ханкала и Северный, которые обязательно станут «черной дырой», пропуская через себя оружие и наркотики. Даже такой вопрос, как судьба пленных, который надо было решать несмотря ни на что, Лебедь не решил. Поэтому Хасавюртовское соглашение в моральном смысле — позор для России. А в военном — обычное бегство без очевидных военных причин.
Боевики в Грозном начали уничтожать чеченцев, которые, сотрудничали с федеральными войсками, и русские семьи. Среди чеченских детей появилась игра: «Убей русского». Бородатые боевики учили чеченских мальчишек зверским образом расправляться с русскими военнопленными.
Войска покидали Грозный.
Боевики снимали российский флаг со здания МВД, когда мимо проезжала машина федеральных войск. Александр Иглин попросил притормозить машину. Тяжело дыша, он подошел к боевикам.
— Флаг! — выдохнул он, протягивая руку. Боевики молчали.
— Флаг! — еще раз повторил капитан.
— Отдай ему, — небрежно приказал старший в группе боевику.
Получив флаг, Иглин прошел несколько шагов и обернулся:
— Мы еще вернемся.
Старший из боевиков ухмыльнулся.
В аэропорту, прощаясь, Александр Иглин и Сергей Михайлович Самоделкин крепко обнялись.
— Жду тебя у себя в гостях в Волгограде, — сказал генерал. — Отдохнем на Волге.
Через несколько дней Самоделкин скончался от сердечного приступа, поехав на лечение в Кисловодский санаторий. Его сердце не выдержало пережитого. Война убивала не только на поле боя.
В Волгограде на проводы Сергея Михайловича пришли не только сослуживцы и курсанты института. Его знали и любили в городе как доброго, порядочного, веселого человека, чутко отзывающегося на чужую боль.
А капитан Иглин и его бойцы из окна самолета, снижающегося над Москвой, наблюдали раскинувшийся под крылом огромный, сияющий огнями город, который жил своей мирной, суетливой жизнью, не ведая и доли того, что происходило в далекой Чечне. В аэропорту бойцов не ждали. Сев на первый же автобус, они поехали в город.
Этой же ночью, дома Иглин почувствовал острую боль в левой стороне груди. Утром он на трамвае отправился в госпиталь. Пройдя по длинному коридору госпиталя, он увидел врача.
— Как можно попасть к хирургу? — спросил его капитан.
— Вы кто? — поинтересовался врач. — Ваше удостоверение.
Иглин показал офицерское удостоверение и справку № 100.
— Вы из Грозного? — посерьезнел врач. — А можно посмотреть рану?
Капитан молча расстегнул рубашку. Врач осмотрел рану, озадаченно посмотрел на Александра, достал очки, и еще раз осмотрев рану, спросил:
— А она там?
— Там, — ответил Иглин.
— Немедленно в операционную!
От его возгласа выбежал медперсонал. Иглина отвели в операционную вытаскивать пулю из груди.
Занявшись вплотную проблемами армии, ее реформированием, Лев Яковлевич понял, что эта ответственность даже больше, чем была тогда, в Чечне. Там все, как ни странно, было проще: понятен враг, ясны цели, в руках — верное оружие, плюс — опыт и профессионализм кадрового офицера. Здесь же все было по-другому. Здесь тоже была борьба. Офицеры, стиснув зубы, терпели. Особенно страдали, когда после службы приходили домой и видели немой вопрос в глазах жен и детей. Статистики утверждали, что наибольшие потери офицерский корпус понес не от боевых действий в Чечне, а от бытовых неурядиц.
Рохлин знал об этом и, как мог, пытался помочь своим сослуживцам, хотя у самого дома было не все в порядке. Самой большой бедой был больной сын. Переезд в Москву жена посчитала той компенсацией, которая должна была скрасить их кочевую жизнь по гарнизонам, и возможностью всерьез заняться лечением сына. Никто и никогда не видел Рохлина слабым. Ни личные, ни служебные проблемы не отражались на его поведении. Наоборот, все удары, все невзгоды и разочарования он принимал спокойно и продолжал делать свое дело. Его выдержке удивлялись еще в Афганистане, она же спасла его и тысячи вверенных ему людей в Чечне.
Перейдя на работу в Государственную Думу и возглавив комитет по обороне, Рохлин работал так же спокойно, кропотливо, вдумчиво и чувствовал ответственность не меньшую, чем на войне. Собирая по крупицам данные о положении в войсках, в оборонной промышленности и науке, вникая в прогнозы и аналитические разработки, Лев Яковлевич к своему ужасу обнаружил, что реформа в армии — это только ветка на большом дереве, имя которому — Россия. А у дерева этого надломлена верхушка и множество ветвей, загнивают корни, все оно измучено грызунами и короедами, которые подтачивают его, пьют из него последние соки. Если закрыть на все это глаза, если сейчас что-то не предпринять — могучее дерево рухнет, и никакая отдельная реформа его не спасет.
