и, большая часть которых была также отозвана из Порты, строил магазины и часами пропадал на стрельбищах, глядя, как взрываются в воздухе и у самой земли шрапнельные снаряды, шпигуя пулями чучела в зелёных рубахах. Таким образом проверялась эффективность их при разной длине фитиля. Сборы его длились столь долго и были так основательны, что Алексей приходил в дикую ярость и напивался до полной потери сознания, понимая, что и сегодня армия не будет готова к походу на Пугачёва.
– Ведь каждый день дорог, брат, – заклинал он Григория. – Враг ведь тоже готовится, не дурней нас, поди.
Однако в этом вопросе Суворов, как заместитель командующего, неожиданно для Алексея, встал на сторону его брата.
– Без должной подготовки армия пропадёт безо всякого толку, – сказал он. – Взять того же генерал-аншефа Панина. Он ведь шёл воевать Самозванца с наскока, хвать семь полков – и вперёд, лишь бы поскорей в бой ввязаться. И чем кончилось? А главная сила армии в крепком тылу её, вот где. Ведь предстоит нам война, кампания полноценная, а так – тяп-ляп и готово. Враг у нас регулярный и воевать его до поры, стало быть, надобно регулярно.
– Что значит, до поры? – удивился Алексей Орлов. – А после поры, иррегулярно, ровно татары или калмыки дикие?
Этот вопрос насмешил его брата, а уж Суворов, любивший перед всеми изображать из себя человека простого и недалёкого, хохотал во всё горло, слезу рукавом утирая. Секунду потерпев, к веселью общему присоединился и Алехан, не слишком понимающий, отчего стал причиной его, однако обиды на дружеский смех не державший.
– Регулярно, граф, – ответил ему, наконец, Суворов, – только пруссак воюет. По регламентам и поученьям генералов да маршалов прошлых годов. И ведь забывают как-то все, что те, кто писал наставленья эти, ломали устои лет былых. Вот и нам до начала кампании следует всех предписаний придерживаться, тылы готовить и справно магазины преуготавливать, а вот как до дела дойдёт, тогда и о регулярности позабыть и бить врага всюду, где можем и как можем, позабыв о регламентах и наставлениях.
– Это мне по нраву! – хлопнул кулаком по ручке кресла Алексей Орлов. – Бить Самозванца так, чтобы пух и перья полетели по всей России, чтобы запомнил холоп на веки вечные своё место.
– В землях, что мы у Самозванца отберём и вновь к порядку приведём, – начал самую неприятную часть беседы Григорий Орлов, – придётся меры принимать весьма жестокие. Я знаю, что вы неоднократно высказывались против убийств мирного населения, однако в нашей ситуации нам этого не избежать.
– Вы, граф Григорий, верно сказали, что я – против лишнего насилия на войне, – кивнул Суворов, – вот только меру насилия сама суть войны диктует. Воюя за границами, я стараюсь щадить людей, ведь мирные люди не виноваты в том, что правители войну затеяли, к тому же, они, возможно, пополнят собою, вместе с землёю, пределы государства Российского. А вот бунтовщиков щадить не следует, равно и людей, что живут в землях взбунтовавшихся, кров им дают, питают их своими трудами, и всем тем расширению восстания способствуют. Только жестокостью по отношению ко всем бунтовщикам, при оружии они или нет, можно споро загасить пламень пожара бунтарного.
– Верно, – с облегчением вздохнул Григорий Орлов, даже не ожидавший от Суворова такой пылкости, – среди бунтовщиков нонкомбатантов нет.
– Но кому поручить сию неблагодарную работу? – спросил у него Алексей. – Мало найдётся офицеров, что взвалили бы себе на плечи всю тяжесть сей работы, уж больно она кровава да неблагодарна. Никому не хочется прослыть палачом земли русской.
– Никого искать и брать ниоткуда не надобно, братец, – рассмеялся Григорий. – Были же каратели, что пугачёвцев резали, мирных или немирных, Муфель и Меллин, они только продолжат заниматься прежним делом. Я уже вызвал обоих в Петербург, вместе с командами, верней, тем, что от них осталось. Дадим им новых солдат, оружие, пушки и будут у нас преотличные каратели, злые, будто черти.
– Я пока из Порты в наши Палестины возвращался, – добавил Суворов, – встретил сослуживца моего ещё по Барской кампании, Михельсона Иван Иваныча. Он мне рассказал о Добровольческой армии, в ряды которой вступают офицеры из полков разбитых и отправленных на полное переформирование. Им ведь всё время, покуда полки переформировать будут, делать нечего, а сидеть без дела они не привыкли, вот потому и идут в эту Добровольческую армию, где взвода и роты из одних офицеров да унтеров.
– Михельсон, Михельсон, – протянул Григорий Орлов, – какого полка офицер?
– Командовал Санкт-Петербургским карабинерным полком, – ответил Суворов, – после – корпусом. Который почти весь, по словам его, сгинул в бою под Казанью. А полк погиб в Арзамасской баталии. Его, можно сказать, заново формируют. Михельсона же, как доверия не оправдавшего, от командования отстранили. Вот теперь он кавалерией в Добровольческой армии руководит.
Михельсон так и остался премьер-майором. Патент на чин подполковника, уже подписанный Екатериной, после поражения под Казанью надолго лёг под сукно в Военной коллегии.
