несут. Просто боятся запачкаться, ведь гражданская война, со своим народом война, это всегда пятно на репутации и страны, и офицеров, что в ней участвовали. Одни боятся поставить его, иные, вроде нас с вами, нет. А пятно это тем больше и тем отвратней, что кроме нас воюют и мещеряковы, и всякая, подобная им, сволочь. Из-за таких вот гадов ползучих мы, честные офицеры, оказываемся также замазаны, как и они. А те, кто косится на нас станут да в спину плевать, они будут думать про нас тоже, что и про них, не вдаваясь в подробности. Им с их высот заоблачных будет всё равно, что мы с вами, что Мещеряков со своими мародёрами.
– И опять по-моему выходит, – настаивал Озоровский. – Врут попы, и справедливости никакой нет.
– На этом свете её может и нет, – кивнул я, – а что на том будет, нам неведомо, никто оттуда ещё не возвращался.
– А в таком случае, – сказал ставший после Арзамаса совсем молчаливым ротмистр Коренин, – нам остаётся только воевать, как привыкли. К чему нам эти умствования? Наше дело теперь врага рубить без лишних слов и раздумий. Ведь для этого мы в добровольцы пошли, не так ли, господа. – И это был не вопрос, а прямое утверждение. Ротмистр теперь, вообще, редко вопросы задавал.
Это был один из длинных вечеров, что мы коротали у костра, но этот был примечателен особо. И не только мрачным разговором, таких бесед между нами, бывшими офицерами Санкт-Петербургского карабинерного, было много, а тем, что ближе к полуночи тьму осенней ночи разорвали, разбили на куски звуки полковой трубы. Надо сказать, что мы к тому времени находились в длительном рейде за линией фронта. В который раз проходились мы огнём и мечом по восставшим губерниям, вешая комиссаров, замиряя деревни, громя разбойников атамана Семёнова и прочее отребье. Удача сопутствовала нам всё время – потери невелики и серьёзных сражений с пугачёвцами или семёновцами не было. И тут ночная тревога!
Спал я, как обычно в рейде, не раздеваясь, и вскочил быстро, кинулся к коню. Тот стоял стреноженный, с расслабленной подпругой, седла, однако со спины не снимали. Затянув ремень подпруги, я поправил портупею и вскочил в седло. А труба всё надрывалась и надрывалась. Правда, никто на нас не налетал, не подпаливал палатки, не рубил вскакивающих часовых, отчего тогда такая тревога? Выяснилось всё, когда эскадрон был построен. За нашими спинами суетились нестроевые, собирая лагерь, а перед нами гарцевал сам Михельсон, дожидаясь, чтобы последние драгуны заняли свои места. После этого, он обратился к нам.
– В полуверсте от нас, – сказал он, – как сообщает разведка, – всё время, пока полк находился в рейде, наш командир рассылал во все стороны пикеты из приданных полку пикинеров или гусар (в этот раз были изюмские гусары, в количестве одного эскадрона), – ползёт большой и хорошо охраняемый обоз бунтовщиков. Сейчас они расположились на ночь вагенбургом, крепко огородив его, я предлагаю нам нанести им визит вежливости. Как вы относитесь к этому, господа?
Мы не стали кричать «ура», ночь на дворе, как-никак, а просто проревели нечто неопределённо-утвердительное. Тогда Михельсон махнул рукой гусарам, и мы двинулись во тьму вслед за ними. В лагере остались прикрывать нестроевых и наше имущество два взвода гусар и взвод драгун четвёртого эскадрона.
Вагенбург, действительно, находился недалеко. Он был хорошо виден, из-за факелов, горящих по периметру над составленными в коробку здоровенными фургонами.
– Надо узнать, что в этих фурах? – сказал нам, командирам эскадронов, Михельсон на быстром совете перед атакой. – Вспарывайте тенты, переворачивайте фуры, но мы должны узнать, что внутри.
Мы козырнули, разъехались по эскадронам, а как только заняли свои места в строю, Михельсон вскинул над головой шпагу и скомандовал:
– В атаку!
И запели трубы, и сорвались кони, и повылетали из ножен палаши! Не было смысла таиться далее. С гиком и криком мы налетели на вагенбург, притормозили у края его, рубя палашами рогатки с колючей проволокой, которыми были огорожены телеги. Это придумка пугачёвцев была особенно ненавистна нам, кавалеристам, ибо тонкие шипы этой проволоки сильно калечили лошадей, оставляя на их телах страшные, хоть и тонкие, долго кровоточащие и плохо заживающие раны.
– Ретирада! – тут же закричал Михельсон, и его поддержали трубы.
Мы развернули коней и рванулись прочь от вагенбурга. На фурах уже стали вырастать фигуры в гимнастёрках с мушкетами в руках. Надо было разорвать дистанцию, чтобы не получить залпа в упор, ведь тогда от полка останутся только рожки да ножки, слишком уж много пугачёвцев вылезали на стенки вагенбурга. Внутри их было никак не меньше полка. Мы на скаку принялись отстреливаться из карабинов и фузей, у кого что было. С вооружением в Добровольческой армии, вообще, царило нечто невообразимое. У бывших карабинерных унтеров были штуцера, у офицеров – пистолеты, однако многие из них, оказавшиеся на положении рядовых драгун, брали вместо них карабины из цейхгауза полка, а уж оружия у нас осталось куда больше, чем людей. С драгунскими офицерами та же неразбериха, они брали из полков фузеи, а те, чьи города остались на территории, занятой пугачёвцами, с разрешения командования брали их из цейхгаузов других полков, в том числе и нашего. Теперь мы и палили из всего этого разнообразного стрелкового оружия себе за спину, крайне редко, надо сказать, сбивая солдат с вагенбурга. Однако пальба наша заставляла их пригибать головы, даже не думая о том, чтобы дать залп по нам. Однако всё же дали. Теперь уже мы пригибались к конским шеям, а над головами у нас свистели пули. Правда тоже не слишком результативно, били враги всё больше выше, так как сами стояли высоко, на фурах вагенбурга, да и палить ночью в некие тени занятие сложное.
