дозрении. Но казаков не трожь.
– Особый отдел вам, товарищ комбриг, не подчиняется, – не поднимая глаз, повторил Сластин. – Я буду ловить шпионов и предателей среди кого бы то ни было. И мне всё равно кто они будут, казаки или перебежчики.
– Я вижу ты, Сластин, меня не понял, – притворно вздохнул Кутасов. – Ты не в тридцать пятом году, Ваня, и Генриха Ягоды за твоей спиною нет. И Энкаведе тоже нет. И особые отделы подчиняются мне, как старшему группы военных специалистов. Понятно, товарищ военный юрист первого ранга?
– Товарищ комбриг, – дернулся, было, Сластин, но стоявший уже у него за спиной Кутасов резко припечатал его лицом в стол, прямо в зелёное сукно, носом в бумагу, которую он читал.
– Значит так, Ваня, – Кутасов навалился Сластину на шею всем весом, вдавливая его в сукно, – слушай меня, повторять не буду. Лови шпионов и предателей среди перебежчиков, казаков не трогай. Я ведь тебе даже не угрожаю, Ваня. Я предупредить тебя пришёл. Казаки ропщут на тебя и твоих особистов. И ведь я просто не стану за тебя вступаться, когда казаки вас перевешают, а уж что они с тобой сотворят… – Комбриг многозначительно замолчал. – Вот так-то, Ваня. Вот так.
Кутасов отпустил начальника особого отдела и, не прощаясь, вышел из его кабинета.
– Сластин зверствует, – сказал Омелин. – Мытарит каждого перебежчика так, что смотреть страшно. Всё шпионов ищет.
– Ничего, – отмахнулся Кутасов. – От них всё равно толку мало. Всех отправляем на Южный Урал унтерами в Резервный батальон, крестьян с рабочими муштровать. Среди них идейных и политически грамотных нет, как и таких, что останутся с нами до конца. Чуть дело пойдёт не так, они обратно перебегут. Ведь беглым рабочим с крестьянами терять уже нечего, их кроме плетей и виселицы ничего не ждёт, если мы проиграем, вот они и будут драться до последней капли красной рабоче-крестьянской крови.
– Вот теперь и ты меня цитировать начал, – усмехнулся комиссар. Фразочки его, вроде этой про рабоче-крестьянскую кровь, давно уже, что называется, пошли в народ. – Но ты, Владислав, себе врага нажил. Сластин враг очень опасный.
– Здесь Ягоды нет, – покачал головой Кутасов, – и Энкаведе тоже. Чего же мне его бояться?
– Зато осталась его банда из особого отдела, – ответил Омелин. – Да и к тому же Пугачёву он может попробовать втереться, состряпать какой-нибудь липовый заговор.
– Поздно, – хищно растянул губы в улыбке комбриг, – Пугачёв его терпеть не может. Особенно после истории с казаками, которых запытали в особом отделе. Нет. Теперь стоит только Сластину показаться на глаза Пугачёву, как тот отправит нашего особиста на тот свет. В этом плане он нам не опасен. Разве что споётся с Долгополовым.
Через несколько дней после того, как городовая крепость Осы выкинула белый флаг, в лагере пугачёвцев объявился некто Иван Иванов. Этот купец выдавал себя за эмиссара от цесаревича Павла Петровича. Он прибыл с дарами от Павла и его «жены» Натальи Алексеевны – заграничным платьем, сапогами и перчатками, а также двумя драгоценными камнями; и сообщением, что Павел двинул свои Гатчинские полки к Казани, на помощь отцу. Пугачёв, само собой, ничуть не поверил ему, однако оставил при себе с условием, чтобы Иванов публично и громко признавал его царём Петром Третьим. И этот самый Иван Иванов – на самом деле звали его Астафием Долгополовым – начал водить дружбу с главным особистом. Именно это и настораживало Омелина с Кутасовым. Два подобных негодяя могли таких дел наворотить, хотя бы свалить обоих военспецов. Ведь в отличие от Сластина, Долгополова Пугачёв привечал, хотя и не спешил выплатить ему вымышленный долг Петра в полторы тысячи рублей золотом.
– Для этого надо будет приставить к Сластину нашего человека, – сказал Кутасов.
– Государево око? – уточнил Омелин. – Но ведь ему Сластин ничего не доверит, если будет знать, что он – наш человек.
– Значит, Андрей, надо чтобы он этого не узнал, – загадочно растянул губы ещё шире комбриг.
Несколько дней спустя комбриг заявился в палатку лейтенанта Стельмаха. Бывший ссыльный студент сидел за раскладным столиком верхом на седле и в одиночку приговаривал бутыль с мутной жидкостью.
– Этак и спиться недолго, – приветствовал его комбриг, жестом показав, без чинов. – Налей и мне.
– Пить с командованием schlechte Manieren, – покачал головой Стельмах и второго стакана не достал. – С чем пожаловали, товарищ комбриг?
– Проворовавшийся сержант ещё у тебя в роте? – спросил у него Кутасов, кладя ладонь на стакан Стельмаха и усилием не давая ему поднять его.
– Тот, что ещё и насильник? – уточнил Стельмах. – Да, ещё жив, хотя мазурики мои, из правильных, на него уже ножички точат, хотят ему кровь пустить.
– Ты их придержи, лейтенант, – покачал головой комбриг. – А лучше всего вызови немедленно сюда.
– Зачем он тебе? – удивился Стельмах. – Дерьмо ведь, а не человек.
– Такой мне и нужен для одного дела. Пошли за ним человека, лейтенант, прямо сейчас и отправь.