– А к чему ты вспомнил о нём? – спросил Алексей, даже не слышавший ни о какой Добровольческой армии, да и имя Михельсона было для него пустым звуком. – И об этих добровольцах?
– Это проще самого простого дела на свете, – рассмеялся Григорий. – Целая армия злых, как черти, офицеров, готовых резать пугачёвцев и на страх, и на совесть. Каратели не по принуждению, но своей волей. Идеальные каратели.
Глава 18.
Комбриг Кутасов.
– Петру Фёдоровичу Романову, самодержцу всероссийскому, слава! – кричит глашатай.
– Слава! – ревёт толпа.
Пугачёв снимает фуражку – он обряжен в парадный мундир Лейб-гвардии казачьего полка, пошитый за одну ночь, специально к торжественному вступлению «государя-императора» в Первопрестольную – и толпа срывает шапки и они летят вверх, кувыркаются, падают под ноги, и их затаптывают тысячи ног. Невиданное дело, самодержец склонился перед народом, согнул перед ним спину, но Пугачёв сделал это. Рёв толпы взвился к небесам, и Омелин подивился, как все эти люди не глохнут от своего крика.
– Спасибо вам, люди русские! – возглашает Пугачёв, и толпа мгновенно затихает, словно обратившись в единое ухо, ловящее каждое слово их правителя. – Спасибо, что поверили мне и за мною пошли! Что встали со мною против жёнки моей неверной! Что… – Но третье «что» уже тонет в новом рёвё толпы, не сумевшей удержаться себя.
Люди кричат, как оглашенные, некоторые от избытка чувств рвут на себе одежды и волосы, а в толпе орудуют ловкие мазы, успевающие резать кошельки и карманы, не забывая вовремя орать вместе со всеми. Но даже факт потери денег мало кого может огорчить в такой день. Царь-батюшка, подлинный император, вернулся, освободил Москву и теперь готов всю Россию освободить. А деньги, что? – пыль, мусор, эти спёрли, новые наживём, пущай и ворьё в такой день порадуется напоследок. Ведь пришёл в дом хозяин крепкий, сразу по нему видать, он быстро порядок наведёт и прижмёт всех воров да проходимцев.
– Вот и началось самое сложное, – сказал Кутасов, глядя на толпу приветствующих Пугачёва москвичей и жителей окрестностей Первопрестольной.
– Если ты, Владислав, думаешь, что война закончилась, – встрял Сластин, – то ты – не прав. Мои люди доносят, что готовится новая кампания против нас.
– Она начнётся, товарищ начальник особого отдела, – не поддержал панибратского тона, взятого Сластиным, комбриг, – не раньше следующей весны. Самое лучшее время для кампании прошло, пришла осень и скоро дожди размоют дороги, начнётся распутица, армии двигать станет невозможно. Так что мир нас ждёт до самой весны следующего года. И вот за это время сделать надо успеть очень много.
– Например? – поинтересовался Сластин, но Кутасов ему не ответил, только одними губами что-то произнёс, но начальник особого отдела не успел прочесть по ним ничего. А ведь это был его смертный приговор.
Сластин занимался рассмотрением расстрельных приговоров, которые следовало отправить на подпись Пугачёву. В отличие от Екатерины, «Пётр III» никаких клятв елизаветинских поддерживать не собирался, а потому казнили новоявленных врагов народа превеликое множество. Так будут поступать несколькими годами позднее деятели Великой Французской революции – казнили за одно только дворянское происхождение. Столбовых – сразу к стенке, а служилых сначала в тюрьму до выяснения, а там выбор – новой власти служить или опять же, к стенке. Но за теми, кто соглашался служить учреждался гласный надзор и большую часть их отправляли далеко на Урал, где они готовили новые полки РККА или служили инженерами на заводах. Непригодных к этим двум делам казнили без жалости.
– Довольно попили дворяне сии кровь народную, – говорил Пугачёв, всё больше прислушивающийся к словам своих многочисленных комиссаров, – пускай теперь на народ поработают.
Сластин проглядывал приговоры двоек и троек, а также особых собраний при трибуналах, только они имели право приговаривать к «высшей мере социальной защиты». Он почти не замечал фамилий и имён, а равно и обвинений врагам народа, лишь за один приговор, лежащий последним в пухлой пачке, глаз зацепился, как обыкновенно цепляется он за первый и последний листы. На этом приговоре стояла фамилия Сластин, имя – Семён, происхождение – рабоче-крестьянское, национальность – русский, семейное положение – холост, воинское звание/должность – военный юрист 1-го ранга/начальник особого отдела РККА. Сомнений никаких быть не могло. Это был его смертный приговор, и обвинение в нём стояло «предательство всех дел и интересов Российской империи», даже отметка о том, что заседание суда прошло в отсутствие обвиняемого стояла. Сластин был в ярости. Что это могло значить?! По привычке, он громко хлопнул ладонью о стол, придавив пятернёй злосчастный приговор.
И словно только этого и дожидаясь в кабинет его ворвались пятеро солдат в фуражках с синими околышами, такую форму носили все сотрудники особых отделов. Возглавлял их бывший сержант, вор и насильник, Голов. Сластин дёрнул из всегда открытого ящика пистолет, однако на него уже смотрели стволы пяти таких же.