– Лычков, – обратился генерал-аншеф Панин к поручику Казанского кирасирского полка. Единственному, кто пережил бой на улицах города. – Бери свой новый эскадрон и атакуй пехоту левого фланга противника.
Роман Лычков, который командовал теперь единственным кирасирским эскадроном во всём Добровольческом корпусе, просто горел от нетерпения вступить в схватку. Каждый раз, когда Панин смотрел на этого пожилого вояку, ему невольно становилось жутко. Лицо Лычкова избороздили шрамы и морщины, почти не отличающиеся от них, в глазах его горела некая безумная искра, а пальцы левой руки были всё время сжаты на рукоятке тяжёлого палаша. Однако воевать он умел, о чём говорил послужной список и сам факт того, что он пробился из рядовых драгун в кирасирские обер-офицеры. После разгрома эскадрона, которым он командовал, на улицах Казани, Лычков долго пролежал в госпитальной пролётке, мечась в лихорадке между жизнью и смертью, а когда смог снова сесть в седло, остатки корпуса Михельсона уже соединились с армией Панина. Так как податься поручику было некуда, а воевать он хотел страстно, то дорога ему была только одна. В Добровольческий корпус фон Бракенгейма, где он был принят с распростёртыми объятьями. Столь опытный офицер был им очень нужен. В корпусе он возглавил единственный эскадрон тяжёлой кавалерии. Собран этот эскадрон был, преимущественно из драгунских обер-офицеров и унтеров. Им выдали белые кирзовые колеты, кирасы и треуголки, а вот воевать правильно, по-кирасирски, никто из них не умел. Так что первым делом Лычков занялся их обучением, и сегодня его эскадрон пройдёт настоящее боевое крещение, хотя они и воевали уже не первый год, а многие были отставниками.
Лычков коротко отдал честь и махнул трубачу. Кирасирский эскадрон шагом вышел на позиции, медленно набирая скорость, устремились всадники в белых колетах и чёрных кирасах на врага. Их удар в тесноту сгрудившейся пехоты и конницы был страшен. Кирасиры, буквально, смели легкоконных сечевиков и казаков, разметали пехоту, порубив пугачёвцев, что называется, в капусту. Ни один не достал пистолета, времени не было стрелять, палашам хватало работы с лихвой. Кирасиры обрушились на пугачёвцев, сбивая пеших и конных тяжёлыми скакунами, нанося удары направо и налево, изрубив в первые же мгновения несколько сотен пугачёвцев. Они спасли истекающих кровью карабинеров Михельсона и сибирских драгун, а особенно батальоны, державшие круговую оборону, сбившись в каре. И теперь уже пугачёвцы показали врагу спину, побежали от кажущихся неуязвимыми белых всадников в кирасах и треуголках, как будто вышедших из прошлого века. Те драгуны и карабинеры, кто ещё был в силах сражаться, кинулись преследовать бегущих, добивать тех, кто ещё держится.
Казалось, вот она победа! Левый фланг Пугачёва побежал, рабоче-крестьян истребляли сотнями, казаков и запорожцев рубили тяжкими ударами – от плеча до седла. Теперь уж им никогда не оправиться от такого поражения.
– Резервы в бой! – кричал Пугачёв, размахивая булавой, будто готовый сейчас же ринуться ликвидировать прорыв лично во главе лейб-казаков. – Косухин, мать твою так-растак! Не дай кирасирам прорваться! Мясников, так тебя и разпереэтак, готовь лейб-казаков!
Забили гренадерские барабаны «Скорый марш! Атака сходу!». Гренадерские унтера на бегу кричали, надсаживая глотки: «Штыки примкнуть! Один выстрел – и штыковую!». За их спинами строились в две шеренги лейб-казаки Мясникова, готовы рвануть в атаку с пиками наперевес. Эти злые до драки яицкие казаки были вынуждены большую часть сражений стоять в тылу, охраняя «императора», так что возможности схватиться с врагом были весьма рады.
Гренадеры бежали в атаку колоннами, примкнув штыки, слегка сгорбившись и левыми руками придерживая шапки-митры. Эти шапки были единственным отступлением от формы РККА, внедрённой военспецами Кутасова, и смотрелись несколько непривычно, особенно тем же военспецам. Однако решение ввести гренадерам митры оказалось верным, солдаты Ударного – а после и всех остальных гренадерских или ударных – батальона весьма гордились своей принадлежностью к элите линейной пехоты. Символом этого были, как раз, такие вот высокие шапки с медными налобниками.
Гренадеры ударили сходу в штыки. Только первые ряды батальонных колонн выстрелили вразнобой, без особого эффекта. Завязался новый узел жестокой рукопашной схватки. Такого ещё не бывало, что пехота атаковала кавалерию, да ещё и тяжёлую. Они штыками кололи людей и коней. Преследующие разбегавшегося врага кирасиры, драгуны и карабинеры потеряли монолитность строя, не особенно-то и свойственную кавалерии, шеренги их распались, чем и воспользовались пугачёвские гренадеры. Они рассекали их эскадроны и взводы, вклиниваясь между ними. Дольше всех продержались кирасиры, почти неуязвимые для врага. Штыки скользили по их кирасам, ломались о них, не причиняя им никакого вреда. А всадники лихо рубили их палашами, не давая гренадерам подобраться к лошадям. Ведь спешенный всадник – полвсадника. Но и кирасиры вынуждены были отступить, не смотря на всю злость и относительно невеликие потери. Уставшие от долгой битвы без передышки, драгуны и карабинеры откатились. Кони их устали и едва переставляли ноги, всадники болтались в сёдлах, у многих уже не было сил, чтобы держать оружие – палаши их висели на ременных темляках. А сами карабинеры и драгуны часто клонились к самым конским шеям.
