сочли вызовом и решили уничтожить, вырезать под корень.
– Ничего, товарищ комбриг, – сказал майор Косухин, фактический командир гренадерского батальона, ведь именно он сформировал его и командовать дальше ему. Проверенный офицер из рабочих, но отец и дед его были солдатами, возвращавшимися после службы в родную деревню, приписанную с петровских времён к одному из демидовских заводов. Отец даже до унтеров дослужился, и вышел в отставку по ранению. – Мы сдюжим. Гренадеры, не хрен собачий!
Он только что вышел из рукопашной, через пару минут после Кутасова. Шашку успел сломать и теперь дрался мушкетом, штык которого тоже был надломлен, а приклад расщеплён.
– Сразу за мной в схватку не суйся, майор, – приказал ему Кутасов. – Нельзя, чтоб нас обоих убили. А если со мной что случится, и вовсе об этом забудь, понял? Тебе людьми командовать надо.
– Так точно, – ответил тот, хотя было видно, что приказ этот ему совсем не понравился.
Хлопнув его по плечу, Кутасов кинулся в бой. Втиснувшись между рослых гренадер, он принялся орудовать шашкой, отбивая удары палашей и нанося ответные по конским грудям и людским животам.
Не смотря на все усилия, я всё равно, раз за разом откатывался назад, равно как и остальные всадники нашего и драгунского полков. Гренадерская крепость стояла прочно, не смотря на потери. Я отъехал от неё в очередной раз, кляня, на чём свет стоит Пугачёва, всех его чертей, что армию ему придумали, свои больные ноги – я уже перестал их чувствовать, их будто ватой набили – и весь мир в придачу. Вот тогда-то я и услышал перебранку между нашим командиром и вестовым от полковника Толстого.
– Что значит, отступить?! – кричал Михельсон. – Как это отступить?! Это предательство! Толстой мне за всё заплатит!
Но, как бы то ни было, пехота, которой командовал Толстой, а не капитан Мартынов, отступила. Как позже оправдывался Толстой, для того, чтобы перегруппироваться и нанести врагу решающий удар. Михельсон открыто назвал это предательством. И, хотя сам по себе шаг этот, не был столь уж ошибочен с точки зрения военной науки, но для нас стал губителен.
– Здесь не спуститься, – качал головой секунд-майор Брюсов, – надо с четверть версты вниз по теченью проехать, там берег поположей.
– Это потеря времени! – кричал Михельсон, но делать было нечего, если подниматься по этому берегу было можно, то спускаться – нет. – Полк, за мной! – вынужден был скомандовать он.
– Драгуны, следом за карабинерами! – крикнул Холод. Его эскадрон обошёл каре гренадер с тылу, обстреляв их из своих фузей, и быстро пристроился к нам.
Это и спасло нам жизнь.
Комбриг Кутасов, едва вырвавшись из рукопашной, тут же едва не бегом кинулся к позициям артиллерии. Май ор Чумаков также инспектировал своё хозяйство, оглядывая едва не каждый из шрапнельных снарядов.
– Сколько их у нас? – спросил у него Кутасов, хотя сам отлично знал ответ.
– Как положено, – пожал плечами тот, кладя в ящик очередной снаряд, – по двунадесять снарядов на орудие. Все калибры есть. Не маловато ли будет?
– Этих хватит, – кивнул Кутасов, провожая взглядом откатывающуюся пехоту. – Заряжай!
– Шрапнелью, – сложное слово далось Чумакову нелегко, – заряжай!
Самым страшным было то, что рвались эти снаряды почти беззвучно. Все успели основательно подзабыть о Сакмарской мясорубке, где пугачёвцы впервые применили это кошмарное оружие. В общей канонаде никто не расслышал глухих хлопков, с которыми взрывались в воздухе начинённые пулями снаряды. При взрыве они больше всего напоминали облачка свинцового цвета – и дождик из них шёл именно свинцовый. Шарики весом в семь с половиной золотников разлетались в разные стороны, щедро осыпая нашу пехоту. Солдаты падали под этим градом.
Казалось, в единый миг Казанку запрудили трупы в зелёных мундирах, а воды её потекли кровью. Мы даже придержали коней, глядя на это избиение.
– Твою мать, – выразил общее настроение вахмистр Обейко.
А к нам уже неслись башкиры и конные казаки, стремясь покончить и с кавалерией корпуса, раз пехота уже, можно сказать, перестала существовать.
– Карабинеры! – вскричал наш командир. – На врага! Сокрушим этих чёртовых бестий!
– Остановитесь, премьер-майор! – заорал на него капитан Холод. – Это же чистой воды самоубийство!
– Полк, за мной! – игнорировал его Михельсон – и мы, как один, дали коням шпоры, терзая их и без того раскровавленные бока. И сибирские драгуны поспешили за нами.
Мы столкнулись с казаками с башкирами. Я, как сумасшедший, орудовал палашом, круша направо и налево. Под тяжёлым клинком его падали враги. Мелькали узкоглазые лица башкир и бородатые – казаков. Мне было всё равно, кого рубить. И я рубил. Как безумец, берсерк из скандинавских легенд, не думая о себе, лишь бы убить ещё одного врага. А за ним ещё одного, и ещё, и ещё. Враги падали, тяжёлый клинок палаша ломал их лёгкие шашки и копья, но почти каждый цеплял меня. Мундир давно превратился в окровавленные лохмотья, шляпу я потерял ещё в схватке с гренадерами, палаш изрублен, больше похож на пилу, но это и хорошо – тем более страшные раны будет он наносить врагам.