Нельзя сказать, что генерал впал в отчаяние, увидев полную картину происходящего. Были моменты глубоких раздумий наедине с собой, и были попытки обращаться за помощью к президенту, к его окружению, ко многим влиятельным людям. Последняя же встреча с лидерами оппозиции просто вывела Рохлина из себя — «осеннее наступление, весеннее…» Демисезонщики какие-то! Неужели они не понимают, что времени не остается? Понимают, в том-то и дело, но что-то предпринять — или боятся, или не хотят. И то, и другое позорно.
«Рохлин, ты один», — сказал он сам себе. Но как же один? А миллионы людей, брошенных на произвол судьбы, а сотни светлых голов — руководителей всех рангов, болеющих за судьбу страны, а друзья? Ведь в том-то и дело, что честных и порядочных — большинство!
Генерал понял, что пути назад нет, что настал момент, когда всю ответственность надо брать на себя, не дожидаясь чуда. А когда кто-то один возьмет на себя эту огромную ответственность — остальные, порядочные и честные, подтянутся и пойдут рядом. Рохлин постепенно двигался к пониманию этого. И когда он понял свое предназначение, то у него стало спокойно на душе. Главное принять решение. В остальном — на все воля Божия…
Завершив все свои московские служебные дела, Волков не торопясь, достал потрепанную записную книжку, нашел в ней адрес, записанный женской рукой, и направился в сторону центра старой Москвы. Подойдя к большому сталинскому дому, он вошел в подъезд и поднялся на лифте на пятый этаж. В руках у него был торт, букет белых цветов и пакет. Дверь открыла Галина. Ее было не узнать: в красивом, длинном платье, с распущенными по плечам волосами, она была мало похожа на ту осунувшуюся и усталую женщину в Грозном.
— Александр Васильевич, вы?! Не могу поверить! — Галина бросилась ему на шею. Волков не ожидал такой встречи. Сердце, давно забывшее чувство к женщине, учащенно забилось: «Господи, когда меня так встречали?» И Галина, почувствовав его смущение, смутилась сама:
— Извините. Но тогда, в Грозном, вы меня, Александр Васильевич, буквально с того света вытащили. Я, правда, ждала вас.
Они прошли в комнату, обставленную скромно, но со вкусом.
— Чья это квартира? — поинтересовался Волков.
— Была родительская. Теперь — моя. Мы здесь с дочкой живем, она сейчас на даче вместе с мамой.
Волков поставил торт и бутылку шампанского на стол.
— Александр Васильевич, а я уж думала, вы забыли про меня. Вы подождите немного, я сейчас стол накрою.
Галина ушла на кухню. Волков сидел, осматривал комнату и почему-то вспомнил свою жену Ингу. Три дня назад он получил очередное задание от Рохлина слетать в Москву. Оформив документы, он заехал домой. Инга в шелковом вызывающем халате «гроза офицера», развалившись в мягком кресле с сигаретой, смотрела очередную серию ночного сериала. Рядом на журнальном столике стояла недопитая бутылка дорогого французского вина и лежала открытая книга «Эммануэль». Волков начал собирать вещи в дорогу, и в это время зазвенел звонок в дверь. Инга продолжала сидеть в кресле, не отрываясь от экрана телевизора. Вновь позвонили, Инга, недовольно скривившись, пошла открывать. На пороге стояла встревоженная соседка:
— Инга, умоляю, вызовите врача, сыну плохо, а у нас телефон не работает.
— А что случилось-то?
— Не знаю. С сердцем, наверное.
— Ладно, позвоню.
Закрыв за соседкой дверь, она опять уселась в кресло досматривать душещипательную сцену сериала. Волков подошел к телефонному аппарату и вызвал «Скорую».
— Человеку плохо, а ты от телевизора не оторвешься.
— Это их проблемы, — огрызнулась Инга. — Освобожусь, позвоню.
— Да, это тоже были «мои проблемы», — жестко сказал Волков, — когда я после ранения лежал в Ростовском госпитале, а ты даже не соизволила приехать!
— За тобой там был достаточный уход и без меня, — холодно ответила Инга.
Волков молча посмотрел на жену. Столько лет они уже прожили вместе, но так и не стали единым целым, которое называется семьей. У них не было детей. Нет, он не винил Ингу. Он женился по любви и, в самом начале возвращаясь после длительных командировок, он ехал домой с тем чувством, которые были как бы продолжением тех мгновений, когда он молодым лейтенантом летел к ней, как на крыльях, и те ночи были для него как бы продолжением медового месяца. Но тот огонек стал постепенно затухать, и здесь, возможно, была и его вина. Вместе с холодком он вдруг обнаружил, что их жизни будто идут параллельно: она со своими интересами, он — со своими. В какой-то момент он, совсем неожиданно для себя, обнаружил, что рядом с ним живет почти незнакомая эгоистичная женщина, которой нет до него ни какого дела…
— Приготовь перекусить. Мне нужно срочно лететь в командировку, — хмуро сказал он.