Конница отступила. Медленно откатилась под прикрытие пушек и пехоты. Кирасиры отходили последними, отбиваясь от казаков и сечевиков, то и дело налетавших на отступающих кавалеристов. Те из карабинеров и драгун – а было таких, как не странно, немало – у кого ещё остались силы, на скаку отстреливались из карабинов и ружей. Наконец, им удалось добраться до позиций, а гренадеры Ударных батальонов заняли место разбитых и разбежавшихся солдат. Последние, к слову, также возвращались, занимая места в гренадерских шеренгах. На них косились с презрением, однако принимали. Бой идёт, тут не до выяснений. Вот только ставили их в третью шеренгу, однажды побежавшему доверия нет.
Не повезло лишь пехотинцам и спешенным всадникам, что, как не спешили, но не могли поспеть за конницей, даже движущейся столь медленно. Не спасло и то, что отступили они куда раньше, чем кирасир, драгун и карабинеров оттеснили и заставили отойти. На них налетали разъярённые казаки и сечевики, рубили отбивающихся, бегущих, закрывающих голову руками людей. С седла, без пощады. Нанизывали на пики, у кого остались. В общем, это было форменное избиение.
Но именно оно во многом помогло отступающим кавалеристам. Слишком многие казаки и сечевики польстились на более лёгкую добычу, предпочитая не связываться с готовыми к отражению атаки кирасирами и яростно отстреливающимися карабинерами и драгунами.
– Мясников, – обратился Пугачёв к полковнику своей лейб-гвардии, – твои орлы, гляжу, стосковались по хорошей рубке.
– Руки сами шашку лапают, – ответил тот.
– Шашка не баба, полковник, – благодушно усмехнулся «император». – Её лапать без дела не гоже. – Было не очень понятно, о шашке он говорит или всё-таки о бабе. – Пора вашим шашкам крови напиться. Бейте с гренадерами Косухина во фланг врагу.
– Опасно, Пётр Фёдорович, – засомневался Кутасов. – Это наши последние резервы, а у Панина, как ни крути, ещё две бригады осталось.
– У нас тоже ещё кое-кто есть, – усмехнулся Пугачёв. – И, думаю, пора бы…
– Мы готовы, значить, усе. – Человек, сказавший это, от демонстрации усердия даже Пугачёва перебил, отчего страшно смутился.
– Сразу после атаки Мясникова и Косухина, – покровительственно кивнул ему «казацкий царь». – Вот когда придёт время вам ударить.
Ударные батальоны снова шагали в атаку колоннами, и опять только первые вели беглый огонь. Солдаты панинских полков спешно перестраивались в каре, те, кому предстояло встать в передние ряды фасов передавали задним патроны из сумок. Им предстояло сойтись врагом в рукопашную, стрелять будет некогда, а вот задним шеренгам только и остаётся, что стрелять. Пугачёвских гренадер по неширокой дуге обходили лейб-казаки Мясникова. Сам полковник лейб-гвардии лихо размахивал золочёной шашкой и подгонял коня ударами каблуков. Глядя на них, панинские солдаты строились в каре ещё быстрей. У всех была жива в памяти кровавая расправа над отступающими солдатами правого фланга.
– Неосторожно, – покачал головой граф Панин. – Весьма неосторожно. Как-то даже не похоже на marquis Pugachev. Быть может, у него ещё какой-нибудь козырь в рукаве припрятан?
– Nicht, – отрезал фон Бракенгейм. – Весьма похоже, на мой взгляд. Пугачёв стремится уничтожить как можно больше солдат, для этого и подвергает своих солдат и казаков такому риску.
– Солнце садится, – заметил заместитель Панина генерал-поручик Пальников. – Рассчитывает затянуть сражение до завтра.
– Может быть, может быть, – задумчиво кивнул Панин, было видно, что его всё ещё терзают сомнения. Но вот он снова поглядел в подзорную трубу на отчаянно дерущихся почти в полном окружении солдат центра, и отдал приказ: – Генерал Мансуров, князь Голицын, двигайте свою пехоту в центр.
Ударили дробью барабаны – четыре колонны полков бригад Мансурова и Голицына двинулись вперёд, на выручку почти окружённым солдатам центра. Под барабанный бой, скорым маршем двигались они по полю боя, быстро преодолевая разделяющее позиции армий расстояние. Между колоннами бежали егерские команды – недавнее нововведение графа Румянцева. Они то и дело припадали на колено, ведя беглый огонь из нарезных штуцеров по пугачёвцам, выбирая себе цели из вражеских офицеров. Более всего от их действий страдали лейб-казаки – пули вышибали их из сёдел одного за другим, убивая наиболее опасных врагов.
Кавалерия же правого фланга пугачёвцев и левого фланга армии Панина не двигалась с места. Это был единственный кавалерийский резерв обоих войск, и пустить его в бой Пугачёв и Панин собирались лишь в решающий момент битвы. Тем более, что у Самозванца оказался-таки козырь в рукаве. И какой козырь!