Стельмах пожал плечами и, вырвав у Кутасова из пальцев полный стакан, единым махом выпил его. Выйдя на улицу, он толкнул ногой первого попавшегося солдата, спящего неподалёку от его палатки, и отправил за сержантом Головым.
– Так всё же, для чего он тебе нужен? – вернувшись к столу Стельмах сильно удивился отсутствию стакана и всей бутыли с самогоном.
– Сейчас поймёшь, – кивнул комбриг. – Подыграй мне.
– Да как подыгрывать-то, я ж ничего не понимаю…
Но объяснять было поздно, в палатку уже входил чешущийся со сна сержант Голов.
– Ты, что ли, сержант Голов, насильник и вор? – спросил у него мрачным голосом Кутасов.
– Всё поклёп, – тут же вскричал тот. – Да разве ж я где влопался?! Нет, вы скажите, облопался на чём Голов, али нет?! Кто видел, кто за руку поймал?
– Ты подойди сюда, – сказал ему Стельмах, мгновенно уловивший свою роль в развившемся спектакле. – Ближе, ближе.
Голов сделал пару шагов и остановился около раскладного стола. Кутасов и Стельмах поднялись на ноги. Голов тут же поднял руки, закрывая голову.
– Руки опусти, – тихим, как шипение гадюки в траве, голосом сказал Стельмах.
– Опустить, – в тон ему лязгнул Кутасов.
Сержант опустил руки, и тут же Стельмах ударил его справа по уху. Голов схватился за голову, но тут же получил от Кутасов слева. И снова от Стельмаха – ногой в живот. Переломился пополам, но Кутасов схватил его за длинные, не по уставу, волосы (мельком подумав, что пора бы озаботится и стрижкой солдат, а то какая-то партизанщина получается) и пару раз врезал кулаком в лицо. Как только комбриг отпустил его, он тут же рухнул на землю, закрывая голову, живот и пах. Комбриг с лейтенантом несколько раз врезали ему сапогами по рёбрам, а после Стельмах сходил к бочке за водой и вылил на Голова несколько ковшей.
– Поднимайся, Голов, поднимайся, – сказал Кутасов, садясь обратно на стул. – Теперь у нас с тобой разговор будет.
– Это какой же разговор? – настороженно спросил тот.
– На тебя в особом отделе у Сластина заведено дело, – начал издалека Кутасов, – сам знаешь из-за чего. – Голов снова вскинулся, но Стельмах показал ему кулак и он тут же замолчал. – Завтра-послезавтра, к тебе придут особисты, и ты поймёшь, что мы тебя только гладили, а они будут бить.
– И дроби попробуешь, и миног, – заверил его Стельмах, – и чего похуже. Сластин тебе не клюй казанский, он шутить с тобой не станет.
– Пущай, как хочет, мытарит меня, – рванул на груди кавалерийский унтерский мундир, – ничего не скажу!
– А вот как раз наоборот, – покачал головой Кутасов. – Ты расколешься, Голов, до самой сердцевины. И молчать! – рявкнул он, видя, как тот вскидывается снова. – Это приказ! Изворачивайся, как хочешь, Голов, крутись, как уж на сковороде, но вотрись в доверие к Сластину. Надо чтоб он всюду тебя за собой таскал, доверенным лицом его станешь. Понял меня?
– Да как же так, господа командиры, – потух Голов, – что это получается? Меня, честного мазурика, не просто в доносители, а в каплюжники чистые записать хотите. Это же против всех понятий, господа командиры, меня ж свои, братья мазурики, на нож поставят.
– За это не беспокойся, Голов, – заверил его Стельмах. – Я с людьми из роты поговорю, объясню политику.
– Да всё едино, – взмолился сержант, – господа командиры, не могу я в каплюжники идти, не могу, вся порода моя мазовская противиться этому. – Он упал на колени и заломил руки.
– Пойдёшь, Голов, пойдёшь, как миленький, – железным голосом сказал Кутасов, – иначе тебе одна дорога – на виселицу. Думаешь, про тебя забудут, раз Пугачёв запретил казаков вешать и гноить, – слух о недовольстве «царя-императора» арестами казаков быстро распространился по всей армии, – но к тебе это отношения не имеет. За тебя, мазурика, никто вступаться не станет. В общем, хочешь жить, Голов, вертись, как хочешь, но стань мне тенью Сластина. Всё понял?
– Покупаете задёшево честного мазурика, – протянул сержант, но Кутасов уже видел, что он согласен на всё. Жизнь, как говориться, всегда дороже.
На следующее же утро Голова схватили особисты, однако после разбирательства он отделался только десятком розог за воровство. А вот подельники его, которых он выдал с потрохами, вместо миног или дроби попробовали шомполов. Во взводе Стельмаха росло глухое недовольство, однако лейтенант каким-то образом пресёк его, а Голова, от греха подальше, забрал к себе Сластин. Что и требовалось комбригу.
Теперь победы следовали одна за одной. В тылу врага вспыхивали крестьянские восстания, генерал-поручик Щербатов лишился провианта, и был вынужден разворачивать полки на их подавление. К тому же в тылах действовали легкоконные отряды казаков и башкир, нарушавшие коммуникации. В конце июня были взяты Воткинский и Ижевский железоделательные заводы, пали Елабуга, Сарапул, Мензелинск, Агрыз, Заинск, Мамадыш. Омелин находился постоянно в приподнятом настроении, его даже перестали волновать возродившиеся шапкозакидательские настроения в армии.