И казаки дрогнули. Не ожидали они такой ярости, такого безумного напора от кавалерии разбитого корпуса. Они развернули коней и помчались прочь. Мы не стали их преследовать. Сил не было. Да и подступала уже к нам пугачёвская пехота – заводские с крестьянами и пешие казаки. От поступи их, казалось, дрожала земля.
– Довольно, господа, – вскинул палаш Михельсон. – Полк, отступаем!
И, развернувшись по широкой дуге, мы помчались прочь от поля боя. Поля нашего величайшего поражения за всё время войны с Пугачёвым.
Глава 13.
Комбриг Кутасов.
– Как же так, бригадир?! – бушевал Пугачёв. – Что ж это выходит?! Твои солдаты целы, а казаков – с гулькин хрен! Разбили их ко всем чертям!
– А кто виноват? – пожал плечами Кутасов. – Я виноват, что Михельсон сумел разделать ваших, Пётр Фёдорович, казаков и башкир Арсланова. – Салават Юлаев вернулся под Уфу, организовывать террор в окрестностях города, а командование башкирами в армии Пугачёва принял старшина Кинзя Арсланов. – Вы так считаете?
– Белобородов погиб, – прогудел Пугачёв, – Арсланов тяжело ранен. Яицких казаков в армии хрен да ни хрена. – От душевного потрясения «император» потерял всю свою немецкость, в нём теперь был отлично виден не фальшивый надёжа-государь, а лихой донской казак, не гнушающийся крепким словцом. – Одни твои рабочие с крестьянами остались, какой же теперь казацкий государь.
– Придут к вам казаки, Пётр Фёдорович, – Кутасов поймал себя на том, что ему было даже немного жаль Пугачёва, настолько подавлен он был, не смотря на разгром михельсоновского корпуса. – Узнают о победе – и придут. Да и лейб-казаки Мясникова остались, в конце концов.
– Поди прочь, бригадир, – тяжко вздохнул Пугачёв. Он склонил голову, подперев её могучим кулаком. Кутасов поспешил покинуть его покои в недавно занятом казанском кремле.
Гарнизон его не стал долго обороняться. Не было у них для этого сил. Солдаты в вечер после боя быстренько перебили офицеров и несогласных унтеров и открыли ворота Пугачёву. Таков был итог. Но предводителя восстания угнетало то, что Михельсону удалось напоследок почти полностью перебить его кавалерию.
– Да уж, – вздохнул Кутасов, на выходе из царской палаты в кремле он встретил Омелина, – чему быть того не миновать. Хоть и разгромили мы Михельсона, но Белобородов голову здесь, всё равно, сложил.
– Это глупый фатализм, Владислав, – решительно заявил ему комиссар. – Белобородов погиб потому, что считал, победа уже у него в кармане. Думал, Михельсон побежит, а его казаки будут легко рубить карабинеров и драгун на всём скаку, до седла. Вот что погубило казачьего полковника, но никак не судьба или там фатум.
– Хорошо сказано, Андрей, – усмехнулся в отросшие усы комбриг. – Ты так скоро и до Господа Бога доберёшься – объявят твои комиссары, как в семнадцатом, что его нет, и всё. – Он подмигнул Омелину с какой-то хитрецой, которой раньше за ним не водилось. – Михельсона мы всё-таки разгромили, хоть и дорогой ценой, – вернул он в деловое русло разговор, – теперь надо уговорить Пугачёва идти на Москву.
– Он это и без того всем обещал, – напомнил Омелин. – Тогда, – именно это слово они употребляли для обозначения событий, имевших место в их прошлом, – его остановило поражение, нанесённое Михельсоном при Казани, теперь же дорога на Москву, можно сказать, открыта.
– Нет, Андрей, – они уже покинули «царские палаты» казанского кремля и теперь шагали по улицам города, носившим следы до сих пор идущего грабежа, – не само поражение важно. Главное то, что потеряно было ядро его войска – яицкие казаки во главе с Белобородовым. Также случилось и теперь, карабинеры и драгуны Михельсона перебили почти всех конных казаков, остались только пешие – из нищеты, так сказать, казачьего пролетариата. Ну, и Лейб-казачья сотня Мясникова. – Кутасов снова прошёлся пальцами по густым усам, что означало у него крайнюю степень волнения. – Пугачёв далеко не глуп и не доверяет нам, как и детищу нашему рабоче-крестьянским батальонам. Он, как бы то ни было, представитель совсем другого класса – и как всякий казак привык с презрением относиться к землеробам и заводским рабочим. Те отвечают казакам, можно сказать, полной взаимностью. Сейчас, пока идёт война, они дерутся плечом к плечу, но после победы все их разногласия обострятся с новой силой. Так было хотя бы с теми же гуситами. Стоило разбить всех врагов, отразить несколько крестовых походов, как они тут же раскололись на несколько фракций, готовых вцепиться друг другу в горло. Все эти сироты, оребиты, табориты и прочие. Пугачёв лишился своих казаков, верных безоговорочно только ему одному, и теперь готов сменить направление удара, двинув войска на юг, к Дону. Основная задача лежит на тебе и твоём политотделе. Наш царь-император должен понять, что если он прикажет изменить направление движения армии, она может и взбунтоваться. По войску надо пустить нечто вроде клича: «На Москву!»; и никак иначе.