Мы отъехали саженей на полтораста, перекликнулись, оказалось, что потеряли всего двоих, лошади их прискакали с пустыми сёдлами, и ещё пятеро были легко ранены.
– Скверно, господа, – сказал нам тогда Михельсон. – Лагерь врага охраняется хорошо. С наскока его не взять. А ещё хуже то, что за линию колючей проволоки зайти не смогли. Не узнали, стоит ли и дальше штурмовать.
– Надо снова атаковать, – решительно заявил Коренин. – Как бы то ни было, а вагенбурге до полка пугачёвского отребья. Надо прорвать фуры и тогда уже внутри вырежем их под корень. Ни одна сволочь не уйдёт.
Я только однажды дрался во вражеском вагенбурге. Ещё в польской кампании. Тогда конно-артиллеристы пробили в нём брешь, и наш эскадрон, в котором я носил знамя молодым ещё совсем вахмистром, бросили в неё. Я плохо помню, что там было. Просто рубил и рубил палашом, а конь мой из-за тесноты двинуться с места не мог. Это уже после я понял, что его убили, и только толпа людей не даёт нам с ним упасть. Скольких я убил тогда, не знаю. Помню только, что меня долго тошнило после этого боя, да ещё многие ночи снилась мне эта рубка и сотни, сотни, сотни толкущихся покойников с раскроенными головами, разрубленными телами, отсечёнными руками.
– А сколько наших в том вагенбурге останутся? – спросил у него как всегда рассудительный капитан Холод. – С этим тоже следует считаться. Также я предлагаю отправить гусар в наш лагерь. Мы и без них дорогу найдём, а вот пугачёвцы вполне могли направить туда казаков или драгун, чтобы лишить нас тыла и вынудить отказаться от новых атак на обоз.
– Ротмистр Облучков, – кивнув, обратился к командиру изюмских гусар Михельсон, – бери своих гусар, и возвращайтесь в лагерь. Головой мне ответите за обоз.
– Есть, – отдал честь Облучков и приказал своим всадникам: – За мной!
Когда же гусары умчались, мы двинулись в обход вагенбурга, время от времени тревожа врага, ураганной стрельбой. Нам отвечали из вагенбурга, однако никакого толку от этой пальбы не было и ближе к утру, мы вернулись в свой свёрнутый лагерь. Гусарский ротмистр доложил Михельсону, что никаких происшествий за время нашего отсутствия не было, всё спокойно. Тогда командир наш приказал выслать разведку, чтобы проследить за обозом противника. И тогда я понял, что мы открываем охоту на него.
Однако охоты не вышло. Мы последовали за обозом, медленно ползущим по большому тракту к Москве, но спустя полтора часа, с той стороны донеслась стрельба и лаже рявкнули несколько пушек. Потом прискакали гусары из разведки и доложили, что на пугачёвцев напали семёновцы. Причём именно банда самого Семёнова, судя по количеству разбойников, напавших на обоз.
Атаман Семёнов глядел на медленно тянущий по раскисшей по осенней поре дороге обоз. Фуры были явно тяжёлые, вон как увязают в грязи колёса. Что же в них? Интересно. Наверное, золото. С приисков везут, ясное дело, с сибирских. На Москве-то золота мало, а надо его много. На армию, на страну, на всё. А где его взять? Правильно, в Сибири. Вот так удача! Одна такая бывает на всю жизнь. Он опустил трубу и проследил за подбегающим к нему казаком. Тот отчаянно скользил башмаками по скользкой от росы траве склона холма, однако довольно быстро добежал до атамана и бодро крикнул:
– Дозволь обратиться, пан атаман? – Семёнов кивнул. – Всё готово, пан атаман. Деревья подпилены, пушки забиты.
– Добре, – снова кивнул Семёнов. – Работай без сигнала.
– Слухаю, пан атаман, – махнул рукой казак и заскользил обратно, вниз по склону.
Фуры медленно втягивались в ловушку. Шагавшие рядом с ними солдаты были начеку, крутили головами, однако было видно, что они все устали. Такое впечатление, что они ночь не спали, кое-кто, когда офицеры и унтера не видели, позволял себе зевнуть, прикрыв лицо рукой. Примерно также вели себя и пластуны, сидевшие по одному на козлах фур, вместе с возчиками. Что же такое было у них ночью? Перепились? Вряд ли, это новенькие солдатики, только с Урала, вольного житья не ведают.
От размышлений атамана Семёнова отвлёк треск. Перед первой фурой рухнула вековечная сосна, какие валить запрещено ещё указом Петра Великого, ослушнику – батоги. Такая же упала и за последней, отрезая обозу дорогу. Тут же выпалили две пушки, что были у атамана. Невеликие орудия, трёхфунтовки конной артиллерии, но и этого довольно. Пороховые ядра упали точно на первых лошадей, разметав их в кровавые куски, а козлы телеги в щепу. И от возницы с пластуном ничего не осталось. Потом ядра стали падать не так точно, зато быстро. Они убивали людей и лошадей, валили те